2. Язык и мысль.

Главное у Гумбольдта и у Потебни – понимание языка как деятельности, деятельности мышления.

Обыденные (и не только, некоторые научные тоже) представления о взаимоотношениях языка и мысли сводятся, грубо говоря, к следующему. Язык есть некий «склад» фонем, морфем, слов, грамматических категорий, правил сочетания слов и т.д. Человек, зная, что на какой «полочке» на этом «складе» лежит, «берет» то, что ему нужно для выражения имеющейся у него уже готовой мысли и в речи «соединяет» мысль с языком, который используется как система средств её выражения. Это кажется особенно очевидным, когда мы имеем дело с чужим, иностранным языком, которым пока еще владеем не совсем свободно, так что вынуждены обращаться к словарям и грамматическим справочникам или, по крайней мере, все время «освежать» в памяти содержащиеся в них сведения для того, чтобы выразить на этом языке какую-то мысль.

Но, с точки зрения Потебни (и Гумбольдта), дело обстоит не так. Язык – отнюдь не только система средств «выражения» мысли; его «работа» есть прежде всего деятельность, созидание мысли. Язык не только средство общения, но и орудие познания, и потому одной из ключевых, главных функций языка является познавательная; он есть механизм созидания мысли (не оформления, не передачи только, а именно созидания мысли, «мыслеобразования»). Как говорил Гумбольдт, «язык – орган, образующий мысль»². Этот тезис является фундаментальной основой для решения главной проблемы философии языка – «язык и мысль» – и в теории Потебни.

Язык – средство образования мысли. Это положение не следует понимать в том смысле, что вне языка не существует мышления и что только язык образует мысль. Область мышления, считал Потебня, шире области языка. Иначе говоря, существует мысль до слова и вне слова. Потебня не раз повторял этот тезис: «Мысль существует и до слова» [305]; «Вне слова и до слова существует мысль»¹ [538]. Элементарные формы чувственного мышления человека, которые выделяет и описывает психология – ощущение, восприятие, представление, – возникают и могут «работать» в человеческом сознании в непосредственно чувственной форме, без словесного выражения. Генетически и исторически человеческое мышление в таких формах существовало раньше возникновения языка. А с развитием языка и в значительной степени вследствие его совершенствования формируются также виды мышления, не требующие словесного выражения и осуществляющиеся в других, несловесных, формах («невербальное мышление»). В книге «Мысль и язык» Потебня сформулировал это положение совершенно отчетливо и недвусмысленно: «В самой мысли отметим многое не требующее языка. Так, дитя до известного возраста не говорит, но в некотором смысле думает, т.е. воспринимает чувственные образы, притом гораздо совершеннее, чем животные, вспоминает их и даже отчасти обобщает... творческая мысль живописца, ваятеля, музыканта невыразима словом и совершается без него, хотя и предполагает значительную степень развития, которая дается только языком… Наконец, в математике – науке совершеннейшей по форме – человек говорящий отказывается от слова и делает самые сложные соображения только при помощи условных знаков. Из всего этого видно, что область языка далеко не совпадает с областью мысли. В средине человеческого развития мысль может быть связана со словом, но в начале она, по-видимому, еще не доросла до него, а на высокой степени отвлеченности покидает его как не удовлетворяющее его требованиям…» [68]. Правда, такая отвлеченность не может охватывать всю сферу мышления и существует лишь в узких ее областях, преимущественно научных, как в математике. Потебня специально это подчеркивал: «Отвлечения составляют, по-видимому, цель нашей мысли. Но так ли это на самом деле? Будет ли удовлетворена наша мысль, если она будет наполнена одними отвлечениями, такими, как, например, план города, карта страны, схематическое изображение человеческой фигуры? Или, если представить себе, что кто-нибудь ограничивается только математической формой человеческой мысли, наиболее отвлеченной, каково будет состояние этого человека и отношение его ко всему, что вокруг него? Это трудно себе представить. Во всяком случае, это явление было бы в высшей степени уродливо… Обобщение имеет для нас цену только в том случае, если под ним мы имеем конкретные восприятия, из которых оно получено. Одно обобщение есть познание слишком отдаленное» [512 – 513].

Что касается мыслей, выраженных в музыкальном звуке или в живописном сочетании красок, то, во-первых, это другие мысли по сравнению с мыслью словесной, их нельзя выразить в другом материале. Нельзя адекватно выразить музыкальную мысль словом или живописную – музыкальным звуком. А во-вторых, эти способы мышления, по Потебне, формируются позже мысли словесной и на ее основе. То же самое относится и к речи глухонемых: «Если бы человеческой мыслью было только то, что связано со словом, – писал Потебня, – то можно было бы допустить, что глухонемые стоят вне человеческой мысли» [537 –538], однако, говорил он, «не следует забывать, что уменье думать по-человечески, но без слов дается только словом, и что глухонемой без говорящих или без выученных говорящими учителями век оставался бы почти животным» [161]. Т.е. этот способ выражения мысли тоже формируется на основе мысли словесной и по отношению к ней вторичен.

Нужно иметь в виду, что для Потебни мысль до слова и мысль в слове – это разные мысли, во всяком случае, совершенно разные состояния мысли. Тем более это относится к сфере так называемого «подсознания». Не случайно психоаналитики, говоря о содержимом подсознания, избегают называть его «мыслями», а говорят о «комплексах», «символах», «архетипах», а также инстинктах и т.п. Потебня употреблял по отношению ко всему этому слово «мысль», мысль «до слова». Но мысль до слова, а тем более то, что находится в подсознании, – это еще только «эмбрион» мысли, ее нельзя понять ни самому ее носителю, если она не вошла в «светлое поле сознания», ни другому, если она не выражена словом или иным способом.

«Навсегда темными остаются для нас те особенности нашей душевной жизни, которые мы не выразим никакими средствами… Средством при этом, как и при понимании другого, будет звук, обнаруживающий для говорящего его собственную мысль» [113].

Так что мысль в слове – это другая, более совершенная, чем «дословесная», более развитая мысль, мысль как таковая, в ее полном выражении.

Причем слово не просто «оформляет» мысль. Самое главное, что нужно твердо усвоить для понимания работ Потебни, – то, что слово нельзя считать выражением уже ГОТОВОЙ идеи: «На слово нельзя смотреть как на выражение готовой мысли. Напротив, слово есть выражение мысли лишь настолько, насколько оно служит средством к ее созданию» [183]. Слово, с точки зрения Потебни, – именно средство создания мысли из новых восприятий и при помощи прежде воспринятого. К разговору о познавательной, мыслесозидательной функции слова мы вернемся позднее в связи с анализом строения, структуры слова в теории Потебни.

Если бы слово было только выражением, фиксацией уже готовой мысли, то для мысли было бы безразлично, на каком из существующих словесных языков она выражена. Разные языки в этом смысле были бы значимы не более разных шрифтов, которыми печатаются книги: «Если бы языки были только средствами обозначения мысли уже готовой, образовавшейся помимо их…, то их различия по отношению к мысли можно было бы сравнить с различиями почерков и шрифтов одной и той же азбуки: нам более или менее все равно, каким почерком ни написать, каким шрифтом ни напечатать книгу, лишь бы можно было разобрать; так было бы безразлично для мысли, на каком языке ее ни выразить» [258].

Очень многие, например, большинство семиотиков, скажут, что это так и есть, что разные языки – это разные системы знаков для выражения одного и того же, одной и той же мысли, что для мысли все равно, выражена она на русском, или английском, или китайском языке, или на искусственном языке эсперанто. Но только не Потебня. Для него это не так. Он считал, например, что «человек, говорящий на двух языках, переходя от одного языка к другому, одновременно изменяет и весь характер и направление течения своей мысли» [260]. То есть, допустим, при переводе мысль, выраженная на другом языке, – уже не совсем та же мысль, которая была выражена на исходном. Но дело не только в этом. Потебня указывал на то, что разные языки различны не только по структуре («Нет ни одной грамматической или лексической категории, обязательной для всех языков» [259]), но и как разные инструменты выражения мысли: «Языки - … глубоко различные системы приемов мышления» [259] «Язык можно сравнить со зрением. Подобно тому как малейшее изменение в устройстве глаза и деятельности зрительных нервов неизбежно дает другие восприятия и этим влияет на все миросозерцание человека, так каждая мелочь в устройстве языка должна давать без нашего ведома свои особые комбинации элементов мысли. Влияние всякой мелочи языка на мысль в своем роде единственно и ничем не заменимо [260])¹. Каждый язык «приспособлен» к выражению какого-либо особого нюанса или качества мысли (вспомним ломоносовскую характеристику разных языков с этой точки зрения; кстати, Потебня тоже считал, к примеру, что «такие прозрачные языки, как славянские и германские, более выгодны для поэтического настроения отдельных лиц, чем французский» [210]).

Потебня пояснял это свое положение, приводя, в частности, как пример, двуязычие Тютчева: «Ф.И.Тютчев служит превосходным примером того, как пользование тем или другим языком дает мысли то или другое направление, или, наоборот, как в предчувствии направления, которую примет его мысль в следующее мгновение, человек берется за тот или другой из доступных ему языков. Два рода умственной деятельности идут в одном направлении, переплетаясь между собою, но сохраняя свою раздельность, через всю его жизнь, до последних его дней. Это, с одной стороны, поэтическое творчество на русском языке, с другой стороны – мышление политика и дипломата, светского человека в лучшем смысле этих слов – на французском» [262].

Правда, это пример, может быть, не очень точно выражающий суть идеи самого Потебни. А она, повторяю, такова: мысль, выраженная на языке, допустим, французском, – уже не совсем та же мысль, которая раньше была выражена на языке ином, например, русском (и не суть важно: поэтическая это мысль, или политическая, или дипломатическая, хотя поэтическая, может быть, чувствительнее к «материи» того или иного языка, чем какая-либо иная).

Задавая себе в статье «Язык и народность» вопрос: «Можно ли поэту писать на чужом языке?» – Потебня отвечает на него словами Тургенева: «Я никогда, ни одной строки в жизни не напечатал не на русском языке; в противном случае я был бы не художник, а просто дрянь. Как это возможно писать на чужом языке, когда и на своем-то, родном, едва ли можно сладить с образами, мыслями» [264]. На взгляд Потебни, переходя от одного языка к другому, человек изменяет содержание своей мысли (пусть незначительно, но изменяет).

Поэтому Потебня считал, что «самое раздробление языков с точки зрения языка не может быть названо падением; оно не гибельно, а полезно, потому что, не устраняя возможности взаимного понимания, дает разносторонность общечеловеческой мысли» [41].

В основе любой духовной деятельности лежит деятельность языковая. «В языке человек объективирует свою мысль и, благодаря этому, имеет возможность задерживать перед собою и подвергать обработке эту мысль» [541]. Т.е. в слове мысль материализуется. Слово – это поле, в котором соединяются, взаимодействуют духовное и материальное. Потебня как раз и исследует этот «стык», эту пограничную область, тем самым преодолевая (или, во всяком случае, пытаясь преодолеть) извечный дуализм идеи и материи, формы и содержания как в слове, так и в художественном образе любого масштаба: от эпитета до поэтического произведения как целого.