Yastrebitskaya_A_L_-_Srednevekovaya_kultura_i_gor

В соответствии с этой классификацией Денеке составляет таблицу иерархических признаков для поселений центрального харак- тера в Средневековье и раннее Новое время. Каждая категория функций и учреждений может быть представлена с разной степенью интенсивности, что Денеке передает при помощи системы ступеней (до четырех). Так, для категории ремесленных функций он выделяет следующие ступени: ограничение допуска некоторых ремесленников; цеховая организация; право бана в пределах мили для некоторых ремесел (пивовары, ткачи и пр.), право бана охватывает и соседние города. Для категории торговых функций им выделены: еженедельный рынок; обязательность продажи только на рынке; право бана в пределах мили для мелочных торговцев; ежегодный рынок, фактории, стапельное право; ярмарка, собственная монетная чеканка.

С помощью такой таблицы может быть дана характеристика иерархического положения каждого поселения, причем следует учитывать, что некоторые из них выполняли разнообразные центральные функции, тогда как в других доминировала одна какая-то функция. Особенно продуктивной такая методика может оказаться для изучения изменений в уровне развития поселений в том или ином районе.

ПЕРЕСМОТР ТЕОРИИ А. ПИРЕННА О ПРОИСХОЖДЕНИИ ГОРОДОВ

Один из крупнейших и авторитетнейших европейских историков-урбанистов начала века А. Пиренн (1862 — 1935), на работах которого воспитано было не одно поколение историков, считал предтечей развитого средневекового города поселение «путешествующих» купцов, занятых дальней торговлей — одноуличный вик, создававшийся под охраной сильной крепости Подчеркивая аграрные черты городов-эмбрионов и незначительный размах в них ремесел и торговли, современные медиевисты, по сути, отказываются от этой торговой концепции происхождения города. Исследования 70—80-х годов, в том числе и археологические, показывают, что социальный слой кУпцов не явился неизвестно откуда: он вырос из полуаграрной среды в окружении городов-эмбрионов. Торговля, отмечает в этой связи, в частности В. Шлезингер, действительно являлась одним из важнейших факторов в формировании новых городских поселений, но это была не дальняя торговля на большие расстояния, а локальные рынки, обслуживающие потребности непо-

111

средственно самого населения города и жителей близлежащей округи.

Оппоненты А. Пиренна, критикуя его школу за недооценку роли аграрного развития и внутренней торговли в процессе становления европейского средневекового города, как правило, все же признают правильность его теории в целом по отношению к Фландрии, на материале которой (и прежде всего ее самого большого города — Гента) теория эта базируется. Дэвид Николас, американский медиевист, известный своими исследованиями фландрских средневековых городов, выступает с пересмотром концепции Пиренна в самих ее основах, касающихся генезиса фландрских городов и характера их развития на начальном этапе своей истории

Согласно А. Пиренну, средневековые города на северо-западе Европы возникают после норманнских набегов (X в.). Предтечами их были поселения путешествующих купцов, занимавшихся торговлей в европейском масштабе предметами роскоши, предназначенными для обитателей крепостей, под охраной которых эти поселения возникали. Основой дальнейшего развития городов являлась экспортная торговля сукном, которую вела верхушка купечества. Процветание городов определило, со своей стороны, раннее развитие фламандской агрикультуры: города предоставили крестьянам емкий рынок сбыта, что позволило последним избавиться от сервильных повинностей. Процветанию фландрских городов в XI—XII вв. способствовала также «дальновидная», по выражению Пиренна, политика фландрских графов и следовавших их примеру сеньоров, которые основывали в своих доменах города и сельскохозяйственные бургады.

Эта стройная концепция, однако, полагает Николас, мало что дает для объяснения происхождения городских функций (коммерческих, ремесленных, финансовых или административных) — того, что выделяет город из аграрной стихии. Какие потребности, какие силы вызвали город к жизни, обусловили рост агломераций, превращение одних в крупные города и прозябание других на второстепенных ролях? Ответ на эти вопросы Д. Николас считает необходимым искать в исторически сложившихся структурах заселения й хозяйственной жизни Фландрии, в особенностях исто- рико-географического положения и экономического развития отдельных ее зон, областей и агломераций. Большие возможности для изучения этих процессов видит Николас в анализе топонимического материала и методе картографирования. Николас реконструирует территорию первого этапа расселения германцев в восточных областях Фландрии (так называемая Германская

112

Фландрия) — до 900 г., затем с 900 г. по 1000 г.; в 1000—1100, 1150—1226 гг. и с 1226 г. Уже к 900 г. зона спдошной заселенности охватывала дистрикты восточных и центральных провинций стра- ны. В хозяйственном отношении это были прежде всего плодород- ные, пригодные для зернового хозяйства долины крупных рек, но также и прибрежные польдеры и поросшие вереском песчаные пустоши в стороне от основных водных артерий — районы паст- бищного скотоводческого хозяйства и раннего сукноделия. Сопо- ставление Николасом карты размещения «ядер древнего расселения» с картой фландрских городов, обнаружило: во-первых, что старинные агломерации, давшие начало фландрским городам, возникают в зонах высокой уже к X в. плотности заселения; во-вторых, что будущие крупные береговые города развиваются, как правило, ниже зоны зерновых культур, на границе с менее плодородными районами. Вполне вероятно, что эти последние приобретали здесь необходимое им зерно, которое городской порт получал с верховьев, предлагая, со своей стороны, ремесленное сырье — шерсть и кожи.

Будущие большие города Фландрии (Гент и Брюгге, прежде всего) «обнаруживаются», таким образом, в структуре заселения задолго до X в. Не отличающиеся еще от деревень, эти агломерации, как правило, очень велики по площади. Наблюдение за процессом внутренней колонизации обнаруживает их постепенное превращение в ядра формирования городских агломераций. Новые поселения, как показывает также Николас, в X—XI вв. возникают, как правило, либо около этих изначальных ядер или между ними.

Рост поселений около ядра Брюгге и Гента (а со второй половины XI в. также вокруг Ипра) наблюдается непрерывно на всем протяжении X—XIII вв., даже в период общего замедления процесса внутренней колонизации в 1151—1226 гг. Благодаря своему положению в структуре изначального расселения первые большие агломерации располагали значительными сырьевыми и продовольственными ресурсами, что позволяло им блокировать рост новых городов. Показательно, что в округах Брюгге и Гента не сложилось пи одной крупной агломерации, а из вновь основанных городов Юго-Западной Фландрии лишь один Ипр имел блестящее будущее.

Процесс внутренней колонизации Фландрии в X—XIII вв., приходит к выводу Д. Николас, представлял собой по существу Развитие и расширение «изначально сложившихся структур» и именно это, по его мнению, имело «важные последствия для Истории зарождения городских функций». Но ставя вопрос таким

113

образом, Д. Николас вступает в полемику уже не только с А. Пиренном, но и с теми современными историками (Э. Эннен, Г. Фуркен, Р. Фосье и др.), которые связывают зарождение и развитие средневекового урбанизма так или иначе с подъемом агрикультуры. Выведение урбанизма из «излишков продукции сельскохозяйственного производства в регионе», по мнению Николаса, слишком упрощенное, поверхностное объяснение. Увеличение продукции аграрного производства в конце эпохи Каролиншв несомненно внесло вклад в развитие агломераций, но только тех, полагает Д. Николас, которые «уже получили географический импульс». Фландрские города действительно зарождаются в зоне процветающей агрикультуры. Но одного этого еще не достаточно, чтобы предгородские ядра развились в подлинные города. Необходим был дополнительный импульс со стороны «коммерции и промышленности». Показательно, что развитие получили только старинные агломерации, сложившиеся на стыке зон с «разной хозяйственной ориентацией». Поселения же, оказавшиеся в центре хлеборобных областей, остались на положении второстепенных. Их функции, не найдя приложения, не получили развития. Один из характерных примеров тому — позже основанные города ЮгоЗападной Фландрии.

Односторонен и поверхностен, по мнению Д. Николаса, и другой традиционный тезис — о первостепенной важности городов для подъема аграрной экономики Фландрии. Он справедлив, пожалуй, лишь в том смысле, что именно крупные старинные агломерации Восточной Фландрии, плотно заселенной уже к концу XI в., стимулировали на всем протяжении XII в. освоение плодородных земель Юго-Западной Фландрии и польдеров на северозападе и северо-востоке страны. Собственно, на обеспечение их продовольствием и сырьем эти районы и были с тех пор ориентированы. Относительное равновесие между городской и сельской экономикой во Фландрии продолжалось недолго. Крупные города — Гент и Брюгге уже с конца XII в. под давлением демографического роста, как в самих городах, так и в зонах их притяжения, обратились к экспорту зерна из Северной Франции (Гент) и Германии (Брюгге). Это было проще и дешевле, чем освоение немногих оставшихся пригодных для зерновых земель, расположенных в стороне от крупных рек. Шерсть Фландрия экспортировала уже с конца XI в.: расширение пахотных земель, происходившее за счет пастбищ, наносило ущерб скотоводству. Благодаря ключевому положению в системе коммуникаций, давно и хорошо налаженной практике транспортирования грузов, стапельному праву купечество крупных фландрских городов и преж-

114

де всего Гента монополизировало (конец XII — середина XIII в.) всю торговлю зерном. Закупая дешевое северо-французское зерно, гентские купцы перепродавали ею (по более низким ценам, чем местное) на внутреннем рынке. Подрывая тем самым хозяйство фламандских крестьян, они ставили их перед необходимостью обратиться к другому виду деятельности — ткачеству. Таким образом с этого времени города превращаются в фактор подавления национальной агрикультуры. Так был поставлен под сомнение еще один распространенный стереотип — о безусловной прогрессивности города.

Гент, как считает Николас, дает наиболее «чистый» пример генезиса города, вырастающего из «варварского» поселения (в отличие от Брюгге, в дальнейшем развитии которого «внешний фактор» играл действительно большую роль, и Ипра — более позднего образования). Он сложился на стыке песчаной зоны и прибрежной равнины и представлял собой естественный пункт для реализации продукции процветающей агрикультуры Восточной Фландрии. Это прослеживается в топографии города и ее эволюции. В основе Гента лежит несколько топографических ядер (а не одно — графская крепость, как считал А. Пиренн). Наиболее раннее и главное из них располагалось в излучине Лиса и представляло поселение кожевников. В этом Николас видит подтверждение своей гипотезы о преобладании пастбищного скотоводческого хозяйства в областях к северу от города. Рост агломерации на начальном этапе осуществлялся вдоль ее главной продовольственной и транспортной артерии — Лиса. Снабжение пищевыми продуктами и необходимым сырьем собственного населения, перепродажа зерна в области, где его производилось недостаточно, было главной и специфической функцией предгородского ядра (то же характерно для раннего Брюгге и Ипра). Именно вдоль Лиса, но выше по течению от графского замка (более позднего образования) и вне его укреплений располагались продовольственные рынки — главные рынки города, а позднее — самые аристократические кварталы. Таким образом, не обеспечение обитателей замка предметами роскоши (как полагала школа Пиренна), а именно обеспечение частью горожан прежде всего пищевыми продуктами другой их части составляет главную хозяйственную Функцию и характерную черту изначальной городской активности и непременное условие «самовозобновления» городского организма. Рынок сбыта, предлагаемый сеньориальной крепостью, расположенной близ городского ядра, как и аристократией в целом, Утверждает Николас, был заведомо недостаточен для того, чтобы активизировать рост такого города как Гент.

115

«Индустрия», экспортное сукноделие начинает определять развитие города много позже, когда гентское купечество обратило часть капиталов, аккумулированных в торговле продовольственными товарами, в сферу ремесла. Это нашло отражение и в городской топографии: показательно, что суконные рынки и кварталы ткачей располагались в основном на периферии старинной агломерации — вдоль Шельды, главной артерии с конца XI в. ввоза шерсти. Они были инкорпорированы в пределах городских укреплений лишь в 1254 г. — полтора столетия спустя после возведения стен вокруг старинного поселения вдоль Лиса. В центральной части города текстильное производство представлено слабо — феномен, вызывающий удивление, если считать, следуя Пиренну, что оно было укоренено настолько, что считалось «традиционным». Напротив, центр города — средоточие торговой активности, ориентированной на обеспечение города продовольствием и сырьем. Исследуя происхождение крупных состояний в Генте в период расцвета экспортного сукноделия, Николас приходит к выводу, что и в это время ведущей, с точки зрения формирования капиталов, все же была коммерческая деятельность, связанная с обеспечением города продовольствием: 2/3 богатых гентцев и в 1327 г. извлекали свои доходы именно из снабжения города продовольствием. Это были, как правило, откупщики зерна. Бюргеры, владевшие откупами на шерсть и сукно, не принадлежали к числу самых богатых горожан.

Таким образом, исследование Д. Николасом генезиса городов Восточной Фландрии дает еще одно, причем весьма весомое, подтверждение тому, что мы уже имели возможность наблюдать выше в других европейских регионах (в частности, западнославянских): средневековый город — результат главным образом внутренних процессов развития области, исторической территории, региона. Зарождение и ранние формы проявления его обусловлены прежде всего обменом местными изделиями собственного производства и только впоследствии дальняя и транзитная торговля также становятся источником процветания города. Становление городу — длительный процесс развития поселения как центра местного обмена.

Поиск нового материала, новых путей, подходов, решений — характерная черта медиевистических исследований последних десятилетий, посвященных городу. Однако поиск этот, как уже отмечалось в другой связи, оборачивается все же нередко скорее конкретизацией истории отдельных городов, чем построением истории городской жизни, хотя бы в пределах одного ареала. Исследование Д. Николаса, освещению концепции которого было

116

уделено большое внимание, занимает особое место в ряду современных работ по городу именно как одна из немногих пока попыток моделирования городской истории «целиком» и при этом в одном из важнейших ареалов средневековой Европы — по своему «эталонном» для традиционной историографии. В творчестве же самого историка оно сыграло роль своего рода «базиса» (что методологически также показательно для «новой» урбанистики) для последующего целостного, социокультурного анализа городской цивилизации северо-запада Европы.

В своей критике с позиций системного подхода пиренновской концепции изучения городской истории американский историк имел предшественника, о существовании которого, едва ли подозревал. Им был российский ученый, урбанист Н.П. Отгокар, речь о котором пойдет ниже.

ВКЛАД РОССИЙСКОЙ НАУКИ

До сих пор, рассматривая историю становления урбанистики как дисциплины новой социальной истории, характеризуя ее исследовательский инструментарий, общие концепции подхода к изучению средневекового города и ее открытия на этом пути, мы имели в виду процессы исключительно в западной науке и оперировали преимущественно материалами исследований, посвященных городам и урбанизационным процессам в Западной и Центральной Европе, в западнославянских странах.

Что привносит в это новое знание о европейском средневековом городе российская историческая мысль, так же как и само городское развитие на Руси в эту эпоху? Это масштабный и серьезный вопрос, требующий специального разностороннего анализа. Отдавая себе вполне отчет в этом и не претендуя на какиелибо глобальные выводы, я считаю тем не менее важным и возможным обратить здесь внимание на отдельные имена и некоторые линии развития в современной отечественной урбанистике, в частности в области изучения древнерусского города: в общем контексте нашего анализа становления новых познавательных основ современной урбанистики они обретают особое звучание, убеждая в мысли о единстве тенденций глобальных цивилизационных процессов и развития мировой науки.

** *

Николай Петрович Отгокар (1883—1957) — это имя мало что говорит нынешнему поколению наших историков. Н.П. Отгокар

117

известен лишь узкому кругу специалистов как урбанист и профессор Флорентийского университета40 Но мало кто знает, что Италия — вторая родина Н.П. Оттокара, выпускника Петроградского университета, ученика И.М. Гревса, сокурсника и друга JI.П. Карсавина. О творческом сотрудничестве и единстве взглядов обоих ученых на предмет истории и подходы к ее изучению говорят слова признательности, высказанные Карсавиным Отгокару в предисловии к своей программной работе «Основы средневековой религиозности»41.

В этом убеждаешься также при первом же знакомстве с монографией Н.П. Оттокара «Опыты по истории французских городов в средние века», которую он успел завершить на родине (в ноябре 1918 г.), но которая увидела свет уже в его отсутствие (в 1919 г.). Она была опубликована по решению Совета Пермского университета и открывала собой серию университетских «Записок»42.

Пять французских городов — Камбрэ, Нуайон, Бою, Суассон и Санлис в эпоху «коммунальных революций» XI—XIII вв. находятся здесь в центре внимания Н.П. Оттокара. Но то, что его интересует — это не перипетии борьбы с городским сеньором «за свободу и самостоятельность» сами по себе. Подлинная цель его исследования — уяснение в каждом конкретном случае особенностей становления города как «публично-правовой целостности» и формирования в ходе этого процесса «городской ассоциативности» как «способности к коллективному действию и коллективной солидарности».

Конституирование города, как стремится показать Отгокар, — длительный и сложный процесс, в котором участвуют различные силы и элементы, сеньориально-феодальные в том числе. Этот процесс не сводим к действию коммунальной хартии. Реальные результаты и истинный смысл «коммунальных свобод» и «хартий» могут быть адекватно оценены лишь в том случае, «если будут поставлены в связь со всей жизненной обстановкой, со всею реальной конъюнктурой» — с историей становления города и его институций, реальных отношений с сеньором и сеньориальными властями. При таком подходе обнаруживается, и Отгокар акцентирует на этом внимание, что то, что обычно выдвигается на передний план, как главное событие городской истории: борьба с сеньором «за свободу» — всего лишь одна из линий городской жизни и при этом не всегда доминирующая. Городское самоуправление, утверждает Отгокар, в той или иной степени и форме «рождается и существует независимо от этих "коммун" (в специфическом смысле) и conjuratio (клятвенного союза); не с ними рождается и не с ними погибает».

118

Таков лейтмотив конкретно-исторического исследования Н.П. Оттокара. Для того, чтобы оценить его новаторство достаточно вспомнить об укорененности в историографии начала века, особенно французской, концепции средневекового бюргерства (восходящей к О. Тьерри и Ф. Гизо) как предтечи буржуазии и абсолютно враждебной феодальному миру. В ее контексте «коммунальные революции» трактовались как «прорыв» горожан к «свободе», политической независимости, по силе и исторической значимости, предвосхищавший буржуазную революцию конца XVIII столетия. Исследование Н.П. Оттокара в этом пункте было направлено также и против традиции изучения средневекового города исключительно как центра торговли, господствовавшей на рубеже XIX—XX вв. в немецкой исторической науке, и против входившей «в моду» торговой теории происхождения городов А. Пиренна.

Резко критикуя эту теорию А. Пиренна, Отгокар вместе с тем высоко оценивал как плодотворную, с точки зрения познания исторического прошлого, постановку им вопроса о необходимости изучения мира представлений и духовных потребностей «средневекового» торгового человека.

В ходе критики вотчинной теории К. Нича утвердилось убеждение, разделявшееся Г. Беловым, Койтгеном, затем Ф. Реригом, X. Планитцем, как и А. Пиренном, что единственной движущей силой на различных этапах городского развития были «свободные» купцы, что, естественно, исключало какое-либо позитивное воздействие на становление городского права и институтов со стороны сеньора и составлявшего его администрацию феодального элемента (министериалы, скабины). Конститутивным фактором городского развития, согласно этой концепции, объявлялся принцип «свободы», реализовавшийся в ходе борьбы жителей торгово-ре- месленных поселков (сложившихся у стен крепостей) с их сеньорами.

Этим априорным схемам Н.П. Отгокар противополагает исследование, выводы которого были определены (пользуясь его же формулировкой) «всею совокупностью впечатлений от источников», а «нивелирующей предвзятости шаблона» — глубокое изучение «индивидуальности» каждого города, конкретной истории его становления и многообразия путей этого становления. Иными словами, ставился вопрос о необходимости выработки типологического подхода и важности сравнительно-исторического анализа — о том, что стало одним из основных принципов исследовательского подхода западной медиевистической урбанистики 60—70-х годов. Однако исследовательская концепция

119

Н.П. Оттокара этим не исчерпывается. Он идет дальше, выдвигая задачу изучения города как динамичной «публично-правовой» и социокультурной целостности. Именно при таком ракурсе анализа, как стремится показать Отгокар в своей книге, становится очевидной органическая сращенноеіъ города, особенно в ранний период его истории, с сеньориально-феодальным миром и роль политико-административного фактора в его становлении как корпоративной общности.

«Не следует, — пишет Отгокар, — противопоставлять скабинов и юратов, как это делает Рейнеке, по мнению которого, скабины должны были «выражать сеньориальные интересы в противовес коммунальным». Формально, конечно, скабины были органами епископской власти. Но дело не в этом. В течение долгого времени они были естественными представителями городского мира, и именно через них совершилось постепенное обобществление городской жизни. Так была достигнута значительная степень «самоуправления». Вот почему эту магистратуру в известном смысле можно даже назвать «коммунальною» (в широком значении этого понятия). Но термины «коммуна» и «коммунальный» я предпочитаю употреблять только тогда, когда в городе уже определенно выступает сплоченная, солидарная, организованная ассоциация горожан. Органами этой ассоциации в Камбрэ становятся юраты. Они являются теперь главными носителями общественных тенденций горожан. Но от этого скабины не становятся в существе своем сеньориальными агентами. Только пути и способы воздействия городского элемента становятся разнообразнее. В одном юраты заменяют собою скабинов, в другом действуют наряду с ними и через их голову производят новые захваты и завоевания, в третьем — подкрепляют их своим участием и своей поддержкой. Но наряду с этим, и сами скабины подвергаются некоторой «коммунизации». Юртгы и скабины, при всем своем формальном различии, не разные по природе учреждения, а лишь отражение различных моментов в истории городского самоуправления. Сосуществование их свидетельствует не о дуализме, а о жизненной полноте постепенно слагающегося городского строя, вобравшего в себя все исторические пережитки и наслоения» (С. 81).

Эта цитата из очерка о Камбрэ показательна для понимания в целом концепции Н.П. Оттокара о роли сеньориального элемента в становлении городов. Она тем более интересна для нас, что содержит точку зрения по одной из ключевых проблем, интенсивно разрабатываемых в современной медиевистике43

Н.П. Отгокар не оперирует понятием «тотальная история» и редко употребляет термин «исторический синтез», но те принципы исторического анализа, которые он отстаивает, позволяют говорить о его причастности к тому интеллектуальному движению в мировой науке, которое получило сегодня название «Новой соци-

120