Агацци Э. Научная объективность и ее контексты

302 Глава 4. Онтологическая ангажированность науки

Отметим в явном виде, что весь проведенный здесь дискурс касается определения истинности, или структуры истинности, но – пока что – не берет на себя указание критериев истинности. Поэтому наш анализ совместим в принципе с несколькими различными доктринами на этот счет (т.е. с доктринами о том, как убедиться, соответствует ли и каким образом некоторое предложение своему предполагаемому референту). Теория истинности как когерентности может считать этими критериями некоторые логические соотношения между уже установленными предложениями; теория истинности как принятия (acceptance theory of truth) может относить их к социокультурным соглашениям, теория прагматизма может отождествлять их с полезностью и т.д. Что же касается нас, мы уже указали один базовый критерий референциальности, представленный операциями, а теперь мы подготовили необходимые элементы для исследования также и второго критерия, вложенного в структуру самой истинности. Теперь мы перейдем к анализу этих критериев78.

4.5.3. Референциальность и операциональность

В предшествующем анализе уже содержатся некоторые полезные элементы. Первый из них, в неявном виде непосредственно присутствующий в признании реляционной природы истинности, состоит в том, что попросту не имеет смысла говорить о некотором предложении, что оно истинно (или ложно), не добавив, «о чем» оно объявляется истинным*. Другими словами, предложение всегда истинно или ложно «о чем-то».

Хотя это требование и кажется очевидным, в повседневной речи мы никогда не следуем этому правилу, а вместо этого спонтанно склоняемся к мысли, что предложение истинно и ложно в себе. Почему мы так думаем? Потому что здравый смысл легко склоняется к спонтанному реализму, в том смысле, что он кажется убежденным в том, что существует абсолютная, устойчивая и хорошо определенная реальность, стоящая перед нами, являющаяся неявным (но неизбежным и необходимым) референтом каждого предложения, независимо от конкретных условий и контекстов, в которых находится предложение. Поэтому все предложения предполагаются истинными или ложными

* О том, о чем оно. Зачем что-то «добавлять»?

4.5. Референциальная ангажированность истины 303

«об» этой реальности, так что не будет вреда, если о ней вообще не упоминать. Это, однако, происходит потому, что мы не осознаем, что эта «общая» реальность на самом деле есть частичная область референтов, доступных через критерии, вложенные в контекст нашей нынешней обычной жизни.

Мы уже видели, насколько незащитимо это молчаливое убеждение, и мы не будем повторять уже приведенных аргументов. Поэтому мы будем предполагать, что каждый дискурс, претендующий считаться истинным, должен, по крайней мере в разумной степени, уточнить то, что мы уже назвали его «областью дискурса», и что мы можем также назвать, в силу сказанного с тех пор, его «областью референции».

Из этого легко вывести как следствие «относительность» истинности, к которой мы скоро вернемся в этом разделе. Но пока мы хотели бы подчеркнуть, что если мы относимся к этой релятивизации (которую нам, возможно, лучше было бы назвать ограничением) понятия истинности, мы можем, критически и корректно, вернуться к той базовой интуиции, которой Тарский объявил себя готовым следовать, когда предложил свое определение истинности, и которую (как мы подтвердили, цитируя некоторые фрагменты из его монографии 1933 и статьи 1944 гг.) он назвал «соответствием реальности» в том смысле, в каком мы говорим «положение дел таково, и положение дел действительно таково»79.

Ключевой проблемой, очевидно, является следующая: мы должны быть способны указывать референты неязыковым способом, но не разрывая при этом связи, позволяющей соотносить язык с этими референтами. Мы убеждены, что наши операциональные критерии референциальности выполняют эту двойную задачу. Во-первых, как мы подробно объясняли, они внеязыковые: они не говорят, а делают что-то (хотя в большинстве случаев вполне нормально использовать язык для описания того, как эти критерии должны конкретно применяться). Во-вторых, мы также подчеркнули, что эти критерии даются не случайно, но изобретаются как средства проверки того, применяется ли предикат к вещи так, как это выражено в данном предложении. В этой фундаментальной черте проявляется интенсиональный характер нашей семантики. Критерии референциальности вырабатываются в связи с их значением, они вводятся, имея в виду уточнение их значения при некоторых особых обстоятельствах, чтобы дать нам возможность соотнести смысл, соднржащийся в значении, с тем базовым

304 Глава 4. Онтологическая ангажированность науки

компонентом (референтом), который возводит смысл в роль проводника в поиске истины, как уже справедливо заметил Фреге80.

Этот момент заслуживает более глубокого рассмотрения и обязывает нас выйти за рамки аналогии, которая может оказаться полезной при нестрогом употреблении (что мы иногда использовали), но рассмотренная жестко может помешать, – аналогии между денотацией, или обозначением, соотносящей имя с объектом, и референцией, соотносящей предложение с положением дел. Эта аналогия была уже подсказана (в довольно осторожной форме) в фрагменте «Логических исследований» Гуссерля, уже процитированном в предыдущем разделе. Однако уже Рассел, но и другие, утверждал, что предложения не могут быть именами фактов, поскольку факты могут утверждаться, отрицаться, ставиться под сомнение, но не именоваться81. Мы не считаем это возражение особенно сильным; действительно, никто не говорит, что именование – единственный способ референции (это может быть так со строго фрегевской точки зрения, но это на самом деле один из самых слабых, может быть слабейший пункт семантики Фреге). Например, можно утверждать, что предложения описывают факты, и что это есть их особая манера отсылать к ним. При таком подходе факт может пониматься с того рода единством и тождеством, которое мы обычно приписываем индивидуальным объектам, без того, чтобы «именоваться» каким-то предложением.

Против этого взгляда тоже выступали те философы, которые отмечали, что факты не обладают тем однозначным отношением к языковым выражениям, которое характерно для имен. Другими словами, истинное предложение, которое по предположению должно быть истинным в силу соответствия его хорошо определенному факту или положению дел, логически эквивалентно бесконечному числу истинных предложений. Каждое такое предложение должно соответствовать новому факту. Таким образом, мы открыли бы дорогу к существованию неконтролируемой и неопределенной бесконечности фактов. Например, если истинно предложение «в неделе семь дней», то предложения «в неделе меньше восьми дней», «в неделе меньше девяти дней» и т.д. очевидно истинны, но тогда должны существовать факты, соответствующие каждому из этих истинных предложений82. И это возражение не кажется нам особенно сильным, и чтобы убедиться в этом, мы можем использовать аналогию с именами, обозначающими объекты. Отдельный индивид – например, Сократ – может обозначаться обширным

4.5. Референциальная ангажированность истины 305

множеством эквивалентных (или даже не эквивалентных) определенных дескрипций, но никто не возражает против того, что определенные дескрипции обозначают индивиды, не «умножая» их до бесконечности. Напротив, мы считаем нормальным, что индивид может характеризоваться потенциально бесконечным множеством свойств, некоторые из которых значимы, другие просто тавтологичны; и мы понимаем, что каждая такая характеризация частична. И мы имеем право требовать того же (и ничего больше) также и для фактов или положений дел по отношению к предложениям. Верно, что один и тот же факт может описываться очень различными способами (возможно, потенциально бесконечным числом), но это не мешает ему оставаться тем же самым положением дел, подобно тому как Сократ остается тем же самым Сократом, когда мы описываем его как мужа Ксантиппы или учителя Платона (основное различие состоит здесь в том, что мы «вмещаем» в одно и то же положение дел все его логические следствия».

Обсуждая этот пункт, мы подошли ближе к особенности (и преимущесвам) нашей позиции. На самом деле упомянутое выше соображение могло бы иметь некоторый вес, если бы мы не различали, как мы это делаем, вещи и объекты, потому что в этом случае можно было бы действительно вовлечься в недифференцированную сложность бесконечности аспектов непроанализированной реальности. Не случайно поэтому Дэвидсон, обсудив этот вопрос, пришел к заключению, что определение истинности, основанное на том, что он называет «стратегией фактов», беспомощно рушится, столкнувшись с ситуацией, когда «невозможно определить, чему предложения соответствуют (фактам, Большому Факту) или чем выполняются (всеми функциями, последовательностями)»83. Другими словами, такая «стратегия», если ее не усовершенствовать, попросту сводится к той «грубой» картине теории истинности как сответствия, которую мы набросали в начале этого обсуждения, согласно которой референт каждого предложения есть некоторым образом вся реальность (Большой Факт, как говорит Дэвидсон). Это прямо подтверждается Дэвидсоном на той же самой странице:

«В ретроспективе неудача теорий истинности как соответствия, основанных на понятии факта, восходит к общему источнику: стремлению включить в то, чему соответствует истинное предложение, не только объекты, «о которых» это

306 Глава 4. Онтологическая ангажированность науки

предложение (еще одна идея, полная неприятностей), но также и то, что это предложение о них говорит»84.

Наша же концепция избегает именно этих двух трудностей. Вопервых, потому что частичные, или ограниченные, критерии операциональной референциальности позволяют нам исключить «неприятности», связанные с уточнением того, «о чем» предложение. Предложение «о» всякой «вещи», удовлетворяющей принятым китериям референциальности, или протокольности. Во-вторых, сама эта процедура гарантирует нам, что наше предложение не имеет интенции сказать о вещи «все», что может быть сказано, но только то, что может быть о ней сказано в рамках «области дискурса», дозволенной предикатами данного дискурса.

Что еще остается неудовлетворительным в нашем способе высказывания – это то, что мы говорим о «вещах», тогда как ранее мы сказали, что предложения ссылаются на «положения дел». Это верно, но мы вернулись на время к нашему прежнему способу выражаться только для того, чтобы напомнить о некоторых значимых аналогиях. Теперь мы откажемся от этого разговорного стиля еще и по другой причине. Дэвидсон, например, именно потому, что на него произвело впечатление это (предполагаемое) неконтролируемое умножения фактов, решил отвергнуть «стратегию фактов» и держаться ближе к стратегии выполнимости Тарского, которая, на его взгляд, допускает более бедную онтологию, в которой есть только объекты или пары объектов обыденного мира. Однако именно это и не заслуживает особого одобрения. Если предложение должно иметь референцию (а оно должно ее иметь), это должна быть референция к чему-то отличному от индивидуального объекта, будь то «вещь» или даже «объект» в нашем технически уточненном смысле. Предложение может ссылаться на факт в том же самом временном и смутном смысле, в каком термин ссылается на вещь. Но точно так же, как в строгом дискурсе термины ссылаются на объекты, получаемые из вещей особым образом, так и предложения ссылаются на положения дел, которые суть то, что можно сказать о фактах при особых и строго оговоренных условиях.

Чтобы показать, как это происходит, набросаем сначала интуитивную и грубую картину. В нашем метаязыке мы можем говорить, некоторым образом, обо всем, если только сознаем, что мы делаем. Мы можем говорить о предложении «Снег бел» и предицировать

4.5. Референциальная ангажированность истины 307

о нем (приписывать ему) некоторое свойство. Когда мы берем это метаязыковое утвеждение на уровне «семантического логоса» и хотим объяснить, что оно означает, мы говорим, что объект, обозначаемый «снегом», имеет свойство, обозначаемое «бел», и что это составляет положение вещей, обозначаемое не тем или другим из этих двух терминов, а всем предложением «снег бел». Теперь мы можем перейти на апофантический уровень и увидеть, что мы можем утверждать предложение «Снег бел», если и только если имеем возможность проверить, что соответствующее положение дел имеет место. Ясно, что проверка этого «имения места» положением дел лежит за пределами возможностей метаязыка. Однако в этом нет ничего непонятного. Наша речь полна эквивалентностей, соотносящих разного рода положения дел. Например, если я говорю «Джон сегодня рад, если и только если его любимая команда выиграла футбольный матч», я произношу совершенно осмысленное предложение, в котором некоторое психическое состояние эквивалентно соотносится с некоторым спортивным событием. Приписывание истинности предложению – аналогичный случай.

Однако в данном выше кратком изложении имеется деликатный момент, побудивший многих философов отвергнуть теорию истинности как соответствия «положению дел», поскольку мы сказали, что нам надо опознать в мире референтов не только такой объект, как снег, но и такое свойство, как белизна. Не такая ли это онтологическая цена, которую многие не готовы заплатить? Да, такая, но она может оказаться не такой уж высокой, если правильно ее понять.

4.5.4. Создатели истинности (truth-makers)

Мы продолжаем здесь линию рассуждений, на которую уже намекали в одном из предшествующих разделов, где утверждали, что предложение, а также пропозиция, – носители истинности, что само по себе может быть (а может не быть) истинным и оказывается таким только в силу чего-то неязыкового, и даже не ментального, а объективного и принадлежащего миру. Проблема теперь состоит в определении того, что принадлежит миру, и мы обычно сталкиваемся с эмпирицистским предрассудком, согласно которому реально существуют конкретные индивиды, в то время как свойства и отношения, будучи «общими» или «всеобщими», абстрактны, и потому не обла-

308 Глава 4. Онтологическая ангажированность науки

дают подлинным существованием. Однако не существует абсолютно никаких свидетельств или аргументов в поддержку столь догматического тезиса, и в частности нет никаких оснований утверждать, что свойства и отношения более абстрактны, чем индивиды. На самом деле уже Аристотелю85 было ясно, что есть такие черты (а именно индивидуальные случаи), которые присутствуют в конкретном субъекте

истоль же конкретны. Например, когда мы говорим, что Сократ бел, мы ссылаемся на конкретную белизну, наличествующую у Сократа

иотличную от белизны другого человека или конкретного комка снега. В этом отношении нет принципиальной разницы между признанием того, что данная индивидуальная субстанция (например, Сократ) экземплифицирует некоторое общее понятие (например, «человек»),

ипризнанием того, что некоторый конкретный случай белого экземплифицирует общее свойство белизны в конкретном индивиде, о котором идет речь. Мы можем пойти даже дальше и заметить, что иногда мы ясно воспринимаем, например, цвет, не будучи способными определить индивидуальный объект, которому принадлежит этот цвет (мы можем, например, видеть «что-то коричневое», не будучи в силах распознать, живое ли это животное или кусок меха). Следовательно, свойства и отношения могут обладать, и часто обладают, такой же доступностью для восприятия, что и конкретные субстанции. Если перейти от общих соображений к конкретному взгляду, развиваемому в данной работе, мы можем даже сказать, что наши критерии референциальности по существу связаны с атрибутами, а этим термином мы обозначаем свойства и отношения. В некотором смысле мы должны были бы даже сказать, что индивидуальные субстанции очень редко бывают объектами научных исследований, поскольку большинство наук (за исключением исторических) на самом деле говорят не о конкретных индивидах, а – как мы уже подчеркивали – об «абстрактных объектах», которые только экземплифицируются конкретными индивидуальными субстанциями или вещами. В этом причина, по которой мы даже использовали выражение, напоминающее о традиционном эмпирицистском способе выражения, когда сказали, что «научный объект есть связка атрибутов». Это высказывание звучит очень похоже на тезисы, с помощью которых Юм, как ему казалось, устранил понятие субстанции, сведя ее к связке восприятий. Однако в его случае это было проявлением необоснованного эпистемологического дуализма, разделявшегося им с другими представителями философии Нового

4.5. Референциальная ангажированность истины 309

времени, как мы уже объясняли. В нашем случае, в той мере, в какой научный объект абстрактен, он есть не субстанция, но мысленное содержание, ноэма, и следовательно его атрибуты не есть нечто существующее в нем, а нечто, составляющее его (его части или элементы). Когда мы сталкиваемся с вещами, которые операционально кажутся экземплифицирующими такие абстрактные объекты, эти вещи должны рассматриваться как индивидуальные субстанции, в которых присутствуют эти атрибуты.

Этот подход, который можно рассматривать как особенность семантики, принятой в нашем подходе к научной объективности, нашел интересную поддержку в доктрине моментов (и их использовании как создателей истинности), развитой группой философов, возобновивших важные исследования, начатые в начале XX в. Гуссерлем, Расселом, Витгенштейном и Мейнонгом, и которые развивают их в форме строгой онтологии, отдающей себе отчет о длительной (и необоснованно преданной забвению) традиции западной философии86. Мы критически рассмотрим теперь эту интересную теорию (которую мы уже упоминали в прим. 7 разд. 4.4). В терминологии авторов, моменты по существу эквивалентны традиционным акциденциям, или модусам87, т.е. имеют аутентичный логический статус, хотя и не имеют независимого существования, но могут существовать только в чем-то, что служит им «фундаментом». Этим «чем-то» часто служит субстанция, но это может быть и множеством субстанций (когда моментами являются n-местные отношения), в то время как моменты могут быть основаны и на других моментах. Следовательно, моменты – особые «объекты», характеризуемые их онтологической зависимостью от фундамента, а объекты, не являющиеся моментами, называются «независимыми объектами, или субстанциями»88. Мы не будем подробнее рассматривать здесь эту интересную доктрину; того, что мы здесь сказали, достаточно, чтобы показать, насколько эти моменты близки к нашим «атрибутам» и насколько они близки также к Галилеевым свойствам (affections), о которых – не случайно – мы довольно подробно говорили в гл. 1.

Еще один общий пункт для этой и нашей доктрины – то, что, несмотря на признание существования свойств и отношений, мы не принимаем доктрину «крайнего реализма» в том, что традиционно называется проблемой универсалий. На самом деле, хотя мы и говорили об «экземплификации» (которая обычно понимается как указание на

310 Глава 4. Онтологическая ангажированность науки

отношение между универсалией, существующей «в себе», и конкретными случаями этой универсалии), мы никогда не занимали такой крайней позиции. Для нас достаточно, чтобы такая экземплификация конкретно проверялась операциональными процедурами заданного типа. С другой стороны, этот «тип» позволяет нам избежать впадения

вноминализм. Атрибуты не «находят» в субстанциях, а затем обретают некоторого рода общность благодаря некоторому сходству. Напротив, (научные) атрибуты определяются как ноэмы и снабжаются стандартизованными процедурами референциальности, позволяющими нам проверять, экземплифицируются ли они той или иной конкретной вещью. Возможно, эта позиция (которая кажется достаточно близкой к аристотелианской и томистской позициям «умеренного» реализма) больше всего подходит и сторонникам теории моментов.

Однако мы не вполне согласны с этой теорией и расходимся с ней

водном важном пункте. Не входя в подробности, что потребовало бы длительного обсуждения, скажем просто, что с точки зрения этих авторов моменты суть создатели истины. Действительно, они создатели истинности по преимуществу, и только существование некоторых видов «строптивых» предложений говорит о том, что не только модусы, но и вещи могут считаться создателями истинности. По нашему мнению, напротив, создателями истинности являются положения дел. На первый взгляд может показаться, что мы с ними полностью согласны, поскольку эти авторы тоже принимают этот тезис, но только потому, что для них положения дел тоже попадают в класс моментов89. Мы не считаем их анализ удовлетворительным, поскольку мы способны сказать, что некоторая пропозиция истинна, не в силу того факта, что можем удостовериться в существовании субстанций, а также в существовании моментов; нам надо еще убедиться в принадлежности данного момента данной конкретной субстанции, и это еще одно требование90.

Нам помогает защищать эту позицию тот факт, что она отражает очевидное различие, которого часто не замечают, но которое должным образом подчеркивается некоторыми более точными авторами, когда они анализируют, например, два возможных смысла термина «объекты мыслей» (или «объекты речи»)91. В одном смысле эти объекты суть то, что мы думаем, в другом смысле они суть то, о чем мы думаем. Но когда мы говорим (или думаем), что снег бел, мы говорим о снеге, но мы говорим о белизне (это большое достижение теории

4.5. Референциальная ангажированность истины 311

моментов), и то, что мы говорим, есть факт, или положение дел, что белизна есть момент, фундамент которого в снеге. Другими словами, даже если мы примем, а мы можем принять, что мысленное содержание любого предложения выражает отношение между двумя индивидами (индвидуальной субстанцией и индивидуальным моментом), именно их нахождение в отношении фундамента к атрибуту в данном конкретном случае составляет новизну, положение дел, которое должно быть эмпирически установлено, а также составляет специфическое мысленное содержание рассматриваемого предложения в отличие от мысленных содержаний терминов «снег» и «белый».

В заключение этих рассуждений мы имеем право сказать, что предложение не может быть истинным просто потому, что оно «утверждается»; его истинность зависит от существования соответствующих создателей истинности, которые мы определяем как его референтов. Эти референты – положения дел, в которых моменты входят в свои фундаменты, некоторые из которых могут в свою очередь быть моментами, но некоторые должны быть независимыми объектами, или субстанциями (без каких-либо дальнейших уточнений касательно конкретной онтологии этих субстанций)92. Наделение атрибутов аутентичным онтологическим статусом (они – референты предикатов) имеет то преимущество, что показывает, насколько необоснованно утверждение, что в науке мы можем, возможно, утверждать существование некоторых вещей, но неспособны установить, каковы они, т.е.охарактеризовать их свойства. Это рассуждение игнорирует ряд пунктов. Во-первых то, что в практике (эмпирических) наук мы можем описывать объекты лишь постольку, поскольку они экземплифицируют свойства, что есть одна из формулировок гораздо более общего условия, что мы можем воспринимать, или вообще знать, некоторую субстанцию не иначе как воспринимая или познавая некоторые из ее атрибутов (или моментов). Следовательно, нелепо говорить, что мы можем знать о существовании чего-то, не зная (в какой-то мере), что такое это что-то (т.е. не наделяя это что-то атрибутами). Конечно, мы можем ошибаться, т.е. может случиться, что данная субстанция не обладает теми атрибутами, или моментами, которые мы ей приписали, но это не отменяет того факта, что для того, чтобы правильно утверждать существование некоторой субстанции, нам нужно знать по крайней мере некоторые из ее атрибутов.