§ 3. Теории технической рациональности и одномерного человека Герберта Маркузе

Более поздние представители Франкфуртской школы, вполне в духе наследия культуриндустрии, критикуют социальный контроль в капиталистическом обществе и коммуникативные составляющие этого контроля. У Г. Маркузе медиа, в результате рационализации общества, становятся агентами навязывания ложных потребностей. Для Ю. Хабермаса значение имеет создание при помощи медиа иллюзии дебатов, которые на самом деле отсутствуют, что разрушает политическую подотчетность власти и роль всей коммуникативной сферы в обществе, или публичной сферы, как ее называет Хабермас.

Работа Герберта Маркузе «One-Dimensional Man» («Одномерный человек») развивает критические взгляды Т. Адорно и М. Хоркхаймера.231 Споря с традиционной точкой зрения, согласно которой техника освобождает человека, он утверждает, что такие особенности капиталистического сознания, как массовое использование техники, рационализация науки

231 См.: [Маркузе, 2002].

и экономики, привели к потере человеком его многомерности и превращению его в «рационального индивида». Такого человека, основной задачей которого является «рациональное действие», Маркузе называет одномерным (one-dimensional). В результате вне зависимости от потребительской способности, уровня доходов и проч. человек подчиняет свою жизнь рациональному планированию. Капиталистические отношения, кредиты, страховые компании, банки – все это становится компонентами единой системы рационального порабощения индивида, его «заковывания» в кандалы: «В развитой индустриальной цивилизации царит комфортабельная, покойная, умеренная, демократическая несвобода, свидетельство технического прогресса».232

В условиях повышающегося рационального уровня жизни неподчинение системе кажется социально бессмысленным и приводит к утрате современным обществом критики, основ критического мышления, а также к разрушению модели столкновения классовых интересов. Этот механизм действует, согласно Маркузе, через навязывание истинных и ложных потребностей, в чем существенную роль играют медиа: «Именно формирование ложных, репрессивных потребностей, привязывающих индивида к современному об-

232 [Маркузе, 1994, с. 1].

ществу, а не репрессия, не подавление потребностей большинства, как это было раньше, становится основой саморегулирования современной индустриальной цивилизации».233

Мысль о том, что репрессивные методы замещаются методами коммуникативного манипулирования, возникает у Маркузе почти одновременно со многими другими исследователями, которые отдают коммуникациям существенную роль в процессе реализации власти. Так, например, французский философ-нео- марксист Луи Альтюссер пишет о том, что в современных обществах аппараты прямого насилия были заменены идеологическими аппаратами (этот термин Альтюссера станет устоявшимся),234 к которым относятся школы, церковь, средства массовой коммуникации, культурные отрасли и др. Речь идет о том, что в современном обществе с помощью коммуникаций создается механизм согласия, поэтому нет никакой необходимости использовать прямое принуждение. То же соображение о поддержании абсолютной власти (гегемонии) есть и у А. Грамши.235 Отчасти этой же идеи придерживается Ги Дебор в «Обществе спектакля», где обосновывает то, что медиа создают в об-

233[Там же, с. VII].

234См. подробнее: [Althusser, 1976].

235См. подробнее: [Грамши, 1991].

ществе спектакль, который способствует сложившимся отношениям доминирования.236

Пьер Бурдьё также не остается в стороне от этих тенденций. Он предлагает концепт символического насилия для понимания той роли, которую выполняют медиа в общественной жизни.237 С его точки зрения, используя аппарат легитимного называния (denomination légitime), медиа создают отношения власти. В другой работе Бурдьё и Ж.-К. Пассрон исследуют, каким образом школа как институт воспроизводит сложившиеся социальные отношения и расслоение в обществе.238 Таким образом, книга Бурдьё и Пассрона «Воспроизводство» также находится в традиции восприятия идеологических аппаратов как инструментов символического насилия.

§ 4. Юрген Хабермас и концепция публичной сферы

В том же ключе идеологического доминирования буржуазии над рабочим классом выступает последний представитель Франкфуртского института Юрген Хабермас. Его докторская диссертация «Обществен-

236См.: [Дебор, 2000].

237См.: [Bourdieu, 1979].

238[Бурдьё, Пассрон, 2007].

ная сфера. Археология публичности как конститутивная особенность буржуазного общества» (1962)239 посвящена исследованию постепенной деградации пространства медиации между государством и гражданами; это пространство он называет «публичная (или общественная) сфера». Оно начало формироваться еще в XVIII в., с развитием прессы, театра и других публичных площадок и, с точки зрения Хабермаса, находится под угрозой исчезновения в связи с постепенным вторжением законов рынка в сферу культурного производства. В результате свободные дебаты, основной элемент общественной сферы, уступают место коммуникации, то есть массовому распространению своего рода заготовленных мыслей, или эрзац-дебатов, исключающих граждан из общественной сферы.

Работа Хабермаса представляет собой всеобъемлющее археологическое исследование такого явления, как публичная сфера, которое зарождается в полисных государствах Древней Греции. Как пишет Хабермас, каждый гражданин мужского пола одновременно должен был жить в двух пространствах – домашнем, или «приватном», обозначаемом древнегре-

239 Как книга эта работа вышла под другим названием: «The Structural Transformation of the Public Sphere» («Структурная трансформация общественной сферы»); см.: [Habermas, 1989].

ческим словом óικος – дом, и пространстве коллективных интересов, представляющим собой площадки для собраний лиц мужского пола, где принимались общие решения о наказании тех, кто нарушил правила общежития в полисе, о ремонте общественных пространств, о пользовании коллективными благами (водопроводом, например) и т. п. Такое пространство является общинным, городским (polis). Затем, при феодализме в Европе, два эти пространства сливаются воедино в связи с тем, что феодал, по Хабермасу, воплощает в себе и публичную сферу, поскольку является правителем, наместником территории, где властвует, и приватную, так как владеет землей, на которой правит. Наконец, с возникновением той или иной формы общественной подотчетности, то есть государств, где власть в какой-то мере формировалась при участии граждан (в первую очередь буржуазии, получившей избирательные права), публичная сфера становится в определенной мере независимой и представляет собой пространство согласования интересов между теми, кто выдвигает своих представителей во власть, и самой властью, нуждающейся в обратной связи от своих избирателей. Образцом такой «идеальной» общественной сферы Хабермас называет Великобританию второй половины XIX в.: там почти повсеместно уже существует массовая пресса,

есть различные интеллектуальные буржуазные дискуссионные клубы и др. Все эти пространства, по Хабермасу, являются публичной сферой. Обратим внимание на то, что в середине XIX в. в Великобритании еще нет всеобщих избирательных прав и действует существенный имущественный ценз на участие в политике, то есть избирать и быть избранными могут только землевладельцы и буржуазия с определенным уровнем собственности. Несмотря на это, именно такое общество являлось воплощением подлинной публичной сферы, полагает Хабермас. А публичная сфера времен самого Хабермаса (обратим внимание на то, что речь идет уже о всеобщем избирательном праве) представляется ему деградировавшей, так как настоящее пространство дебатов в ней замещается коммуникацией. Это происходит в том числе в результате контроля крупного капитала над медиасобственностью.

Таким образом, во-первых, мы должны признать, что концепция общественной сферы Хабермаса является некоей нормативной моделью. Идеальной Хабермас называет такую общественную сферу, которая обслуживает интересы отнюдь не всех групп, потому что далеко не все социальные группы включены в политику. А несовершенной он называет такую публичную сферу, в которой все социальные группы

включены в политику, но медиа обслуживают интересы лишь некоторых из них. Таким образом, Хабермас предполагает наличие некоей идеальной публичной сферы, которая доступна не только для буржуазии, но и для других политических и социальных групп, однако нигде подобная публичная сфера реализована не была. Хабермасов парадокс между «идеальной», где действует очень выраженная исключенность из политического пространства, и «деградировавшей», где в политику включены все, однако публичная сфера при этом не строится на подлинном диалоге, объясним, как нам кажется, феноменом пространства дебатов: невозможно поддерживать в широком пространстве дебатов, в которые по определению могут быть включены все, равенство возможностей для всех. Коммуникативные каналы не могут предоставлять слово всем, в результате «диалог» замещается «подготовленным диалогом», потому что чистый диалог вряд ли возможен. И это, с нашей точки зрения, одна из главных проблем Хабермаса: он критикует то, без чего медиасистема не может существовать в ситуации многоголосья и широты возможных политических и социальных интересов.

Многие последователи Хабермаса писали о наличии альтернативных публичных сфер (через них организуются в обществе дебаты альтернативных соци-

альных групп) или «контрпубличных сфер» (дебаты оппозиционных групп).240 Некоторые ученые писали о параллельных публичных сферах,241 например анализируя советскую действительность: официальная публичная сфера и противопоставляемая ей параллельная публичная сфера.

Появление новых медиа и социальных медиа вызвали в среде последователей теории публичной сферы довольно обширные дебаты, которые мы условно можем разделить на медиаоптимистичные и медиапессимистичные. Первые, медиаоптимистичные, предполагают, что технологические возможности новых средств коммуникации предоставили неограниченные возможности для самоорганизации публичной сферы и инклюзии всех политических групп в общественные дебаты и публичную сферу. Следовательно, «форматные» ограничения всех предыдущих видов коммуникации (вертикальные медиа, которые распространяют информацию сверху вниз, требуют финансовых вложений и по определению подконтрольны только тем, кто может концентрировать финансовые ресурсы) устранены в новых видах медиа. Таким образом, можно говорить о торжестве «цифровой демократии», инклюзии граждан в полити-

240См., например: [Fuchs, 2010].

241См., например: [Mattelart, 1995].

ческую жизнь и о подлинной «публичной сфере». Медиаоптимистичные исследователи, вполне соглашаясь с идеями Хабермаса, видят в новых видах медиа возможность решения проблемы доминирования публичной сферы и поэтому проблемы ее деградации. Вторые, медиапессимистичные исследователи, остались вполне в парадигме критической теории. Они отказываются осмыслять новые инструменты медиа за пределами социальных и политико-экономических интересов. Следовательно, новые медиа становятся лишь еще одним изощренным способом организации альтернативных публичных сфер, раскола публичных сфер, политической изоляции определенных социальных групп и проч., а отнюдь не новыми формами онлайновой демократии.

Значение работ Хабермаса трудно переоценить. Во-первых, Хабермас затрагивает проблему корпоративного контроля каналов коммуникации в капиталистическом обществе, чем открывает в определенной мере двери и для традиции ранних марксистских исследований, использующих культурные основания для анализа социальных явлений (cultural studies), и для политической экономии массовых коммуникаций (см. гл. 16). Во-вторых, Хабермас, подобно У Липпману, поднимает важнейший вопрос о манипулятивной природе политических медиа, что опровергает идеи

функционалистов о том, что медиа выполняют функции «надзора» в демократическом обществе, а также идеи неолибералов о том, что медиа функционируют как способ информирования избирателей о качестве общественных благ на политических рынках.

Концепции, предложенные первыми представителями критической теории, слишком идеологизированные, чтобы использоваться сегодня в научных исследованиях. Тем не менее многие взгляды поздних представителей Франкфуртской школы заслуживают большего внимания и помогают более четко нюансировать мономерный американский прагматичный подход к изучению медиасреды. Кроме того, важно понимать, что критическая теория заложила мощный фундамент для вопросов, которыми во второй половине XX в. будут заниматься и британские исследования, использующие культурные основания для анализа социальных явлений (cultural studies), и политическая экономия массовых коммуникаций.

Глава 11 Лингвистическая группа теорий

Отчасти структурную лингвистику можно считать вторым оппозитом эмпирико-функционалистско- му подходу к изучению СМИ. Если эмпирико-функци- оналистский подход концентрировался на исследовании «прозрачного содержания коммуникации»242 (содержание сообщений СМИ), то лингвистический подход исходит из непрозрачности языка как кода сообщения. Следовательно, в изучении нуждаются подтекст сообщения, скрытая стратегия его автора, необходимо концентрироваться на анализе используемых языковых средств и их влияния на само сообщение.

242 [Berelson, 1952, р. 18].

Рис. 11.1. Представление о коммуникативной ситуации с точки зрения наук о языке

Хотя первых сторонников лингвистического подхода занимали прежде всего сами элементы языка при изучении медиакоммуникаций, их заслуга состоит в том, что они положили начало дискурсивному анализу, то есть анализу как интралингвистических, так и экстралингвистических свойств сообщения. Если с точки зрения эмпирической схемы коммуникации приемник дублирует в собственном понимании сообщение передатчика, то в данном случае приемник анализирует это сообщение и интерпретирует его. Следовательно, в эмпирической модели сам факт передачи сообщения и есть коммуникация, а в лингвистиче-