Агацци Э. Научная объективность и ее контексты

352 Глава 4. Онтологическая ангажированность науки

противоречивости. Но вопрос состоит в том, получает ли при этом интуитивное понятие какую-либо дополнительную поддержку или указание на его правдоподобность. Такая поддержка не вытекает из первого, «экстенсионального» определения, поскольку «причина по которой» говорящий утверждает «р» (или критерии для такого утверждения) не имеют отношения к тому факту, что говорящий не может отказаться назвать «р» истинным, если он или она утверждает его. Второе, «рекурсивное» определение, с другой стороны, ближе к интуитивному понятию, поскольку понятие выполнения, как оно представляется самим Тарским, ясно выражает отношение языка к миру, которым, в конечном счете, слова ставятся в соответствие с неязыковыми единицами – с объектами. Этого требует также значение понятий, используемых при этом, таких как «обозначение» в случае имени или индивидной переменной, «применение» в случае предиката, или «выполнения» в случае сентенциальной функции или предложения. Эта ситуация в явном виде признается, например, Дэвидсоном, когда он признает, что: «Семантическое понятие истинности, разработанное Тарским, заслуживает называться теорией сответствия ввиду роли, которую в нем играет понятие выполнения, поскольку ясно, что свойство быть истинным было объяснено, и притом нетривиальным образом, в терминах отношения языка с чем-то еще» (Davidson 1969, p. 758).

Поэтому мы не можем согласиться с тем, кто считает результаты Тарского «философски нерелевантными», поскольку можно повторить вслед за Блэком: «Философские диспутанты интересуются тем, что вообще дает нам право сказать, «Идет снег» или «Лондон – город» и т.д. Другими словами, они ищут общее свойство обозначаемых истинными объектными предложениями».

На самом деле знать, что мы можем использовать интуитивное понятие, назовем его «теорией соответствия» или как хотите (которое считали ответственным за такие противоречия, как парадокс лжеца), как законное содержание, или смысл, нашего понятия истинности, и что мы «руководствуемся этим понятием при выборе исходного пункта определений при построении формального рекурсивного определения истинности» – уже философски релевантно.

Однако мы должны также признать, что концептуальный подход Тарского не предусматривал более удовлетворительную характеризацию этой интуитивной, или «классической», концепции. И это просто потому, что классическая концепция была вооружена теорией познания, центральную роль в которой играла интенциональность, в то время как Тарский, несмотря на то что он порвал узы чисто синтаксической точки зрения, все еще был проникнут эмпирицистской атмосферой своего философского окружения и не мог прояснить, что это значит для предложения «соответствовать некоторому положению дел». Его семантика остается, как мы ее назвали, экстенсиональной семантикой; и не случайно, что ее драгоценные технические орудия смогли

Примечания 353

использоваться для разработки современной «формальной семантики», только когда они были дополнены рассмотрением значений, как мы уже упомянули в одном из примечаний к предыдущему разделу.

Нечто подобное относится также и к другому великому вкладу Тарского, т.е. к его характеризации понятия логического следования в терминах не чисто синтаксических. И здесь опять последующие «теоретико-модельные» средства, обычно рассматриваемые как представляющие собой последовательное развитие исходной точки зрения Тарского, скорее расходятся с этой точкой зрения. Они могли развиться из техники Тарского только потому, что они были неявно вооружены значениями, которых не имели в первоначальном подходе Тарского. В нашей терминологии мы сказали бы, что они должны были быть переинтерпретированы в духе интенсиональной семантики (см. Agazzi 1976). В недавней работе Джон Этчеменди выдвинул аналогичные замечания, поддержав их тщательным анализом, оправдывающим роль репрезентациональной семантики, имеющей по существу то же значение (см. Enchemendy 1990). Учитывая все эти элементы, можно занять более объективную позицию по отношению к Тарскому, нежели та, что основана только на строго логическом анализе его работ. Например. бо1льшая часть (а может быть, и все) критических замечаний, выдвинутых в Field (1972), сами по себе правильны, но не столь же основательны в качестве интерпретации программы Тарского, поскольку ее следует оценивать исторически, т.е. учитывая то, что Тарский мог выразить в рамках понятий, доступных для него в 1930-х гг., а не на основе разъяснений, сделанных гораздо позже.

80«Стремление к истине, – говорит Фреге, – есть то, что толкает нас вперед от смысла к референции» (Frege 1882, p. 33). Мы не утверждаем, что оно сводится к этому (на самом деле мы уже сказали, что для нас значение включает как смысл, так а референцию). Но мы можем в большой степени согласиться, например, с Дамметом, когда он говорит, что «овладение значением предложения некоторого языка должно пониматься как состоящее в знании условий, при которых оно истинно» (Dummett 1973, p. 460).

81См. обсуждение этого в Prior (1967), p. 228.

82Об этого рода возражении см. Davidson (1969), pp. 752–753, и Keuth (1978), pp. 76–84.

83Davids0n (1969), p. 759.

84Там же.

85См. Аристотель. Категории, гл. 2.

86Упомянем в этой связи статьи Simons (1982) и Mulligan et al. (1984). Вторая из них содержит полезные ссылки на дополнительную литературу. Мы хотели бы подчеркнуть, однако, что анализ этих вопросов, как с

исторической, так и с критической точки зрения, был уже проведен в работе Küng (1963), которая, таким образом, может рассматриваться как первое предложение по разработке онтологии «конкретных свойств» в связи с современным семантическим анализом.

354 Глава 4. Онтологическая ангажированность науки

87Однако эти понятия были пересмотрены и уточнены в духе формальной онтологии, намеченной Гуссерлем в третьем из его «Логических исследований».

88See Mulligan et al. (1984), p. 294.

89Саймонс кратко выражает это так: «Многие, возможно все, состояния, события и процессы включают субстанции и являются, таким образом, моментами» (Simons 1982, p. 159).

90Рассмотрим пример, приводимый нашими авторами: Если «Этот куб белый» истинно, то оно истинно в силу того, что этот куб белый (в силу его белизны), а если такой белизны не существует, то «Этот куб белый» ложно. Поскольку белизна, о которой здесь идет речь, конкретно зависит от данного куба, а не всеобщая белизна, присущая всем кубам, ее существование не производит ничего такого, что делало бы предложения о белизне других вещей истинными или ложными (Mulligan et al., op. cit., p. 297).

Небольшая деталь: кажется, что в этом утверждении есть маленькая неточность, поскольку вместо «присущая всем кубам» по контексту, очевидно, надо было сказать «присущая всем белым объектам» поскольку для приписывания момента белизны некоторой субстанции имеет значение не то, что она кубическая, а то, белая она или не белая. Это замечание, однако, привлекает наше внимание к решающему пункту. Даже хотя мы признаем, что момент конкретизируется в данной субстанции, мы не можем поднять конкретизацию на уровень зависимости момента от данной конкретной субстанции с точки зрения не только его существования (что правильно, поскольку данная субстанция является его базисом), но и его сущности или качества. Это все равно что сказать, что было бы нелепым утверждать, что данный момент может существовать только в данной субстанции. Если мы заведем «индивидуализацию» моментов настолько далеко, мы полностью тривиализируем их функцию и будем вынуждены обозначать их собственными именами. Напротив, мы хотим иметь право сказать, что белизна имеет индивидуальность как момент, но в том смысле, что она отличается от красноты, черноты и т.д. Однако это не мешает этому моменту (и вообще всем моментам) быть aptum inesse pluribus (чемто присущим многим – схоластическое определение универсалии. – Прим. перев.), так что даже если белизна в Сократе не совпадает полностью с белизной нашего куба или с белизной снега, она во всех этих случаях должна быть экземплификацией белизны.

Но из этого мы получаем неизбежное следствие. Если белизна сама по себе не есть белизна какой-то конкретной субстанции, отсюда следует, что она вполне может не существовать в этом кубе. Она может быть одним из многих моментов, не экземплифицируемых в нашем конкретном кубе. Случайный факт, что этот куб и белизна сочетаются, есть конкретное положение дел, делающее наше предложение истинным. Таким образом мы можем даже оправдать возможность говорить о фактах как создаателях истины – возможность, против которой восстали

Примечания 355

бы многие современные философы, но которая приемлема настолько, насколько факты понимаются именно таким образом. Однако поскольку употребление слова «факт» открыто для многих неоднозначностей, мы воздержимся от употребления его там, где будем говорить специально о создаателях истины или о референтах предложений, используя вместо него менее спорное выражение «положение дел», которое к тому же имеет для нас объясненный выше технический смысл.

91Значимый пример такого смысла приведен на первых страницах Prior (1971).

92Таким образом, мы можем утверждать, что предложения ссылаются на свои создатели истинности, тогда как с точки зрения обсуждаемых авторов создаатели истинности не обозначаются предложениями, которые они делают истинными (p. 303). Наши авторы не считают это неудобством, но мы полагаем, что оставить без ответа вопрос о референции некоторого языкового выражения (например, предложения) – нежелательная черта семантического анализа. Другую, но соотносимую с нашей, критику этой концепции, см. у Buzzoni (1995), pp. 49–53, где для этой концепции принят термин «косвенный реализм».

93Мы даже готовы сказать, что это положение дел существует, поскольку существование есть «аналоговое» понятие, и мы можем поэтому сказать, что для субстанции существовать значит иметь независимый онтологический статус, что для атрибута это значит быть внутренне присущим чему-то другому и что для положения дел это значит иметь место.

94Такова была, в частности, марксистская концепция познания как «Widerspiegelung» («отражения») реальности; так что мы можем сказать, что марксизм был одним из самых парадигматических выражений «грубой» теории истинности как соответствия. Однако мы не недооцениваем более утонченных форм представления отображений, проекций или репрезентаций реальности, развитых рядом авторов, которые мы здесь не будем рассматривать.

95См. Frege (1918).

96Критический анализ этого пункта см. в Mulligan et al. (1984).

97Мы уже цитировали представление этого возражения в Davidson (1969)

иKeuth (1978).

98Rescher (1982), pp. 263–266.

99Однако то, что мы установили касательно множественности онтологий, обеспечиваемой признанием «реалистической» направленности различного рода критериев референциальности, отнюдь не элементарно

ине тривиально.

100Заметим, что именно поэтому существует такое общее согласие по поводу того, что из эмпирического свидетельства вытекает то, что обычно называют «онтологической ангажированностью» (т.е. существование чего-то «реального», о чем оно свидетельствует). Как мы уже отмечали, чувственное восприятие есть «встреча» с вещами, а не просто формирование образов. И идеалисты, и реалисты могут соглашаться насчет «онтологической функции» эмпирических понятий; идеалисты пото-

356 Глава 4. Онтологическая ангажированность науки

му, что, поскольку для них всякого рода реальность только интенциональна, у них нет особой причины отрицать реальность (в этом смысле) также и чувственных свидетельств; реалисты потому, что, различая интенциональную реальность и конкретную реальность, они должны указать хотя бы один критерий признания последней, а не видно никакого лучшего критерия, чем предлагаемый чувственным восприятием. В заключение, если только мы не готовы объявить, что ничего не существует или что мы знаем ничто (не в том смысле, что мы ничего не знаем, а в том смысле, что то, что мы знаем, есть ничто), приходится по крайней мере признать, что референты, о которых мы можем представить непосредственное эмпирическое свидетельство, реальны в полном «онтологическом» смысле. Следовательно, поскольку атрибуты, операционально определенные в некоторой науке, имеют характеристику непосредственного эмпирического свидетельства, они суть референты, реальные в этом подлинном «онтологическом» смысле.

101Tarski (1944), pp. 361–362.

102Теория когерентности, говорит Решер, «имеет целью дать (или во всяком случае наиболее приспособлена для того, чтобы дать) ответ на проблему критерия истинности» (p. 10). Защищаемая нами позиция предполагает, что когерентность – не значение понятия истинности в контексте фактуальных претензий, но их арбитр (используя удачно выбранное выражение Ф.Г. Брэдли). (Rescher 1973, p. 12.)

103Собственно говоря, этот перевес теории соответствия в вопросе определения чистого значения понятия истинности был более или менее явно признан многими из наиболее серьезных сторонников теории когерентности, как в достаточной степени документировано в первых двух главах книги Решера.

104Как мы уже говорили, в литературе не всегда проводится различие между определениями и критериями истинности, и даже значение термина «критерий» не всегда ясно. Самое обычное понятие критерия – достаточное условие, хотя в философско-лингвистических дебатах о природе критериев они обычно не рассматриваются ни как необходимые, ни как достаточные. Например, в математике мы находим явное определение сходимости ряда, формулирующее необходимые и достаточные условия для того, чтобы данный ряд сходился. Однако это определение часто не годится для определения того, сходится данный ряд или нет, и для этого были найдены определенные критерии (напр., критерий Куммера). Они указывают достаточные условия сходимости, которые могут с пользой применяться в конкретных случаях, но не обязательны для сходимости любого ряда. В случае решеровской теории истинности как когерентности когерентность играет роль скорее необходимого, но недостаточного условия истинности, поскольку предложение может считаться хорошим претендентом на истинность, только если оно совместимо с системой предложений, уже признанных истинными (необходимое условие). Но здесь вступает дополнительное условие, а именно присутствие данных среди предложений

Примечания 357

этой системы (см. прим. 11 {p. 155}). В случае теории истинности как принятия принятие кажется играющим роль достаточного условия, не

втом смысле, что его достаточно для признания общепринятого предложения соответствующим фактам, но в более слабом смысле – что у нас нет лучших средств поверить, что оно истинно. В случае прагматистского определения полезность играет роль необходимого и достаточного условия, поскольку истинность переходит из области теоретического в область практического разума. В этом смысле определение истинности как соответствия фактам теряет свою репрезентациональную характеристику и сводится к прагматической эффективности

вситуациях, когда мы «имеем дело» с фактами.

Интересен случай инструментализма, связанный с прагматистским взглядом на истинность (действительно, этот термин был введен Джоном Дьюи), но имеющий дополнительные черты. Если понимать его не в тривиальном смысле, обычно связываемом с ним (в котором он приравнивается к релятивизму и конвенционализму), но в гораздо более утонченном смысле, представленном, например, в Fine (1986), он утверждает, что мы должны требовать от (научного) предложения или теории, чтобы на них можно было положиться и в теоретических, и в практических целях. Надежность не предполагает истинности и не вытекает из нее, она просто позволяет нам «обойтись без» истинности и в этом смысле составляет «дефляционную» позицию, согласно которой надежность есть необходимое и достаточное условие не для истинности, а для приемлемости. Эти отрывочные соображения указывают, что даже понятие «критериев» истинности все еще нуждается в уточнениях, полностью не разработанных в литературе.

105Rescher (1973), p. 27.

106Ясно поэтому, что наш способ указывать на соответствие между истинными предложениями и фактами совершенно чужд тому, на что опираются многочисленные критики теории соответствия, необоснованно приписывающие этой теории ошибочное понимание языка как копии или зеркального отражения реальности (мы уже обсуждали этот вопрос; некоторые дополнительные ссылки и примеры см. в Rescher 1973, pp. 8–9).

107Полезно отметить два момента. Первый – что мы ничего не говорили

оложных предложениях, чтобы избежать дискуссий о «принципе двузначности», которая увела бы нас далеко от предмета нашей непосредственной заинтересованности, не оказывая непосредственной помощи в разъяснении интересующего нас вопроса. Фактически достаточно сказать, что если (в любой форме и при любых обстоятельствах) мы имеем право сказать или верить, что некоторое предложение истинно, мы тем самым неявно утверждаем или выражаем веру в существование некоторого референта, если только мы не высказываем чисто логическую истину (случай, лежащий за пределами нашего рассмотрения).

Случай ложных предложений разбивается на два подслучая. Предложение ложно, если у него нет референта или если оно говорит о своем

358 Глава 4. Онтологическая ангажированность науки

референте (референтах) что-то, что не имеет места. Как хорошо известно, некоторые авторы считают, что в первом подслучае предложение не истинно и не ложно. (Ср. знаменитый пример «Теперешний король Франции лыс», в котором можно сказать, что у предложения нет референта, поскольку его нет у его дескриптивного термина). Соответственно эти авторы отстаивают (по крайней мере неявно и, быть может, неосознанно) референциальное условие не только для истинности, но и для ложности. Наше убеждение – которое мы здесь не будем полностью обосновывать, но которое с легкостью следует из того, что мы говорили в предыдущих разделах этой работы - состоит в том, что более правильная оценка референциальной природы истинности побуждает признать такого рода предложения ложными и, таким образом, поддерживает «принцип двузначности». Это имеет отношение к природе апофантического дискурса, который занимается выражением того, «что имеет место» или «что не имеет места», и в который уже встроено отношение к референту. Неутверждаемое предложение может иметь смысл, даже не имея референта, либо потому что у одного из его терминов нет референта, либо потому что некоторые из выражаемых им свойств или отношений не выполняются для одного или нескольких его индивидуальных референтов. Поэтому «Нынешний король Франции лыс» относится к семантическому дискурсу, если только это не высказывается как утверждение о каком-то существующем индивиде, в каковом случае несуществование этого индивида оставляет предложение осмысленным, но делает его ложным. Но также и предложения «Нынешний президент США кратен 7» или «Седьмая симфония Бетховена растворима в воде» осмысленны, но ложны, поскольку в обоих случаях они ссылаются на существующие индивидуальные объекты, которые по различным внутренне присущим им (в данном случае категориальным) причинам не могут обладать свойством, выраженным в предложении. То, что у них есть смысл, обеспечивается тем фактом, что мы можем их понять, и именно благодаря этому смыслу мы можем сказать, что они не могут ссылаться ни на какое положение дел.

Конечно, пропозиции, выражаемые этими предложениями, имеют интенциональную реальность и как таковые продолжают составлять «денотацию» соответствующего предложения (в нашей термнологии), так что в «интенциональных контекстах» может быть вполне осмысленным и даже истинным говорить, например, что «Джон думает, верить, воображает… что р», где р – одно из вышеприведенных предложений. Референт становится нужен тогда, когда мы переходим к утверждению (апофантический дискурс); и утверждаемое предложение истинно, если и только если положение дел, на которое оно ссылается, имеет место. Для этого нужно: (а) чтобы существовали референты его индивидуальных терминов; (b) чтобы они могли в принципе обладать приписываемыми им свойствами или отношениями; (с) чтобы они действительно относились к своим атрибутам так, как это выражено

Примечания 359

в соответствующем предложении. Невыполнение любого из этих условий делает предложение ложным.

Фреге, именно потому, что он прекрасно понимал, что референция – одно из главных условий истинности, никогда не принимал, что у предложения может не быть референта; и, поскольку в обычном языке могут строиться такие предложения, видел в этом подтверждение необходимости перехода к искусственному языку (в котором такие предложение нельзя будет построить) для проведения строгих логических исследований.

108Мы понимаем, что совершаем здесь скачок, поскольку до сих пор мы говорили о том, что истинны или ложны предложения, а теперь говорим о теориях. Имеем ли мы в виду, что теории – это предложения? Мы уже говорли, что мы этого не имеем в виду; и это станет еще яснее

вдальнейшем (см. гл. 6). Однако мы хотим подчеркнуть здесь онтологическую ангажированность теорий, и мы можем сделать это посредством следующего тезиса: учитывая, что теории (хотя они и не являются просто множествами предложений) порождают множества предложений, мы можем сказать, что объекты, обозначаемые предложениями, которые теория вынуждает нас высказывать как истинные, должны существовать, если только теория не несостоятельна (целиком или только какой-то из ее аспектов). Это связано с тем фактом, что,

всоответствии с тем, что мы сказали в предыдущем примечании, предложения, не имеющие референтов, должны считаться ложными (в том смысле, что несуществование референта – достаточное, хотя и не необходимое, условие ложности).

109Сказанное выше напоминает аристотелевское и «классическое» различение «непосредственной» и «выводной» истинности, и мы не хотим отрицать эту связь, хотя и не согласны с Решером, когда он называет это некоторой самостоятельной «теорией» истинности, т.е. «интуиционистской» теорией (op. cit., pp. 10–11). На самом деле мы показали, что «непосредственная» истинность не вытекает ни из какой особой «интуиции», а является результатом применения интерсубъективных операциональных критериев (обычно сложных и весьма искусственных). На наш взгляд, невозможно также отрицать, что непосредственные истины некоторым образом устойчивы. Даже если мы и предпочитаем не обращаться к выразительному высказыванию Шлика: «Проблема «базиса» автоматически превращается в проблему незыблемого пункт контакта между знанием и реальностью» (цитируется в Rescher 1973, p. 11), мы должны признать, что протокол не может быть признан ложным другими протоколами. В случаях таких расхождений мы должны попытаться понять и объяснить, каким образом возник «неправильный» протокол, учитывая возмущения, несовершенство инструментов и другие условия, которые хотя и не могут «аннулировать» протокол, могут позволить нам игнорировать его.

Подтверждение невозможности обойтись без этого «впрыскивания» истинности извне можно обнаружить также в теории когерентности

360 Глава 4. Онтологическая ангажированность науки

Решера, где он справедливо подчеркивает невозможность обойтись без ввода данных, чтобы не свести теорию когерентности к требованию чисто внутреннего отношения между предложениями: «На критический вопрос, почему из когерентности должна следовать истинность, мы, таким образом, предлагаем ответить: здесь речь идет не о чистой когерентности, но о когерентности как согласовании с данными. Не просто с когерентностью как таковой (чем бы она ни была), а с когерентностью, направляемой данными, на сцену выходит способность порождения истинности» (там же, p. 65).

Мы полностью согласны с этим высказыванием, но, с другой стороны, должны заметить, что если данные должны функционировать как «создатели истинности» (как это уместно заявлено здесь),они должны обладать легитимностью, выходящей за пределы когерентности. Решер не делает этого вывода, поскольку для него «данное есть претендент на истинность, пропозиция, которую следует воспринимать не как истинную, а как потенциально или предположительно истинное» (p. 54).

Это, по нашему мнению, менее удовлетворительный аспект его теории, которому следовало бы в этом месте использовать факт (должным образом признаваемый Решером), что существует несколько критериев установления истинности. Это можно понимать по-разному. Самое очевидное то, что, например, критерии установления исторической истины – не те же, что для математической истины или физической истины. Но полезно также еще одно значение. Чтобы полностью использовать преимущества критериев, предоставляемых теорией истинности как когерентности, мы должны дополнить их критериями, более близкими к базовому «значению» истинности, такими как операциональные критерии референциальности. Эту позицию мы отстаиваем.

110Например, теория истинности как когерентности, разработанная Решером, использует неклассическую логику именно потому, что собирается предложить критерий истинности.

111Дополнительные соображения о проблеме ненаблюдаемых объектов см.

вAgazzi (2000).