Агацци Э. Научная объективность и ее контексты

292 Глава 4. Онтологическая ангажированность науки

существующее положение дел»66. Разумной идеей для продвижения

вэтом направлении представляется следующая. Попробуем посмотреть, что следовало бы из рассмотрения (Т) как выражающей эквивалентность между двумя апофантическими выражениями. Смысл этой стратегии ясен: мы хотим выяснить, при каких условиях мы имеем право утверждать, что Х истинное предложение, ожидая, что эта эквивалентность подскажет нам, при каких условиях мы были бы вправе утверждать правую сторону (Т).

Этот способ рассматривать определения не является необычным. Напротив, он применяется ко всем определениям, не допускающим простой подстановки одного выражения вместо другого (в типичном случае термином с определяющим условием) – и которые таким образом могут рассматриваться как правила вычеркивания, – но только взаимозамену целых предложений. В таких случаях подстановка допустима, поскольку истинностное значение обоих предложений одинаково (апофантический логос); а это в свою очередь возможно постольку, поскольку устанавливается некоторое логическое отношение между логическим субъектом определяемого и некоторым другим логическим субъектом определяющего. Например, если мы определяем «х растворимо» высказыванием «х растворимо, если х растворяется, будучи помещен в жидкость», мы упоминаем жидкость, рядом с х,

вопределяющем, и кроме того определяющее, безусловно, есть апофатическое высказывание.

Аналогично в определении истинности мы имеем в определяющем, которое есть апофантическое высказывание в метаязыке, описание референта логического субъекта определяемого (в нашем случае – предложения, истинность которого мы утверждаем). Короче, мы можем сказать, что в определении истинности по Тарскому эквивалентность служит для связи предложения, названного на его левой стороне, с положением дел, упоминаемое на правой. Отмечая это, мы также признаем, что в этом определении истинности метаязык также играет роль «референциального языка», о чем мы уже говорили.

Поэтому мы можем сказать, что у исследования Тарского есть две задачи, отражающиеся в двух разных значениях связки «если и только если». Первая задача соответствует требованию формальной правильности и ведет к такой интерпретации эквивалентности, которая отыскивается в явных определениях и выполняет роль правила вычерки-

4.4. Некоторые соображения об истинности 293

вания. Во избежание неоднозначности стало обычным использовать

втаких случаях обозначение «=Df» вместо «если и только если». Вторая задача соответствует намерению сделать явным понятие истинности (или по крайней мере один из релевантных смыслов этого понятия), сформулировав необходимые и достаточные условия его характеризации; и это отражает требование «материальной адекватности».

Чтобы подчеркнуть различие между ними, рассмотрим два примера. Если мы говорим «многоугольник равносторонний, если и только если все его стороны равной длины», мы имеем пример первого употребления – и это есть фактически явное определения понятия равностороннего треугольника. Но когда мы говорим, что многоугольник равносторонний, если и только если он равноугольный», мы не даем определение, а выражаем внутреннее геометрическое свойство многоугольников, которое может быть доказано как теорема элементарной геометрии. Но в случае (Т) мы должны сказать, что «если и только если» имеет второе значение, поскольку оно должно выражать внутреннее свойство, которое предложение должно иметь, чтобы заслуживать названия истинного. И это просто потому, что интенцией Тарского было не исключить понятие истинности (без которого, как он считал, в обычном языке невозможно обойтись не менее, чем

внауке), но предложить подходящую характеризацию этого понятия, которая могла бы использоваться в математике, науке и строгих фрагментах повседневного дискурса, будучи при этом свободным от противоречий.

Конечно (как мы уже напомнили в одном из примечаний), Тарский вводит (Т) в общей форме:

(Т)Х истинно, если и только если р,

т.е. как схема предложения, порождающая предложение всякий раз, как мы заменяем р.конкретным предложением языка, а Х – метаязыковым именем этого предложения. Более того, задача (Т) – выразить условие адекватности для любого определения истинности, а не быть самой таким определением; и если фактически Тарский в своей монографии 1933 г. говорит о «соглашении Т», то в статье 1944 г. он обычно говорит об «эквивалентности (Т)». Поэтому естественно ожидать, что поскольку (Т) не определение, для истинности будет предложено конкретное явное (т.е. «элиминативное») определение D, и оно должно

294 Глава 4. Онтологическая ангажированность науки

пройти тест (Т) – тест очень суровый, по мнению Тарского, поскольку он состоит в том факте, что из D должны выводиться все эквивалентности вида (Т). Рекурсивное построение такого элиминативного определения D, основанное на выполнимости, проходит этот тест и поэтому принимается.

Однако мы можем спросить, почему (Т) пользуется привилегией быть принятой как критерий адекватности, и на этот вопрос у нас два ответа. Один – что (Т) выражает интуитивное, дотеоретическое понятие истинности, согласно которому предложение истинно, если то, что оно утверждает, соответствует фактам. Другой выражает тот способ, которым мы употребляем «истинно» в нормальном языке, и просто говорит, что всегда, когда мы утверждаем предложение р, мы вынуждены утверждать, что р истинно (независимо от оснований, которые у нас могут для этого быть, и даже если мы неправы). Заметим кстати, что этим полностью оправдывается наше предположение, что

(Т)может правильно рассматриваться, только если мы считаем его эквивалентностью апофантических выражений.

Но если эти замечания верны, оказывается, что в конце концов

(Т)уточняет, что мы фактически понимаем под «истинно», и потому дает нам определение истинности. Тарский не отказывается от этого взгляда, и действительно, говоря, что (Т) само не может быть определением, потому что это только схема предложения, он принимает, что все случаи подстановки в (Т), полученные, как сказано выше, есть частичные определения истинности для отдельных предложений р1, р2 и т.д. Он даже говорит, что «общее определение истинности должно быть в некотором смысле логической конъюнкцией всех этих частичных определений»67. Это утверждение может звучать странно, но небольшое размышление показывает, что оно соответствует чисто экстенсиональному способу определения понятия, который состоит в построении множества его референтов путем перечисления. Согласно этой стратегии, следует сказать, что предложение в некотором данном языке истинно, если и только если оно принадлежит к множеству тех предложений, которые утверждаются в этом языке, и это лишь по той причине, что не будет соответствовать нашему обычному способу выражения утверждать предложение и в то же время говорить, что оно не истинно.

Мы можем спросить, почему Тарский ввел такое бедное и даже тривиальное «экстенсиональное определение» истинности. Ответ

4.4. Некоторые соображения об истинности 295

опять представляется двойным: прежде всего потому, что таким образом исключается риск включить в множество истинных предложений парадоксальные выражения, такие как антиномия лжеца, но также

ипотому, что (как мы видели) Тарский очень недоверчиво относился к значениям и интенсионалам вообще и к значению определения истинности в частности68. В результате Тарский фактически дает два «элиминативных» определения истинности: одно достаточно тривиальное, только что упомянутое «экстенсиональное» определение

именее тривиальное «рекурсивное» определение, основанное на выполнимости. Оба они (помимо избегания противоречий) проходят тест эквивалентности (Т): экстенсиональное определение попросту автоматически и тривиально, рекурсивное определение несколько косвенным путем (так как помимо выполнимости, как мы видели, оно привязано также и к «правой части» (Т).

Наконец, всплывет на поверхность ключевая проблема. Состоит ли смысл (Т) просто в соблюдении обычного способа использования слова «истинно» в языке, или же в идее, согласно которой предложение истинно, если и только если оно говорит, как на самом деле обстоят дела? В работе Тарского присутствуют оба требования. Мы уже видели, что, отвечая на критику Гонсета, Тарский подчеркивает первый аспект. Но не менее верно, что во многих других местах он указывает также и на второй аспект, особенно поскольку он хочет представить свою теорию как современный способ выражения традиционного понятия истинности – иногда называемого «теорией соответствия», – восходящего к Аристотелю. Вот почему, в частности, Тарского и Аристотеля часто представляли как сторонников теории истинности как соответствия69. Обсуждение этого вопроса имеет не только исторический интерес (в противном случае мы не считали бы себя обязанными заниматься им), но имеет прямое влияние на наше систематическое исследование. Поэтому мы в какой-то мере займемся его анализом70.

Быть может, будет полезно напомнить читателю, что безусловно сложные семантические соображения, представляемые нами здесь, – не отклонения от центральной темы данной работы, поскольку они закладывают основание для фундаментальных тезисов, которые мы намерены защищать позднее по поводу научного реализма и способности науки иметь дело с истиной.

296 Глава 4. Онтологическая ангажированность науки

4.4.6. Аристотелевская концепция истины

Прежде чем оставить нашу тему, будет не лишено интереса (хотя

встрогом смысле не необходимо для данной работы, так что мы постараемся быть краткими) посмотреть, в какой мере то, что мы говорили здесь об истине (включая нащу трактовку Тарского), относится к аристотелевскому понятию истинности (о своей близости к которому заявляет Тарский)71. Для краткости мы ограничимся парой цитат.

Прежде всего отметим, что Аристотель тоже понимает истину как свойство предложений. (Фактически Аристотель не рассматривает различия между предложениями и пропозициями, которое появилось

вгреческой философии только в логике стоиков, так что справедливо будет предположить, что его предложения выражают пропозиции, точно так же как наши в данном обсуждении.) Более того, он признает различие между семантическим и апофантическим логосом (собственно, он и является его отцом). Возможно, в самой синтетической форме его можно найти в следующей цитате из «Категорий»: «Всякое утверждение или отрицание кажется являющимся либо истинным, либо ложным, тогда как из вещей, высказываемых по отдельности, без какой-либо связи, никакая не является ни истинной, ни ложной, как, например, “человек”, “белое”, “бежит”, “завоевывает”»72.

Что же касается об уточнении того, что значит для предложения быть истинным или ложным, можно процитировать наиболее значимый пассаж из «Метафизики», где он говорит: «Сказать о том, что есть, что его нет, или о том, чего нет, что оно есть, ложно; сказать о том, что есть, что оно есть, или о том, чего нет, что его нет, истинно»73.

Из этих строк можно сделать два интересных вывода. Первый – это повторение того, что истинность и ложность относятся к языку, т.е. предложений и пропозиций вообще (to légein). Второй – то, что условие истинности выражается отношением к референту и ни к чему кроме референта. Этот момент стоит отметить, поскольку он показывает, что Аристотелево определение истинности (как и определение Тарского, открыто утверждавшего, что оно есть не что иное, как адекватное разъяснение и формализация аристотелевского) достаточно нейтрально по отношению к позднейшим онтологическим концепциям истинности. В частности, не говорится, что это определение должно истолковываться как выражающее некоторую теорию истинности как соответствия, как утверждают некоторые философы

4.4. Некоторые соображения об истинности 297

(или во всяком случае особую «сильную» – или, возможно, «грубую» – форму теории сответствия, о которой мы будем говорить в разд. 4.5). Основанием, по которому можно считать, что Аристотель не защищает такого взгляда, служит то, что для него истинно не только говорить

отом, что есть, что оно есть, но и говорить о том, чего нет (me on), что его нет. Но хотя некоторая теория соответствия (в упомянутом выше грубом смысле) может как-то сочетаться с первым высказыванием – которое можно интерпретировать как указывающее на референцию к некоторому существующему конкретному объекту, – но, конечно, не со вторым, поскольку не может быть соответствия в смысле взаимнооднозначного соответствия между предложением, с одной стороны, и чем-то «несуществующим», с другой. Это значит, что мы не можем понимать аристотелевское on как означающее нечто подобное индивидуальному объекту, но скорее как означающее «то, что есть», поскольку в первом случае нам пришлось бы потрудиться, объясняя, что мы имеем в виду, говоря о «не-объекте», что его нет. Напротив, вполне имеет смысл утверждать, что истинно говорить о том, чего нет, что его нет.

Другими словами, аристотелевское определение очень умно допускает возможность использовать глагол «быть» и как глагол (einai) и как субстантивированное причастие (to on) соответственно двум его основным употреблениям, т.е. как выражающее существование и как выражающее предикацию. Таким образом, мы можем сказать, что вариант Аристотеля покрывает оба случая позитивной инстанциации: случай, когда будет истинно сказать о существующем, что оно существует, и другой случай, когда мы утверждаем, что истинно сказать

отом, что таково, что оно таково. С другой стороны, ясно, что вариант Аристотеля можно, не опасаясь сложностей, применять к негативной инстанциации только в одном смысле, а именно в том, когда мы утверждаем, что истинно говорить о том, что не таково, что оно не таково. Но было бы противоречивым утверждать, что истинно сказать

отом, чего не существует, что его не существует, потому что мы вполне могли бы столкнуться с трудностями, уточняя, «о чем» мы формулируем это высказывание. Все эти замечания подталкивают нас сказать, что доктрина Аристотеля, кажется, уже соотносит истинный и ложный дискурс с «положениями дел».

Это можно интерпретировать как некоторую возможную форму теории истинности как соответствия, но не (как мы увидим) той,

298 Глава 4. Онтологическая ангажированность науки

которую обычно имеют в виду, когда критикуют эту теорию. Такая (сомнительная) теория соответствия по существу смешивает предикативное и экзистенциальное использование «быть», но нет никакого основания приписывать ее Аристотелю. На основании приведенных здесь соображений, а также из других, охватывающих всю его онтологию, можно безусловно исключить возможность считать его сторонником (быть может, неосознанным) такого рода теории соответствия74. Суммируя то, что мы считаем подлинно аристотелевской концепцией истинности, мы можем сказать, что для Аристотеля истинность понимается как реляционное свойство дискурса (предложения или пропозиции), определяемое следующим образом: «истинен дискурс, провозглашающий то, что есть; ложен дискурс, провозглашающий то, чего нет». Если это предложение звучит неуклюже по-английски (для других языков это не так в силу относительной «независимости» в них глагола «быть»), мы могли бы также сказать: «истинен дискурс, провозглашающий то, что имеет место, ложен дискурс, провозглашающий то, что не имеет места».

4.5..референциАЛьнАя.АнгАжироВАнность.истины.

4.5.1. Теория истины как соответствия

У теории истины как соответствия нет официально признанной формулировки, она представляется в нескольких приблизительных

иразличных версиях75. Однако кажется правильным считать тем, что чаще всего представляется как ее центральная черта, тезис, что существует абсолютная и фиксированная структура реальности, отражаемая языком, в том смысле, что структура истинных предложений или пропозиций – та же самая, что и структура того, о чем они истинны,

ичто именно это делает их истинными. Таким образом, язык строит некоторого рода образ самой реальности. Когда образ (выраженный

вданном предложении) изоморфно соответствует реальности, предложение истинно, в противном случае оно ложно. Некоторые философы считают более сомнительной стороной этой доктрины то, что из нее, по-видимому, вытекает онтологическое существование (subsistence) свойств и отношений. Других философов не устраивает скорее то, что эта теория предоставляет онтологический статус «отри-

4.5. Референциальная ангажированность истины 299

цательным свойствам». Эти и другие проблемы широко обсуждаются в соответствующей литературе, и мы не хотим рассматривать их здесь, отчасти потому, что собираемся предложить концепцию, в которой многие такие проблемы предстают в другом свете.

После разъяснений, данных в предшествующих разделах, должно быть ясно, что нашу «референциальную» концепцию истинности не следует путать с наиболее обычным способом представления теории истинности как соответствия, очерченным выше. Основная причина несогласия с такой версией теории соответствия состоит в том, что она мыслит реальность (рассматриваемую в данный момент) как абсолютную и структурированную в себе, независимую и чуждую дискурсу

имышлению, и что это утверждается в тот самый момент, в который реальность по необходимости рассматривается как находящаяся в отношении к дискурсу и мышлению. Следовательно можно сказать, что эта теория истинности как соответствия есть одна из «модуляций», под покровом которых выступает эпистемологический дуализм, и что противоречивая природа этого дуализма в данном случае проявляется особенно ясно. Ибо внутренне невозможно, как мы уже говорили, вообще думать о реальности как о чем-то «внешнем» по отношению к мышлению, потому что для того, чтобы делать это, мы должны фактически мыслить о ней. В данном конкретном случае мы должны сказать, что реальность остается незатронутым термином отношения (в котором состоит истинность), в то время как истинность может быть установлена, только если реальность рассматривается не, так сказать, «как таковая» и не «в себе», но в точности настолько, насколько она входит в это отношение76.

Чтобы прояснить этот вопрос, используем снова наш прежний пример и допустим, что мы хотим узнать, является или нет Х матерью. Мы уже подчеркивали, что для проверки этого мы должны выяснить, существует ли по крайней мере один Y такой, что Х родила Y. Но как можем мы узнать такого Y, если мы должны делать вид, что должны выделить его, рассматривая людей «как таковых» или «в себе»? Другими словами, никакого Y нельзя опознать как оправдывающего утверждение, что Х – его или ее мать, если только он или она не рассматривается как находящийся в этом специфическом отношении к Х,

иэто отношение действительно имеет место между Х и Y. Претендовать на проверку того, действительно ли Х есть мать Y, рассматривая только Y, было бы столь же нелепо, как претендовать на проверку

300 Глава 4. Онтологическая ангажированность науки

этого факта, рассматривая только Х. Только если мы рассмотрим и Х, и Y в контексте этого специфического отношения (и в этом порядке), можем мы рассчитывать получить ответ на наш вопрос.

Переходя теперь к случаю истинности, мы уже признали, что истинность есть только на поверхности свойство предложения, поскольку на самом деле она есть отношение между предложением и реальностью. Но теперь мы немедленно должны сказать, что пониматься как сопоставляемая с предложением может не реальность «в себе», но именно реальность постольку, поскольку она находится в конкретном отношении с предложением. Так же, как мы не могли бы сказать, например, что Х есть мать Y потому, что, скажем, Y богат, высок ростом, говорит по-немецки, но толькое если мы можем установить специфическое отношение (т.е. отношение порождения) между Х и Y, так же мы не имеем права говорить, что предложение S истинно относительно реальности R просто потому, что R «устроена таким-то образом». Мы должны в явном виде упомянуть особое отношение между S и R, которое может оправдать утверждение, что S истинно относительно R, а это есть отношение «отсылки к». Отсюда следует, что невозможно даже задать вопрос, истинно ли S относительно R, не рассматривая автоматически R как референт S, т.е. не рассматривая реальность как встроенную в референциальное отношение77.

4.5.2. Референциальная теория истинности

Мы попытаемся теперь сделать некоторые выводы из предшествующего изложения, чтобы лучше охарактеризовать защищаемую здесь референциальную теорию истинность по сравнению с той формой теории истинности как соответствия, которую мы считаем неадекватной. Кажущееся незыблемым основание теории соответствия можно, быть может, сконцентрировать в следующем положении: «Реальность есть то, что она есть». Можно ли усомниться в этом высказывании? Конечно, нет, но, с другой стороны, мы имеем право сказать, что для того, чтобы знать, «что1 есть реальность», ей недостаточно просто «быть»; она должна вступить в некоторое отношение с познающим субъектом. Если это знание принимает, например, формы восприятия, мышления, говорения о и т.д., мы должны сказать, что в этих разных отношениях «реальность есть то, что воспринимается», «реальность есть то,

4.5. Референциальная ангажированность истины 301

о чем думают», «реальность есть то, о чем говорят». Наивный способ понимания этих ситуаций (и причина, по которой некоторые их боятся) воображает, что они, так сказать, изменяют или деформируют реальность. Это столь же наивно, что и воображать, что М деформируется, будучи рассмотрена в отношении «быть матерью Y», или что стул деформируется, будучи рассмотрен в отношении к тому, кто на нем сидит. Напротив, недраматическая ситуация состоит в том, что

врамках отношения восприятия определенная реальность не может не быть множеством воспринимаемых признаков; в рамках отношения «говорения о» она не может не быть множеством предикатов и т.д.

Вчем же тогда трудность? Некоторые могут видеть ее в том, что мы должны были бы сказать, например, в трех упомянутых выше ситуациях, что у реальности есть воспринимаемые признаки, что она является объектом некоторых мыслей, получает некоторые предикаты. К сожалению, эта трудность есть не что иное, как еще одно выражение эпистемологического дуализма, такое же беспричинное и незащитимое, как и сам эпистемологический дуализм. Используя прежний пример, укажем, что аналогичная ситуация должна была бы помешать нам сказать, что Х мать Y или что Y сидит на стуле, а вместо этого утверждать, что Х имеет свойство материнства по отношению к Y и т.д. Как следствие, мы должны говорить что некоторая реальность есть множество восприятий (т.е. красная, круглая, гладкая и т.д.)

врамках контекста восприятия, так же как Х есть мать, брат, богат, молод и т.д. согласно различным отношениям, в которые он вступает с людьми, вещами и т.д.

Поскольку здесь мы специально интересуемся отношением истинности, мы вполне можем сказать, что, поскольку это отношение выразимо как отношение между предложениями и реальностью, реальность есть – постольку, поскольку речь идет об этом отношении – совокупность всех референтов всех языковых черт, составляющих все возможные предложения вообще. Можно видеть, что, таким образом, эта ситуация, очерченная нами в другом месте по отношению к научным объектам, является очень общей. То, что известно, всегда известно как связка атрибутов. В случае научных объектов разница состоит по существу в том, что они представляют собой связки выбранных атрибутов, отнесенных к некоторым стандартизованным операциональным процедурам, наделяющим их особыми преимуществами, с которыми мы уже знакомы.