Yastrebitskaya_A_L_-_Srednevekovaya_kultura_i_gor

цификой брачности в городской среде, а именно большим возрастным разрывом между супругами (возраст вступления в первый брак для мужчин составлял в среднем 29 лет, для женщин — 18—22 года). Большинство флорентийских мужчин ко времени их отцовства уже проходили кульминационную возрастную точку. Дела, политика оставляли мало времени и возможностей, чтобы вникать в жизнь домочадцев и в воспитание детей. К тому же лишь немногие из отцов доживали до юношеского возраста своих сыно- вей. Таким образом, домохозяйство, воспитание детей (особенно при отсутствии женатого старшего брата или дяди) входили в сферу практически исключительно женщин — матерей, жен29 Город вырабатывает особый тип женщины — домохозяйки-прави- тельницы.

Влияние матери усиливало влияние ее семьи. Часты случаи, когда именно дядя по матери (или ее отец) вводил в «дело» сироту-племянника (внука). Этот феномен хорошо известен в классическое Средневековье в аристократической среде и обусловлен он здесь более высоким социальным происхождением жен. Этот механизм действовал также и в городской среде, особенно в позднее Средневековье. Так, французский историк-демограф Д. Рише показывает, что приобщение купеческих верхов к престижным судейским и административным должностям осуществлялось во французских городах начала XVI в. в основном через матерей, супруг, теток, то есть — через женскую линию30

Меньше заботясь о привитии детям ценностных представлений отцовского «рода», матери внушали им иное видение семьи, сознание ценности и смысла отношений кровного, по матери, родства. Как отражение усиления супружеской индивидуальной семьи может рассматриваться и перегруппировка структуры связей родственной солидарности, фиксируемое с середины XIV в. исследователями в итальянских городах: «стяжение» семьи вокруг, с одной стороны, наиболее близких агнатов (дядя, братья, кузены), а с другой — родственников по линии бабки (по отцу), матери, супруги. Эти объединения были недолговечны и перестраивались в каждом новом поколении вокруг новых супружеских пар. Новые «центры» фамильной солидарности, как показывает Ш. Ронсьер, не вытесняли, однако, отцовской группы — «линьяжа», как основной формы ее политической, хозяйственной и социальной солидарности. Напротив, они усиливали его устойчивость, делали более гибким, более приспособленным к условиям постоянно меняющейся конъюнктуры. На это же указывает и Д. Херлихи. Он отмечает, что термин «parenti» в итальянских городах XV в. распространялся на ближайших родственников по крови и альянсу,

181

то есть на тех, которых прежде всего принимали в расчет в повседневных делах31.

Сужение семейной группы вокруг наиболее близких родственников — тенденция, свойственная семейным структурам не только средиземноморского города. Завещательные акты любекских бюргеров (XIV в.) отражают стремление индивида к свободному распоряжению наследственным имуществом и приобретенной недвижимостью, которые еще в начале столетия рассматривались как исключительная принадлежность родственной группы. Одним из выражений этой тенденции является практика, когда завещатель в присутствии свидетелей, в числе которых были родственники (avunculus, patruus, cognatus и т.п.), объявлял, что та недвижимость, которую он завещает, приобретена им на его собственные средства и составляет его личное «движимое» имущество (fahrende Habe), которым он может распоряжаться по своему усмотрению32 Аналогичное развитие имело место в это же время (или даже несколько раньше) в сфере правового действия таких крупных торгово-промышленных центров, как Кёльн, Брауншвейг, Магдебург, Франкфурт33 Ограничение круга близких родственников при рассмотрении имущественных дел до третьего колена по нисходящей линии и до четвертого — по горизонтальной в городских судебных актах (у сельской аристократии — соответственно до 4-го и 8-го колена) фиксируется в XIII—XV вв. в польских землях34

Наиболее экономически выражена была супружеская семья в ремесленной среде. Это определялось характером и условиями хозяйственной деятельности, относительно слабой укорененностью и одновременно большей мобильностью, присущими этому слою городского населения, постоянно пополнявшегося за счет переселенцев и в целом малообеспеченного. Узкоспециализированное производство, ориентированное на местный рынок, предъявляло высокие требования к профессиональной подготовке, но не испытывало потребности в больших и долгосрочных кредитах. Играла роль и отстраненность основной ремесленной массы, за исключением узкого круга цеховой верхушки, от проблем городского управления.

В этой среде по-иному строилась брачная политика и характер брака был иным. Специфика брачной политики горожан в целом во многом объясняется также особенностями демографических процессов в этой среде. Д. Херлихи » К. Клапиш-Зубер, исследо^ вавшие брачную практику в городах и сельских областях Тосканы XV в., отмечали, что в городах часто женились в более позднем возрасте, чем в деревне и тому имелись экономические причины.

182

В городе семья для молодого человека, стремившегося к материальному благополучию и карьере, была скорее препятствием, чем поддержкой. Вступление в брак становилось возможным лишь после достижения требуемого уровня профессиональной подготовки и материального благополучия. Но и здесь имелись различия: стремившемуся к карьере купца, банкира, юриста требовалось больше времени, чем обычному рядовому ремесленнику, для обзаведения семьей, соответствующей его социальному статусу. Возраст вступления в первый брак мужчин из нобильских и богатых купеческих семей в среднем — 31—39 лет; 27 лет — у бедных и неимущих. В 25—26 лет женились в XII в. генуэзские ремесленники; в 38—40 лет — аугсбургские купцы в XIII—ХГѴ вв. Хотя помолвка заключалась рано, но в брак вступали обычно после того, как мужчина проходил срок обучения профессии и получал звание мастера. Выделение женатого сына сопровождалось отчуждением ему части (а иногда и целиком) отцовского дела и имущества. Во главе дела мог находиться, как правило, только один мастер. Жесткой последовательности в наследовании мастерской отца, видимо, не существовало, во всяком случае, в немецких городах. Нередко отцовскую мастерскую наследовал самый младший, так как отец долго вел дело сам. Но случалось и так, что, передав сыну свою мастерскую, отец открывал новую, меньшую. Иногда отца уже не было в живых к тому времени, когда сын получал звание мастера. В Генуе XII в., по подсчетам Хьюджес, каждые 800 мужчин и 700 женщин из ремесленников не имели уже отцов ко времени вступления в брак. Фигура «патриарха», типичная для аристократической, патрицианской семьи, здесь редка.

Браки, как правило, заключались в одной профессиональной группе, или смежных (например, суконщики и красильщики) и чаще, чем в патрициагіских семьях, — по свободному и взаимному волеизъявлению. Профессия мужа, приданое, «брачный» дар составляли хозяйственную основу молодой семьи. Ремесленное предприятие нередко было результатом совместной инициативы супругов (особенно в отраслях текстильного производства). Дух экономического партнерства, присущий браку в ремесленной среде, трансформировал и тактику наследования: при отсутствии детей муж часто завещал мастерскую жене; распространена была также практика, когда и жены завещали свое имущество мужьям35

Уже сам характер профессионального становления ремесленника вырывал его надолго из-под контроля семейной группы и связывал с чужими людьми (в патрицианско-купеческой среде подготовка

183

сыновей к семейному «делу», напротив, способствовала их раннему включению в систему широких родственных взаимосвязей).

Если интенсификация отношений родства среди городскою купечества и патрициата диктовалась стремлением поддержать и укрепить свой хозяйственный и социальный статус в условиях конкурентной борьбы и политического соперничества, то ремесленная масса, исключенная из сферы политической активности и не имевшая глубоких «корней», ориентировалась в своих родственных связях на супружескую семью прежде всего. Однако вряд ли следует и в этом случае, с одной стороны, преуменьшать значение широкой семейной группы как таковой, а с другой — преувеличивать степень индивидуализации и независимости самой супружеской ячейки. Сознание родственной преемственности было достаточно развито и у низших социальных групп горожан. В Тоскане ХГѴ—XV вв. это выражалось, в частности, в способе присвоения имени ребенку в семьях мелких ремесленников, включавшего два, нередко три компонента: собственное имя, полученное им при крещении, имя отцовское и деда. Широко был распространен также обычай присвоения старшему сыну в семье имени покойного деда (или отца), передававшегося, таким образом, из поколения в поколение36 Э. Машке, исследовавший списки членов братства нищих-слепых при монастыре кармелитов в Трире (XV в.) обратил внимание на большое число семейных пар среди неместных, пришедших издалека «братьев» (из Шпейера, Франкфурта-на- Одере и Франкфурта-на-Майне, Страссбурга, Базеля, Люцерна, Парижа, Метца и других городов), так же как и на состав этих семей: это — супружеская пара и их дети; но часто также — супружеская пара (с детьми или без детей), но с престарелыми родителями, или мужчина или женщина со своими родителями, с бабкой или дедом3

Развитие сознания принадлежности к «семье», пусть не столь обширной и разветвленной, как у высших, ведущих социальных ;лоев, было обусловлено той социальной и хозяйственной ролью, которую она играла и в ремесленной среде. Как известно, для того, чтобы начать собственное дело, ремесленник должен был пройти ученичество, поработать подмастерьем, приобрести необходимый минимум средств для его ведения. В обеспечении всех этих условий одно из важнейших мест принадлежало именно семейной группе. Достаточно вспомнить стереотипные предписания уставов немецких цехов, закрывавших доступ в свои ряды незаконнорожденным, сыновьям лиц, связанных с «позорящими» профессиями (цирюльник, ткач полотняных изделий, музыкант и др.). Так, кёльнский цех ювелиров принял в 1391 г. в свой состав мастера Иозе Холле

184

н а основании рекомендательного письма, в котором старшины цеха ювелиров в Аугсбурге, его родном городе, уведомляли, что Холле — сын ныне покойного, но благочестивого и почтенного мастера Хайнриха Холле и происходит от законного брака. Наслед- ственный, семейный характер профессии — одно из основных условий приема новых мастеров в цех, особенно в позднее Средневековье. Цех мясников в Хёкстере требовал (1500 г.) от вновь поступавшего свидетельства о том, что этой профессией занимался кто-либо из его родственников — отец, отчим, тесть или, если речь шла о женившемся на вдове, ее покойный муж. Цехи освобождали сыновей мастеров от вступительного взноса или сводили его к минимуму. В том же цехе мясников Хёкстера вступительный взнос для сыновей мастеров составлял 16 гульденов, для посторонних — 40! Семейный характер профессии учитывался нередко и при приеме в ученики.

Таким образом, семья обусловливала профессиональную преемственность и социальный статус. Создается впечатление, однако, что по сравнению с купечеством, особенно его высшим слоем, влияние семейной группы на судьбы молодого поколения было здесь все же менее интенсивным. Происхождение из одной и той же семьи не влекло за собой с необходимостью в равной мере благоприятных шансов для всех детей в их последующей самостоятельной жизни, так же как и передача мастерской одному из сыновей еще не служила сама по себе залогом его делового процветания, как об этом свидетельствуют, в частности, судьбы четырех сыновей кузнечных дел мастера Якоба Клейншмидта из Хёкстера. Наследовал его мастерскую второй сын, проработавший с отцом до самой его смерти в 1510 г., но из нищеты он выбраться не смог так же, как и его отец. Старший сын в 1498 г. завел собственное дело, специализируясь на тонких кузнечных работах. К 1510 г. он стал одним из богатейших бюргеров и вскоре — первым ратманом от цеха кузнецов. Третий брат, работавший также самостоятельно с 1494 г., такого благополучия не достиг; четвертый — мастерской не имел и работал по найму38

Недостаточность родственной, семейной солидарности на этом социальном уровне городского ремесленного населения восполнялась прочностью территориально-соседских и даже, как показывают исследования, земляческих связей (очень эффективных в Генуе, Любеке и других городах, подверженных мощным иммиграционным процессам), в то время как хозяйственная самостоятельность и кажущаяся изолированность супружеской семьи нарушались и ограничивались торгово-ремесленными корпорациями.

185

сыновей к семейному «делу», напротив, способствовала их раннему включению в систему широких родственных взаимосвязей).

Если интенсификация отношений родства среди городского купечества и патрициата диктовалась стремлением поддержать и укрепить свой хозяйственный и социальный статус в условиях конкурентной борьбы и политического соперничества, то ремесленная масса, исключенная из сферы политической активности и не имевшая глубоких «корней», ориентировалась в своих родственных связях на супружескую семью прежде всего. Однако врад ли следует и в этом случае, с одной стороны, преуменьшать значение широкой семейной группы как таковой, а с другой — преувеличивать степень индивидуализации и независимости самой супружеской ячейки. Сознание родственной преемственности было достаточно развито и у низших социальных групп горожан. В Тоскане ХГѴ—XV вв. это выражалось, в частности, в способе присвоения имени ребенку в семьях мелких ремесленников, включавшего два, нередко три компонента: собственное имя, полученное им при крещении, имя отцовское и деда. Широко был распространен также обычай присвоения старшему сыну в семье имени покойного деда (или отца), передававшегося, таким образом, из поколения в поколение36 Э. Машке, исследовавший списки членов братства нищих-слепых при монастыре кармелитов в Трире (XV в.) обратил внимание на большое число семейных пар среди неместных, пришедших издалека «братьев» (из Шпейера, Франкфурта-на- Одере и Франкфурта-на-Майне, Страссбурга, Базеля, Люцерна, Парижа, Метца и других городов), так же как и на состав этих семей: это — супружеская пара и их дети; но часто также — супружеская пара (с детьми или без детей), но с престарелыми родителями, или мужчина или женщина со своими родителями, с бабкой или дедом3

Развитие сознания принадлежности к «семье», пусть не столь обширной и разветвленной, как у высших, ведущих социальных ;лоев, было обусловлено той социальной и хозяйственной ролью, которую она играла и в ремесленной среде. Как известно, для того, чтобы начать собственное дело, ремесленник должен был пройти ученичество, поработать подмастерьем, приобрести необходимый минимум средств для его ведения. В обеспечении всех этих условий одно из важнейших мест принадлежало именно семейной группе. Достаточно вспомнить стереотипные предписания уставов немецких цехов, закрывавших доступ в свои ряды незаконнорожденным, сыновьям лиц, связанных с «позорящими» профессиями (цирюльник, ткач полотняных изделий, музыкант и др.). Так, кёльнский цех ювелиров принял в 1391 г. в свой состав мастера Иозе Холле

184

на основании рекомендательного письма, в котором старшины цеха ювелиров в Аугсбурге, его родном городе, уведомляли, что Холле — сын ныне покойного, но благочестивого и почтенного мастера Хайнриха Холле и происходит от законного брака. Наслед- ственный, семейный характер профессии — одно из основных условий приема новых мастеров в цех, особенно в позднее Средневековье. Цех мясников в Хёкстере требовал (1500 г.) от вновь поступавшего свидетельства о том, что этой профессией занимался кто-либо из его родственников — отец, отчим, тесть или, если речь шла о женившемся на вдове, ее покойный муж. Цехи освобождали сыновей мастеров от вступительного взноса или сводили его к минимуму. В том же цехе мясников Хёкстера вступительный взнос для сыновей мастеров составлял 16 гульденов, для посторонних — 40! Семейный характер профессии учитывался нередко и при приеме в ученики.

Таким образом, семья обусловливала профессиональную преемственность и социальный статус. Создается впечатление, однако, что по сравнению с купечеством, особенно его высшим слоем, влияние семейной группы на судьбы молодого поколения было здесь все же менее интенсивным. Происхождение из одной и той же семьи не влекло за собой с необходимостью в равной мере благоприятных шансов для всех детей в их последующей самостоятельной жизни, так же как и передача мастерской одному из сыновей еще не служила сама по себе залогом его делового процветания, как об этом свидетельствуют, в частности, судьбы четырех сыновей кузнечных дел мастера Якоба Клейншмидта из Хёкстера. Наследовал его мастерскую второй сын, проработавший с отцом до самой его смерти в 1510 г., но из нищеты он выбраться не смог так же, как и его отец. Старший сын в 1498 г. завел собственное дело, специализируясь на тонких кузнечных работах. К 1510 г. он стал одним из богатейших бюргеров и вскоре — первым ратманом от цеха кузнецов. Третий брат, работавший также самостоятельно с 1494 г., такого благополучия не достиг; четвертый — мастерской не имел и работал по найму38

Недостаточность родственной, семейной солидарности на этом социальном уровне городского ремесленного населения восполнялась прочностью территориально-соседских и даже, как показывают исследования, земляческих связей (очень эффективных в Генуе, Любеке и других городах, подверженных мощным иммиграционным процессам), в то время как хозяйственная самостоятельность и кажущаяся изолированность супружеской семьи нарушались и ограничивались торгово-ремесленными корпорациями.

185

Супружеская семья, как домашняя община. Но не только это обстоятельство препятствует отождествлению супружеской семьи средневекового городского ремесленника с современной малой семьей. Так же как и в крестьянской среде в ту эпоху, она представляла собой преимущественно домашнюю общину — домохозяйство. Наряду с мастером, его женой и их детьми, как отмечалось выше, в состав ее входил кто-нибудь из овдовевших или утративших работоспособность родителей (чаще мужа), обедневших или одиноких родственников (незамужние сестра мужа, племянница, тетка). Это были желанные дополнительные рабочие руки для разнообразных дел — по дому и связанных с хозяйством (вспомним, что сельские занятия составляли тогда неотъемлемый элемент городской жизни). Но этим состав семейной общины не исчерпывался: ученики, подмастерья, работники в тех хозяйствах, где они имелись, где их нанимали, также жили в доме мастера, подчиняясь единому хозяйственному ритму и общему домашнему распорядку; питались с ним за одним столом, получали от него одежду.

Таким образом, семья городского ремесленника представляла собой коллектив, связанный не только узами брака и кровного родства, но и совместным производством. В этом органическом единстве домохозяйства, как места проживания семьи и одновременно сферы производственной деятельности, заключается отличительная черта семейной структуры в ремесленной среде городского населения. Уменьшение размеров домохозяйства, сведение его к одной супружеской ячейке или, напротив, укрупнение (многоячейные, расширенные домохозяйства), что могло определяться, как показывают исследования, комплексом разнородных причин, мало что меняло в его природе как домашней общины. Эта семейная структура функционировала, не изменяя своей сущности, на протяжении столетий. Она входит в полосу кризиса по мере разложения средневекового ремесленного производства, обострения противоречий между мастерами и подмастерьями, углубления социальной и имущественной дифференциации самостоятельных мастеров, распространения раннекапиталистических форм организации производства.

Городская семья в завещательных актах. Одна из трудностей изучения городской семьи сопряжена с выбором источников, открывающих возможность на массовом материале выявить формы семейных структур, тенденции их эволюции и тот социокультурный контекст, в котором собственно и реализовались функции семьи.

186

С этой точки зрения особого внимания заслуживает такой тип источников, как бюргерские завещательные акты. Они достаточно широко сегодня используются историками-демографами для ко- личественных исследований семьи: определение «семейного коэф- фициента» — числа детей на семью, частоты повторных браков, количества «одиноких очагов» (вдов, вдовцов) и т.п. Но в данном случае мне хотелось бы обратить внимание на те возможности, которые завещательные акты открывают для уяснения функций городской семьи, «семейного сознания» и глубинных социоэконо- мических и социокультурных факторов его определявших. Эти размышления порождены, в частности, завещаниями любекских бюргеров. Публикация их была начата еще в прошлом веке и продолжена (в форме регест) уже после второй мировой войны крупным немецким историком городской культуры медиевистом А. фон Брандтом.

Несмотря на хронологически весьма неравномерное распределение документов по отдельным годам (от одного до ста), они проливают свет на многие стороны демографического и социокультурного развития одного из крупнейших городов средневековой Европы, главы ганзейского союза Любека XIII—XV вв. Выразительные данные содержат они относительно организации родственной преемственности, состава семейной единицы, ее взаимоотношений с родственной группой, интенсивности отношений родства в целом. Но не только, косвенно они дают также и основания для уяснения роли и характера земельной собственности в средневековом городе типа Любека — порта, торговой метрополии с патрицианским управлением. Они раскрывают взаимосвязь между формами семьи, практикой организации родственной преемственности и спецификой отношений собственности в городской среде.

Вопрос об источнике изначальной аккумуляции богатств этого города и его патрицианской и купеческой верхушки не так прост, как принято считать. Анализ поземельных отношений позволяет полагать, что именно владение земельной собственностью прежде всего определяло социальный статус бюргера Любека XIII в. Согласно указу Генриха Льва относительно городского совета, членами рата могли быть только те, кто владел земельной собственностью в пределах городских стен, но не те, кто «обеспечивал себе пропитание занятием ремеслами». Ратманам — землевладельцам и ростовщикам — принадлежала верховная собственность на торговые и ремесленные помещения. И именно их политическое (и военное) имущество, оформленное путем ряда пактов в конце XIII в. в Ганзу, положило основание привилегированной ганзей-

187

ской торговле. Не любекские купцы превратились в землевладельцев (это было позже), а наоборот, любекские «роды», пользуясь своим могуществом земельных собственников, создали широкую транзитную торговлю. Широкий обмен, денежные операции — все это не могло не иметь обратного влияния на город: его социальную структуру, право и поземельные отношения, обращение земли. Все это так или иначе находит отражение в практике наследования, представлениях о родственной преемственности, в действиях по обеспечению экономических основ семейной группы и т.п. В XIII в. распоряжение недвижимостью жестко было ограничено семейными структурами. Имущественная связь внутри родовой группы была крепче, чем внутри семьи супружеской. Имущество мужа и жены не сливалось; без согласия жены муж не мог распоряжаться ее недвижимостью. В случае смерти жены при бездетном браке половина ее приданого возвращалась ее родне. Раннее любекское право (начало XIII в.) ограничивало выход земли из родовой собственности: без согласия родственников (наследников) запрещалась продажа, залоговые операции, пожертвования. И вплоть до ХГѴ в. любекский тестамент — одностороннее, как правило индивидуальное распоряжение прежде всего и главным образом движимым имуществом. Вместе с тем, он позволяет проследить развитие интересной тенденции к индивидуализации земельной собственности, высвобождению ее (и супружеской семьи, о чем выше уже было сказано) из-под контроля родни. Выражением этого является широко распространенная практика формального «превращения», с согласия ближайших наследников и с санкции городского совета, недвижимости в «движимость», как собственности, приобретенной завещателем на свои собственные средства в течение жизни.

Массовость имеющихся в нашем распоряжении любекских завещательных актов все же далеко не достаточна для того, чтобы ответить на вопрос: какая из двух тенденций преобладала, но их свидетельства достаточно выразительны, чтобы ощутить всю сложность и противоречивость реальной действительности в этом вопросе eixje и в середине — второй половине ХГѴ столетия. Типичен с этой точки зрения, например, завещательный документ некоего Вихмана Друге (1460 г.). Здесь, с одной стороны, явно стремление сохранить нераздельность семейного имущества — патримония, что проявляется в выделении детям от первого брака лишь прав на ренту от земельной собственности завещателя и сверх того — денежной суммы. Вместе с тем, брату завещателя (в другом варианте документа — совместно с матерью) передается отцовское наследственное имущество в местечке Аттендорн и дом в Любеке,

188