Yastrebitskaya_A_L_-_Srednevekovaya_kultura_i_gor

П Р О Г Р А М М А ОБНОВЛЕНИЕ ГУМАНИТАРНОГО ОБРАЗОВАНИЯ

ВРОССИИ

A.A.ЯСТРЕБИЦКАЯ

Средневековая культура и город в новой исторической науке

МОСКВА

ИНТЕРПРАКС

1995

Ястребицкая AJI.

Я 85 Средневековая культура и город в новой исторической науке. Учебное пособие. М.: 1995. — 416 с.

ISBN 5-85235-227-6

В книге дано описание средневекового города не только как экономического, административного, социального, но и социокультурного феномена. Новое прочтение и критическое осмысление традиционной историографии, преодоление исторических мифов и успехи новой современной медиевистики показаны на богатейшем материале исследований зарубежных и отечественных ученых XIX и, в основном, XX века. Анализ опирается на многочисленные источники.

Предназначается для студентов всех гуманитарных специальностей и, прежде всего, историков.

ББК 63.3(4)

л'Щ рТЙХОГ©

і

Введение

ИСТОРИЯ В ДВИЖЕНИИ

Это учебное пособие имеет целью приобщить читателя, и в первую очередь студентов гуманитарных вузов, к новому историческому знанию и к тому, как происходило его становление; ввести студента в лабораторию современной медиевистики с ее методами, тематикой, исследовательским инструментарием, дать представление о том, как менялось исследовательское сознание и рождалась новая историческая наука — социальная и культурологическая, достижением которой стало открытие Средневековья как особой культуры, особой цивилизации.

За отдельными именами, работами, направлениями зачастую ускользает представление об истории как науке и специфике приемов творчества историка. Историческая наука, пишет Марк Блок в своей знаменитой «Апологии истории» — «стремление к лучшему пониманию, следовательно — нечто, пребывающее в движении»1*. Действительно, каждая эпоха предлагает нам новые оценки и решения, казалось бы уже давно решенных проблем.

Что составляет мотор этого движения? Конечно, только «плохая» история есть, по формулировке М.Н. Покровского, «политика, опрокинутая в прошлое», но именно тесная связь с современностью исторической науки, ее постоянное обогащение знанием настоящего, высвечивающим новые горизонты и порождающим новые вопросы, приводит к тому феномену, который поражает и раздражает обывательский здравый смысл — к тому, что история меняет свои представления и оценки прошлого.

И далеко не случайно, что тот глубокий качественный переворот в историческом сознании и историческом познании, под знаком которого прошла вся вторая половина нынешнего столетия, приходится именно на послевоенные десятилетия. Пережи-

* Примечания приводятся в конце каждого очерка.

5

механически) одну хронику с другой. Деятельность выдающихся людей выступала главным объектом описания, а морализация по поводу их деятельности дополняла повествование. Нужно ли говорить, что ход истории представал в ту пору совокупностью случай- ностей или же его закономерность искали за пределами собственно истории — в богословских построениях, осмыслявших существо- вание человеческого общества телеологически — как направленное Богом к определенной цели?

Поворот был совершен в конце XVII в. и суть его состояла в рождении критики: от пересказывающего повествования к критическому изучению источника — таково содержание совершившейся перемены. Если презумпцией пересказывающей истории было доверие к источнику, то презумпцией историков нового поколения стало недоверие, потребность в критической проверке и уже на этой основе — выдвижение новых утверждений и «великих гипотез».

Критический метод, начало которому было положено в XVII в., составляет одно из основных средств исследования и современного историка. «В основе почти всякой критики, — пишет М.Блок в «Апологии истории», — лежит сравнение. Если до нас дошло два противоречащих рассказа об одном событии, то один из них по крайней мере является ложным, напротив, если два рассказа слишком совпадают между собой, весьма вероятно, что один из них заимствован из другого. Наиболее ценным оказывается совпадение источников различного типа, абсолютно между собой не связанных, скажем, письменных, археологических и иконографических свидетельств. Так — в принципе. На практике же не существует никаких готовых рецептов, никаких механических правил критического анализа. Поэтому нет ничего удивительного, что абсолютизированный критический метод привел в конечном счете к тому, что принято называть гиперкритикой: сомнению и отрицанию подверглись такие свидетельства, которые отнюдь не являются недостоверными. В ходе гиперкритики была отвергнута, скажем, реальность Троянской войны и вся ранняя история Рима была объявлена вьщуманной, однако дальнейшее развитие науки показало, что в основе многих легенд и преданий лежали действительные события.

Параллельно развитию критики создавалось рационалистическое объяснение истории. Это естественно, ибо оба явления исходили из веры во всемогущество человеческого разума. Исторический рационализм проявлялся двояко: во-первых, в том, что Деятельность отдельных лиц переставала рассматриваться с позиций морали и получала обоснование в их интересах; иными

7

словами, за кажущимся хаотичным движением людей открывалась борьба глубоких сил и интересов; во-вторых (и это, видимо, тесно связано с первым), в повышенном внимании к каузальным связям. Поиск ответа на вопрос, почему возникло то или иное явление, что было его причиной, из какого эмбриона оно выросло, становится одной из главных задач исторической науки в XVIII и XIX вв. Телеологический принцип был отброшен и заменен стремлением найти законы, по которым с внутренней необходимостью развивается человеческое общество, переходя от одной стадии к другой.

Развитие рационалистического метода сопровождалось весьма важным процессом в исследовательском сознании. Если критика имеет дело с изолированным фактом, который сопоставляется с другой группой фактов, то исторический рационализм предполагал абстракцию, «разумное упорядочение материала», ведущее к «обнажению силовых линий огромного значения». В то время как деятельность отдельных личностей выступает перед нами в неповторимом своеобразии, историческая наука, обнаруживая общее, родственное между явлениями, оказалась способной выявить закономерные тенденции в развитии общества. Общества оказались более схожими между собой, нежели индивиды, и пути их эволюции могли быть обобщены в определенные типы. Такова бесспорная заслуга рационализма историков XVIII и особенно XIX в., пытавшихся понять прошлое в категориях закономерности.

Развитие науки в XX столетии внесло, однако, ряд существенных нюансов. Прежде всего, оно изменило наше отношение к ньютоновской механистической закономерности, которую заменили понятием относительности и вероятности, и в силу «полубессознательного осмоса» эти принципы стали проникать и в историческую науку. Железная схема исторической поступи, как она представлялась Гегелю с его триадой (от несвободы к свободе и затем к осознанию свободы), была заменена гораздо более гибким (вероятностным) представлением о развитии человеческого общества: переход от одной формы общественного бытия к другой стал мыслиться не абсолютно предопределенным, не знающим колебаний законом, но более или менее вероятным и потому допускающим разнообразные отклонения и вариации. Вместо ограниченного набора исторических форм общественного существования (в духе гегелевской триады) обнаружилось довольно большое количество различных «культур», «цивилизаций» или «регионов», сводимых в определенные типы по совокупности различных «признаков», «феноменов» или «элементов» — хозяйственных, политических, идеологических и прочих.

8

Само отношение к этим «признакам», «феноменам» и «элементам» цивилизации изменилось по сравнению с прошлым столетием. Для большинства исследователей XIX в. каждый из этих феноменов вел «самостоятельную» жизнь: он эволюционировал от более простых форм к более сложным и эта эволюция имела каузальное оправдание — происхождение институтов, обычаев, литературных или архитектурных приемов гипнотизировало исследователей. Но — и это весьма существенно — феномены цивилизации не соотносились с другими элементами той же цивилизации. Силовые линии исследования шли как бы только в вертикальном направлении, по методу филиации, — понятие системно-структур- ного единства общества в исторической науке XIX в. еще не существовало. Его становление связано с коренной перестройкой исследовательского сознания и рождением новой социальной истории — детища XX столетия.

Историки-медиевисты Марк Блок (1886—1944) и Люсьен Февр (1878—1956), основатели первых «Анналов» (1929—1939 гг.), были одними из тех европейских ученых, которые содействовали своими исследованиями утверждению социокультурного подхода к изучению истории общества; в нем они видели не механическое соединение несходящихся между собой областей бытия (и, соответственно, исследований), но определенную систему, составные части которой были взаимосвязаны — пронизаны общим принципом.

Именно эта концепция истории лежала в основе того прорыва в социальных, а затем и культурологических исследованиях, которым отмечены послевоенные десятилетия и который является «потрясающим достижением истории как дисциплины»2 Французский медиевист Пьер Нора, оценивая состояние исторических исследований в 60—70-е годы, пишет: «Мы живем в эпоху взрыва интереса к истории. Постановка новых проблем, оплодотворенных привлечением идей из смежных дисциплин, а также распространение во всем мире исторического сознания, длительное время ограниченного пределами Европы, невероятно обогатили перечень вопросов, которые историки адресуют прошлому. Посвященная до недавнего времени рассказу о событиях, которые впечатляли современников, биографиям великих людей, политическим судьбам народов, история как дисциплина изменила свои методы, структуры и цели... Анализ экономики и общества сегодня расширился за счет исследований материальной культуры, цивилизаций и менталитета. Политическая история вплотную подошла к изучению механизмов власти. Использование количественных методов предложило более надежную основу для развития демографичес-

9

ких, экономических и культурологических исследований. Текст как таковой уже не правит бал: неписаные свидетельства — археологические находки, образные представления, устные традиции — расширяют пределы истории... В то же время ускорение исторического процесса привлекло внимание к противоположному явлению, обусловив более глубокое изучение постоянного и неизменного в истории общества

Этот взрыв породил величайшие исторические труды, многие из которых возникли в недрах «Школы Анналов», ставшей мощным двигателем нововведений в исторической науке и инициировавшей развитие в 70—80-е годы одного из наиболее влиятельных в европейской историографии направлений, известного под названием «Новая историческая наука» (или «Новая социальная история»)4

Если же попытаться кратко определить суть того метода, под знаком которого осуществлялось движение исторической мысли (в частности, в интересующей нас области изучения европейского Средневековья) в наше, подходящее уже к своему рубежу XX столетие, то можно с полным правом сказать, что это — утверждение сознания единства общества, цивилизации как культурной целостности, отход от исключительно рационалистического, унаследованного от XIX в. истолкования деятельности людей, общественных групп и целых государств. Исследования историков-ме- диевистов, особенно в последние два десятилетия, обнаружили, что поведение людей подчас оказывается обусловленным не их действительными и осознанными интересами, а привычками, «обычаем», «ролями», которые укоренились в обществе, автоматизмами сознания (ментальностью), ценностными ориентациями. Современные историки все больше отходят от анализа прямого и осознанного содержания, запечатленного текстом. Стараются проникнуть за идеологическую сферу, присутствующую в каждом историческом памятнике, в его социально-психологический мир, выраженный бессознательно. Конкретно-исторические исследования в этом направлении показывают, что мнимо «случайное» и «иррациональное» в источнике имеет свою систему и с большой вероятностью выражает систему представлений людей о мире и о себе в этом мире, присущую данному обществу как культурной целостности.

Об этом последнем следует, пожалуй, рассказать подробнее. «Культурная целостность» — как это понимать? И вообще,

какой смысл вкладывают в данном случае социальные историки в само понятие «культура»? Обратимся к ним самим. Вот как раскрывает суть проблемы А.Я. Гуревич, один из ярких предста-

10