Агацци Э. Научная объективность и ее контексты

322 Глава 4. Онтологическая ангажированность науки

истинности как соответствия фактам (которое мы могли отстаивать в предыдущем разделе), то законным будет принятие также двух различных тезисов: (а) если положение дел таково, то предложение, утверждающее это, истинно; (b) но также (в обратную сторону), если мы имеем основания утверждать, что некоторое данное предложение истинно, по тем же самым основаниям мы должны признать, что его референты существуют и таковы, как сказано в предложении106.

Смысл второго высказывания кажется довольно тривиальным, если мы считаем критерии операциональной проверки единственными критериями истинности. Но мы так не считаем; мы утверждаем, что истинность в любом случае есть отношение предложений к референтам. Однако в то время, как во многих случаях наличие этой референции может проверятся прямым применением операциональных критериев референциальности (обеспечивая «непосредственную истинность»), мы не исключаем других критериев истинности (например, когерентности или прагматических критериев). Это значит, что мы имеем не только основание (authorised), но и право (entitled) сказать (во имя значения понятия истинности), что у этого предложения есть референты, где под «референтами» мы понимаем не просто ноэмы, но реальные референты, наделенные того же рода реальностью, как и те, которые достижимы операционально.

Эта последняя претензия может показаться неуклюжей, однако нетрудно видеть, что означало бы сказать, что референт истинного предложения может быть нереальным. Это просто означало бы, что он может быть равен ничему, т.е. быть ничем, или вообще не быть референтом. Поэтому либо предложение не имеет референта, либо его референт реален; а поскольку истинное предложение по определению должно иметь референт, оно не может не иметь реальный референт. Заметим, что эту же мысль мы могли бы выразить, сказав, что, если только референт не реален, истинное предложение было бы истинно о ничем, т.е. вообще не истинным. Или, еще по-другому, поскольку истинное предложение (используя выражение Аристотеля, с которым мы согласны) должно «говорить то, что есть», оно не может быть истинным ни о чем, поскольку в этом случае оно, очевидно, «говорило бы то, чего нет»107.

Поскольку предшествующие замечания применимы ко всем истинным предложениям вообще, отсюда следует, что не только непосредственно истинные предложения и не только предложения, кос-

4.6. Научные объекты реальны 323

венным образом говорящие об эмпирически данных объектах, но

ипредложения, говорящие о так называемых «теоретических единицах» в науке (таких, например, как электроны), должны иметь реальные референты (т.е. не чисто интенциональные референты), если они вообще истинны. Другими словами, это значит, что все научные объекты (будь они определены операционально или теоретически) онтологически реальны в той мере, в какой упоминающие их предложения истинны. Или же, если кто-то предпочитает отказаться от онтологической референции теоретических понятий в науке (что было нашим «проблемным» вопросом), он должен уплатить за это объявлением, что все предложения, содержащие эти термины, ложны. Если только он не готов заплатить такую цену, он не может устранить из науки онтологическую ангажированность теоретических предложений и, соответственно, научных теорий вообще108.

Так что мы можем сделать следующий вывод. Невозможно предложить приемлемое определение истинности (т.е. такое, которое не допускает, чтобы предложение произвольным образом квалифицировалось как истинное, ложное или и то, и другое), не вводя в него отношение референции. Более того, референты не могут не быть реальными в самом полном онтологическом смысле. Поэтому (и здесь мы наконец получаем полное оправдание нашего тезиса) научные объекты реальны в самом полном онтологическом смысле, либо потому, что к ним приходят с помощью операциональных критериев, или потому, что они являются референтами истинных предложений, признаваемых истинными на основании теоретических соображений

иаргументов.

Очевидно, что в то время, как первое из этих обоснований реальности прочно, второе гораздо более спорно, поскольку вообще проблематично устанавливать истинность за пределами непосредственной ситуации референциальности. Признавая это, мы возвращаемся к идее, согласно которой операциональные процедуры составляют критерии истинности, и мы действительно признаем, что в случае эмпирического, или «фактуального», знания они играют роль фундаментальных критериев. Это не значит не только, что их достаточно для непосредственного обеспечения истинности, но и что это через них истинность, так сказать, «впрыскивается» в дискурс эмпирических наук, чьи теоретические средства никогда не могли бы сами по себе произвести какое бы то ни было предложение референциального

324 Глава 4. Онтологическая ангажированность науки

характера, которое таким образом было бы «специфически истинным» вданнойнауке.Этисоображенияпоказывают,чтомы,конечно,можем, используя логические аргументы, «расширить» область предложений, признаваемых истинными, за пределы эмпирических предложений (и таким образом мы также открываем существование объектов, непосредственно не проверяемое), но это возможно только если у нас есть какая-то непосредственная истина операциональной природы109.

Заметим также, что в то время как на уровне определения истинности предложение может быть истинным или ложным (поскольку оно не может не утверждать либо того, что есть, либо того, чего нет), это не обязательно так в случае критериев истинности. Другими словами, в то время как логика определения значения понятия истинности классическая (в том смысле, что она сблюдает «принцип двузначности»), логика критериев истинности не обязана быть классической, и это просто потому, что не утверждается, что наши критерии всегда позволяют нам с уверенностью признать, истинно некоторое предложение или нет, и у этого признания могут быть разные степени110. Одно из преимуществ критериев протокольности состоит в том, что, вообще говоря, они больше, чем «теоретические» критерии, подходят для признания с большой степенью уверенности истинности или ложности предложений. Однако это не должно приводить нас к недооценке важности теоретических критериев для завоевания истины. Совершенно напротив, одним из фундаментальных убеждений западной культуры (за исключением радикальных эмпириков) является то, что разум обладает силой добывать истину за пределами чистого свидетельства опыта. (Конечно, мы не упускаем из вида, что эмпирики тоже ценят, например, роль индукции и дедукции, которые суть операции разума, но они обычно не готовы признать за этими операциями способность полностью гарантировать истинность.) Если это действительно так, это значит, что мы можем находить референты также с помощью рациональных средств, а не только эмпирических111.

Возникает коварный вопрос: разве мы не начали нашу книгу как раз с анализа того факта, что современная наука отказалась от провозглашения истинности в пользу требования объективности? А тогда что значит пытаться теперь основывать существование некоторых научных объектов на истинности? Не попали ли мы в круг? Хотя эти (или подобные) вопросы могут быть непроизвольными, не все они одинаково важные. На некоторые из них легко ответить. Верно, что

Примечания 325

мы начали с замечания, что современная наука фактически на место понятия истинности подставила понятие объективности. Но тогда мы оставили открытым именно вопрос, не может ли анализ объективности привести и к реабилитации истинности, и именно этой проблемой мы сейчас занимаемся. Это значит, в частности, что мы используем весь наш анализ объективности для исследования проблемы истинности (так что не получается никакого круга). И хотя нельзя отрицать, с одной стороны, что мы нуждаемся в понятии истинности, чтобы дать онтологическую основу объективности, это не значит, что мы «основываем» объективность на истинности. На самом деле эта онтологическая ангажированность, как мы видели, является следствием двух различных факторов: структуры объективности и структуры истинности. Мы исследовали (и «основали» их) по отдельности. Что нам остается сделать – это проверить, идут ли они рука об руку, и в этом существо вопроса о истинности научных теорий, который будет занимать наше внимание в предстоящих разделах. Но чтобы представить вещи наиболее подходящим образом, мы сначала уточним идею реализма, а затем разовьем подробный анализ условий научной объективности. Это даст нам возможность для более удовлетворительного представления о том, что такое научные теории. И только после всех этих разъяснений мы вернемся (в гл. 8) к проблеме «научной истинности».

Примечания

1 Некоторые части этого раздела были опубликованы в Agazzi (2012).

2 Реконструкция истории этого подхода завела бы нас слишком далеко. Однако по крайней мере некоторые ее моменты заслуживают упоминания, поскольку проливают свет на вопросы, релевантные нашему рассмотрению. Как мы имели случаи заметить раньше, позитивистская философия науки XX в. испытала сильнейшее влияние не только «лингвистического поворота» современной философии, но особенно создания математической логики и «формалистических» тенденций гильбертовской философии математики. Принятие лингвистического поворота привело к убеждению, что полное понимание науки можно обеспечить анализом языка. Очарованность математической логикой привела к возникновению того, что было названо мифологией дедуктивизма (см. Harré 1970, Chap. 1) и что, в частности, породило то, что было названо «высказывательным» взглядом на теории, гипотетико-дедуктивную модель научного объяснения (Hanson 1958, p. 70 ff.) и вообще отвращение к мысли, что «средства передачи мыслей

326 Глава 4. Онтологическая ангажированность науки

не полностью пропозициональны, но также и “образны”» (Harré 1970, p. 2). Короче говоря, империя формального вывода, покрывавшая все математические дисциплины, была распространена на все точные науки, включая эмпирические. Но последний шаг был еще более решительным. В своей «Логической конструкции мира» Карнап открыто говорит, что «наука занимается только структурными свойствами объектов» (см. его 1928, pp. 12ff), и дает прямую отсылку к духу математики и к гильбертовской доктрине «аксиоматических определений» (о которой мы уже упоминали, особенно в разд. 2.8 данной работы). Но эта доктрина была создана, чтобы обойтись без референции в математике, и как же можно было применить ее к эмпирическим наукам? Мы знаем, что некоторые возможности в этом направлении не исключены и что уже Пуанкаре, например, утверждал, что наука способна открывать в природе объективные отношения (тем самым рассматривая «содержание», выходящее за пределы просто области синтаксиса). Это – центральная идея «реализма структур», который в последнее время обнаружил интересное развитие, но Карнап в своей работе отстаивал не эту идею. Карнап говорит – и логические эмпиристы повторяли это за ним, – что научная теория есть формальное исчисление, которому потом могут быть приписаны «интерпретации» (с помощью «правил соответствия» или как-то иначе). Но как эти интерпретации можно реально отобрать и применить? Математическая логика (и в особенности ее раздел, называемый теорией моделей) отвечает на этот вопрос, поскольку интерпретация формальных систем понимается экстенсионально и в чисто теоретико-множественных терминах, так что природа элементов множества несущественна, а их свойства и отношения могут (экстенсионально) определяться произвольным образом для построения интерпретации. Но это не может быть удовлетворительным для интерпретации эмпирических теорий, в которых референты намечены и снабжены атрибутами, которые теория должна выразить и описать и в которой никакие формальные орудия не способны выделить эту «предназначенную (intended)» модель из бесчисленных других ее моделей. Дальнейшие подробности усилий и затруднений, обнаруженных при реализации этой программы, см. Przelecki (1969); более общий обзор см. в Agazzi (1981). Обсуждение неадекватности теоретико-модельного подхода для задачи выделения «предполагаемой (intended) модели», повторенное также в Приложении к данной работе, см. в Agazzi (1976), аргументы которого сходны с выдвинутыми ранее Патнемом в гл. 2 и Приложении к Putnam (1981).

3 На самом деле Моррис не определял семантику как исследование значений знаков, но говорил, что «семантика имеет дело с отношением знаков к их обозначаемым и тем самым к объектам, которые они могут обозначать или обозначают» (Morris 1938, p. 35 репринта 1971). Следовательно, семантика вводится с неявной референциальной коннотацией. Но это не удивительно, учитывая общий бихевиористический фон мысли Морриса, в котором значение реально не могло играть никакой

Примечания 327

роли. Стоит, однако, заметить, что Моррис рассматривал осмысленные языки, т.е. языки, для которых проблема не в том, чтобы приписывать значения (понимать ли их в референциальном или в каком-либо другом смысле), а в объяснении того, в чем значение состоит. С другой стороны, использование термина «семантика» в области логики, методологии и философии науки, введенное Тарским в 1930 гг., было затем, в некотором смысле, кодифицировано Карнапом в его «Введении

всемантику» (1942). Карнап прямо ссылается на работу Морриса на первых же страницах своей книги, где он начинает свое изложение семантики. Но он также особенно чувствителен к другому направлению

вфилософии математики и формальной логики, характеризующемуся формалистическим подходом, согласно которому формальные системы – бессмысленные конструкции, которым значение может быть искусственно приписано посредством интерпретаций, как мы указывали

впредыдущем примечании. В какой-то степени таковым было и отношение Тарского, когда он впервые ввел семантические соображения в методологию точных наук – хотя с его точки зрения в этом выражалась потребность преодолеть чисто синтаксический подход, которым все еще характеризовались в то время работы Карнапа. В частности, достоинством польской школы было то, что они восстановили и оправдали семантику как составную часть методологии науки и как особую дисциплину в рамках логики (см. Tarski 1933 и 1936 и Kokoszynska 1936).

4 Фактически немецкое слово Bedeutung обычно переводится как «значение» (в смысле англ. significance), что делает его синонимом Sinn, или «смысл», как и соответствующие английские термины. [Ср. русские термины «значение» и «смысл». – Прим. перев.] Однако Фреге, в своей знаменитой работе «Über Sinn und Bedeutung» (1892), хотел избежать того, чтобы все «тождества» считались с его точки зрения тавтологиями, и использовал эти термины для проведения различия, которое, по его мнению, позволило бы ему это сделать. В результате вошло в обычай в новейшей литературе отражать это техническое различение, переводя фрегевское Bedeutung как «референция (reference)» (даже понемецки его теперь заменяют словом «Referenz»), оставляя meaning синонимом sense, как в повседневном языке. Можно отметить, однако, перевод статьи Фреге Фейглем, в котором он, следуя Карнапу, использует термин «denotatum», и можно также вспомнить, что ранние авторы переводили термины Фреге как отражающие различие между «значением (meaning)» и «denotation (обозначением)» (ср., напр., работу Рассела «On denoting»). Это вопрос нетривиальный, поскольку «референцию (reference)» можно считать неудачным переводом Bedeutung, если понимать под референцией «акт отсылки (referring)», поскольку фрегевское Bedeutung означает объект, а не акт, отсылки. Некоторые авторы отстаивали такой взгляд, поскольку особо учитывали конкретное действие говорения. Поэтому под «термином» они понимают нечто написанное или сказанное, что может быть использовано (говорящими) при отсылке (referring) слушающих к референтам или при

328 Глава 4. Онтологическая ангажированность науки

выражении смыслов. Референты (в более общем смысле объекты) – это то, к чему говорящие, используя термы, отсылают слушающих [Быть может, понятней было бы перевести «refer to» не как «отсылают к», а как «указывают на». – Прим. перев.]. Следовательно, «референция» есть языковое выражение, относящееся к более общей категории интенций; оно состоит в направлении внимания слушателя (отсылке слушателя) говорящим к референту. В заключение, референция есть акт (присутствующий, например, в заявлении, суждении и описании), тогда как референт есть объект. [В повседневном русском языке «референт» понимается как лицо, поэтому более удачным кажется перевод «referent» как «денотат»; однако это может быть помехой в случаях, когда англоязычный автор хочет различать термины «referent»

и«denotate». – Прим. перев.] Этот взгляд, предложенный Стросоном

иразделяемый, например, Остином и Серлом, конечно, представляет интерес постольку, поскольку речь идет о высказываниях, но его ограниченность состоит как раз в том, что он делает из референции просто свойство такого употребления, строго зависящее, в частности, от конкретных обстоятельств его употребления. Нам кажется, однако, что если хотеть привлечь внимание к этому конкретному употреблению, лучше было бы употреблять слово «реферация (referring)» (имеющее все обычные признаки акта), предоставив «референции» указывать в общем на область объектов, обозначаемых термином, – область, к которой может принадлежать один или более референтов. (Кстати, статья, в которой Стросон высказал свой тезис, называлась не «О референции», а «О реферации» – «On referring»). Учитывая эту ситуацию, приходится признать, что в термине «референция» есть неоднозначность, угрожающая основательности многих замечаний, высказываемых обычно о природе и условиях референции. Но нам не следует слишком об этом беспокоиться, если нас интересует вопрос, могут ли определенные дескрипции допускать сингулярную референцию. Если вопрос понимается как касающийся референции определенных дескрипций, это чисто семантический вопрос… Если же, с другой стороны, вопрос этот понимается как вопрос о референции говорящего, это есть также вопрос о способности говорящего «реферовать (refer)» (Sen 1991, pp. 25–26). Однако, признав эту неоднозначность, мы предпочитаем устранить ее из нашей работы, решив понимать референцию в ее семантическом смысле. Это решение можно рекомендовать по той же самой причине, которая побуждает нас говорить о смысле, или значении, термина, не заботясь о конкретном говорящем или слушающем, обменивающихся своими частными ментальными содержаниями. Поэтому мы будем для простоты придерживаться более широко распространенной практики и употреблять «референцию» почти как синоним «референтов» или, точнее, как указывающую на область, к которой принадлежат референты данного термина (если они есть).

Переходя теперь к второму термину статьи Фреге (Sinn), мы предпочли бы использовать «значение (meaning)» в более общем смысле, так

Примечания 329

чтобы можно было включать в значение некоторого языкового выражения (как разные «аспекты» значения) и смысл, и референцию. Мы воздержимся здесь от этой более сложной условности и только иногда будем упоминать о ней, говоря об интенсионалах и экстенсионалах.

5 Еще до своей статьи 1892 г. «О смысле и референции» Фреге очень ясно выражал свои взгляды на объективную природу понятий и на первичность понимания понятий по отношению к задаче указания референтов. Ср., напр., следующий пассаж: «Понятие есть нечто объективное, что мы не строим и что не строится само внутри нас, а то, что мы стараемся понять и, надо надеяться, на самом деле понимаем, если только, заблуждаясь, не ищем того, чего там нет» (Frege 1891, p. 158).

6 Ценное рассмотрение исторических и концептуальных связей между семантическими концепциями, возникшими и развивавшимися в области феноменологии, с одной стороны, и в рамках логико-аналитической традиции – с другой, дано в двух статьях Гвидо Кюнга (1972, 1973). В этих статьях можно также найти полезное объяснение некоторых систематических и терминологических различений, на которые мы лишь кратко намекали в некоторых местах данной книги. Быть может, не лишним будет добавить, что термин «ноэма», который мы связываем прежде всего с Гуссерлем ввиду глубокого анализа им природы и значения этого термина, употребляется почти в том же значении Аристотелем.

7 Ссылки на литературу по этой теме и ее обсуждение см. в Zalta (1988).

8 Недавнее представление этой тенденции дано в Wettstein (1991). В этой работе не только предлагается реконструкция основных позиций и целей фрегеанского и расселовского подходов, но также дается поучительная интерпретация философских догадок, лишь частично выявленных в референциалистском подходе таких авторов, как Крипке, Донеллан, Каплан, Перри и Патнем, которые, развивая концепцию Милля, согласно которой собственные имена имеют только референцию без какого-либо значения (вопреки мнению Фреге), разработали «новую семантику», стремящуюся обойтись без ментальных содержаний, интенсионалов и мыслей (мы не стремимся анализировать здесь возможные исключения из этого правила).

9За сведениями об этих новейших направлениях позвольте просто отослать

кнемногочисленным работам, таким как McGinn (1982), Davidson (1986), Block (1986), Lepore and Loewer (1987).

10Мы вернемся к этой аристотелевской доктрине в разд. 4.4, где дадим и некоторые ссылки на литературу.

11Ветштейн, например, утверждает, что центральная роль, приписываемая Фреге смыслу, является следствием того факта, что Фреге и Рассел (а на его взгляд даже и некоторые «консервативные» антифрегеанцы, неспособные преодолеть «когнитивную фиксацию») все еще оставались пленниками «репрезентационализма», который он (обоснованно) возводил по существу к Декарту. Однако совершенно ошибочно приписывать такую концепцию Фреге. Действительно, не только в основных его работах нет никаких правдоподобных свидетельств

Примечания 331

с другой стороны, состоит из числа объектов, мыслимых через понятие» (См. Hamilton 1860. Цит. по 2-му, пересмотренному изд. 1866 г., vol. 3, pp. 141–142.).

Схоластическая традиция знала и «intentio», и «intensio». Второй из этих терминов употреблялся для того, чтобы устранить неоднозначность термина «intentio», котрый, в течение столетий означавший «намерение» или «цель», начал использоваться для обозначения репрезентационного содержания понятия вообще. Для этого второго значения они и предложили термин «intensio». Поэтому терминология Гамильтона на самом деле возобновляла определенную традицию, и его влияние было таково, что она практически вытеснила употребление термина «содержание» (comprehension) в англоязычном логическом сообществе. Это объясняет, почему Карнап, вводя это понятие в оборот в литературе по современной логике, даже не упомянул о «содержании», а использовал термин «интенсионал», который и был принят, как видно из того, что он пишет: «Теперь мы введем термины «экстенсионал» и «интенсионал» для предикаторов… Употребление термина… (intention) варьируется еще больше, чем употребление термина «объем» (extension). Когда мы говорим об одном и том же интенсионале в случае L-эквивалентности, мы, по-видимому, находимся в согласии, по крайней мере, с одним из обычных употреблений термина «intension». Таким образом, мы формулируем следующие два соглашения… Экстенсионал предикатора (степени I) есть соответствующий класс… (с. 51–52). … Экстенсионалом предложения является его истинностное значение… Интенсионалом предложения является выражаемая им пропозиция» (Carnap 1947; from the 2nd enlarged edition of 1956, pp. 26–27. [Рус. пер.: Карнап. Значение и небходимость. М., 1959, 2007. С. 61, 63. Терминология русского перевода книги Карнапа приведена здесь в соответствие с терминологией, принятой для перевода данной книги Э. Агацци («истинностное значение» вместо «логическая валентность», «пропозиция» вместо «суждение»). – Прим. пер.]).

На самом деле достаточно вспомнить, например, что Тарский говорит об «экстенсионале» и «интенсионале» понятия истины в своей статье 1944 г. (Tarski 1944, p. 342), не считая нужным объяснить смысл этих слов, а это значит, что они были общеупотребительными.

14В этом отношении можно заметить, что в то время как Карнап соотносит экстенсионалы непосредственно с языковыми выражениями, а не с выражаемыми ими свойствами или отношениями, Фреге, напротив, ассоциирует экстенсионалы с понятиями.

15Например, сложные предикативные выражения «окрашенное красным небо на закате» и «золотая гора» оба – абстрактные объекты, или ноэмы, возникающие как сочетания понятий, которые, взятые по отдельности, имеют свою референцию, однако первая ноэма очевидно имеет референт, а вторая – нет.

16Радикальные эмпирицисты не готовы признать «промежуточный уровень» смысла и интенсиональных объектов, но это может причинить