Yastrebitskaya_A_L_-_Srednevekovaya_kultura_i_gor

ние их обитателей прочно входит представление, которое до этого оставалось неопределенным и абстрактным, о разделении суток на двадцать четыре равных между собой часа. Позднее, видимо уже в XV в., входит в практику и новое понятие — минута. Почти через полвека после Штромера другой нюрнбержец, купец и предпри- ниматель Эндрес Тухер, следующим детальнейшим образом опи- шет в своем дневнике под 17 июня 1433 г. солнечное затмение, свидетелем которого он был: «Большое солнечное затмение нача- лось в Нюрнберге около 11 часов 17 минут, а около 12 часов 16 минут оно сделалось полным, так что стали видны звезды на небе и пришлось зажечь свет. Продолжалось это недолго, около семи минут» .

Об индивидуализации времени свидетельствуют не только усилия городов иметь общественные часы (и зачастую не одни, а несколько), но и распространение портативных, карманных механизмов для измерения времени. Речь идет прежде всего о песочных часах. Они широко употреблялись в Европе с ХГѴ в. Ориентированные на небольшие отрезки времени — четверть часа, половина, час — они позволяли измерять короткие интервалы «личного» времени. Их использовали также во время богослужения, для контроля за продолжительностью отдельных его этапов, при чтении проповеди. Песочные часы регулярно применяли на кораблях, где они были ориентированы на получасовые отрезки времени. С их помощью отсчитывались продолжительность вахты («восемь склянок», т.е. четыре часа) и время в пути. В музее немецкого города Вупперталя хранятся роскошные песочные часы, отлитые из толстого стекла, с гравировкой и циферблатом на внешней их стороне. Иссякающий ход песочных часов, их ориентированность на короткие отрезки времени ассоциировались в сознании средневекового человека с быстротекущим временем земной жизни и смертью.

В XV в. чрезвычайный спрос возникает на карманные солнечные часы, несмотря на то, что их употребление было ограничено погодными условиями. Основные их элементы составляли палочка, отбрасывающая тень, разделенная часовыми линиями плоскость, на которую она падала, отвес и компас для их ориентации. В торговом инвентарии нюрнбергского предпринимателя и купца Ханса Тухера за 1484 г. упоминается «не менее 255 дюжин» солнечных карманных часов на складе его фактории в Женеве. В Баварском национальном музее и в Иоханнеуме в австрийском Граце хранятся солнечные карманные часы императора Фридриха III, сделанные из серебра. Для массового потребителя в середине XV в. в Нюрнберге их мастерили из латуни.

239

Вместе с тем, в это столетие в домах городской патрицианской^ и интеллектуальной элиты, богатого купечества появляются «пере., носные», механические часы, хотя еще и не рассчитанные іщ ношение у пояса или на шее. В 1476 г. нюрнбергский купец Ханс Праун записал в своей расходной книге об уплате «мастеру Людвигу, слесарю», одного гульдена за «будилъничек или часики». «Переносные» и настенные механические часы становятся частым объектом и в миниатюре XV в.

«Продажа» и «присвоение» времени. Средневековье исходило из принципа, что время суть творение Бога и Богу принадлежит. На основании этого церковь выступала против взимания процентов: кредитор, утверждали церковные писатели, требуя проценты, продавал то, что не было его собственностью — время. Но в XIV в. купцы и ремесленники осознали время как принадлежащую им ценность. Кредитные операции широко распространились и «продажа времени» сделалась будничным явлением. Меняльные конторы и выросшие на их основе «банки», занимавшиеся операциями по вкладам и займам, переводу денег по векселям и просто ростовщичеством, в XIV—XV вв. становятся важнейшим элементом хозяйственной жизни іфупных торговых, ярмарочных и промышленных городскгос центров от Средиземноморья до европейского Северо-Запада, повергая в растерянность моралистов. В начале XVI в. вопрос о законности коммерческих операций и действий по извлечению прибыли «финансистов» из Толедо и их коллег в Брюгге и Антверпене стал даже предметом специального обсуждения профессорами—теолога- ми Сорбонны. Они вынуждены были признать «моральной» прибыль, получаемую из обмена монет, приравняв ее к «справедливой плате, получаемой за товар», но они единодушно осудили вексельные операции, усмотрев в них разновидность растовщичества.

Об осмыслении времени как ценности, о «присвоении» его хозяйственно активной частью городского населения свидетельствуют и цеховые установления относительно организации рабочего дня. В уставе цеха плотников немецкого города Франкфурта-на- Майне (1424, 1438 гг.) читаем: «Плотники должны утром начинать работу во-время и уходить вечером также во-время: не раньше, чем начнут звонить у св. Николая; днем же, когда часовой колокол пробьет 11, они прекращают работу и идут обедать, с тем, чтобы к 12 часам быть обратно» Аналогичное положение записано и в уставе кровельщиков. Собственно говоря, в той или иной формулировке это требование соблюдения рабочего временного ритма является стереотипным для уставов всех ремесленных и купеческих корпораций.

240

Показательна и возникающая уже в ХГѴ в. тенденция к удли- нению рабочего дня. Старинные цеховые статуты строго ограни- чивали продолжительность рабочего времени. Он лимитировался природными рамками — работали от зари до зари. Работа при свечах категорически воспрещалась, за исключением самых темных зимних месяцев (так, страссбургский цех сукноделов разрешил стригальщикам работать вечерами лишь с 30 ноября по 24 декабря). Принято считать, и не без основания, что подобные ограничения диктовались, с одной стороны, заботой о качестве продукции, а с другой — самосохранением средневекового ремесла с его узким локальным рынком, стремлением предотвратить конкуренцию. Но, вместе с тем, не стоят ли за этими ограничениями также и связанные с христианской традицией представления о благом времени и дне, как благословенном Богом времени праведного труда (...кто ходит днем, тот не спотыкается, потому что вцдит свет мира сего, а кто ходит ночью — спотыкается, потому что нет света

сним...» — Иоанн, XI, 9, 10)?

ВXIV столетии впервые раздаются требования выйти за пределы рамок природного времени, работать после заката, используя искусственное освещение. Показательно, что эти требования исходили не только от преуспевающих мастеров, занимавшихся торгово-предпринимательскими операциями, но и от подмастерьев, рассчитывавших таким путем увеличить свое жалованье14 Упрочение бюргерства, таким образом, меняет представления о времени, ломает церковные принципы его оценки и исчисления. Время церкви сдавало свои позиции под натиском времени куп- цов-предпринимателей по мере превращения их во влиятельную общественную силу. Церковная звонница и городская башня с колесными часами, механически отбивающими время, противостояли друг другу как два феномена разных социальных систем. В 1456 г. увидел свет необычный календарь. Отпечатанный типографским способом, этот календарь был сделан математиком и астрономом, профессором Венского университета магистром Иоганном де Гамундиа. Примечателен же он тем, что в отличие от традиционных календарей, содержал изображение не крестьянских трудов, но занятий горожан: в конторе и лавке, в саду и в поле, в лесу на рубке деревьев и даже на «досуге» (господин на скамеечке перед деревянной ванной с купальщицей); указывал он и церковные праздники. Но главной особенностью календаря было то, что помимо астрономических сведений для каждого месяца, он еще сообщал и о количестве часов, приходящихся в каждом из них на Дневное и ночное время. Это должно было помочь лучше организовать профессиональные занятия и дела по хозяйству, а также

241

распределить во времени свои обязательства. Календарь де Гамундиа, в отличие от тех, что ему предшествовали, утверждал мысль о изменяемости времени и важности рационального использования его человеком. Здесь, пусть пока еще и в тенденции, уже вполне различимы специфические компоненты современного представления о времени как о некоей субстанции, независимой от природных явлений, непрерывной и необратимой. Это прямой вызов традиции и одновременно разрыв с ней.

«Как и в делении времени дня, так и в измерении года Средневековье пользовалось двумя взаимосвязанными и вместе с тем противоположными системами — природным и церковным временем. В основе природного времени года лежала античная традиция двенадцати месяцев, каждый из которых сопрягался с каким-нибудь особым видом деятельности; разделение это, следовательно, также не воспринималось как астрономическая абстракция, а как органическое явление, как своеобразное сочетание человека с окружающей его природной средой. Символика двенадцати месяцев — одна из излюбленных тем средневековых художников и скульпторов. В иллюстрациях рукописных книг и в орнаментальных украшениях храмов сохранились изображения человеческих трудов (целые циклы), где каждая сцена передает специфику того или иного месяца. На портале церкви св. Зенона в Вероне (XII в.) — один из лучших образцов таких циклов. Изображения очень четки и названия месяцев подписаны под каждым из них. Январь самый холодный месяц... Он представлен закутавшимся человеком, греющим руки над огнем. Февраль в Италии — пора пробуждения природы, и его символизирует крестьянин, подрезающий лозу. Март иллюстрирован странной фигурой, вероятнее всего олицетворяющей ветры: мужчина в плаще, дующий в два рога — один в левом, другой в правом уголке рта. Апрель — человек с цветами, аллегория весны. Май представлен всадником в доспехах: это месяц военных экспедиций, походов, вооруженных нападений. Июнь вновь возвращает нас к крестьянским трудам, его символ — человек, забравшийся на дерево и собирающий плоды. Июль — крестьянин в остроконечной шапке, серпом убирающий хлеб. Август — это бондарь: приближается пора сбора винограда и крестьянин все в той же шапке, подготавливает бочку. Сложное изображение сентября тем не менее очень точно: крестьянин срывает гроздь, несет на плечах корзину с виноградом и одновременно давит его ногами — готовит вино. Предельно насыщенная деятельность полно передает сентябрьскую страду итальянского земледельца. Октябрь — время откорма свиней: крестьянин палкой сбивает жолуди с дуба, под которым кормится пара животных. Только недолго им кормиться — ноябрь символизирует крестьянин, закалывающий борова; другой боров уже висит под потолком и видимо коптится. И, наконец, декабрь опять возвращает нас к теме холодов — крестьянин собирает топливо.

Природному календарю противостоял церковный, складывавшийся из двух независимых организующих рядов: передвижных и непереходящих

242

праздников. Непереходящие праздники были точно фиксированы в природном (солнечном) календаре: таково, например, празднество Рождества Христова, справлявшееся 25 декабря и, может быть, не случайно приуро- ченное к моменту солнцеворота, к началу возрастания дня, то есть к существенному моменту природной жизни. Другие непереходящие праздники отмечали те или иные события земной жизни Христа и близких ему лиц (Богородицы, Иоанна Крестителя, апостолов), а также память святых христианской церкви.

Но в отчетливой противоположности к ряду непереходящих праздников стоял другой ряд, в основе которого лежал праздник Пасхи, отмечавшийся как день воскресения распятого Христа. Здесь не место говорить о его сложном генезисе, важно лишь то, что первоначально он отмечался по древнееврейскому лунному (а не солнечному) календарю, и эта традиция удержалась и после того, как христианство отреклось от своего еврейского прошлого. Вычисляемый в зависимости от сочетания лунного и солнечного календарей праздник Пасхи приходится на различные дай солнечного года и поэтому является передвижным, переходящим. А так как определенные события церковного календаря (Великий пост, Пятидесятница — день сошествия Св. Духа на апостолов и др.) исчисляются в соотношении с Пасхой, то создается особый ряд переходящих праздников, отмечаемых в разные дни.

Как ни противоречива была система церковного календаря, она, в отличие от природного время исчисления, по самому своему характеру неопределенного, нестойкого, создавала жесткую систему членения года, закрепленную особыми формами богослужения, обрядами и церемониями, свойственными каждому праздничному дню. Рождество, Пасха, обычное еженедельное воскресенье — все это имело свой ритуал, по-своему закреплялось в общественной памяти. Следовательно, церковь господствовала не только над временем дня, отсчитывая его колокольным звоном, но и над временем года, ею организованным и систематизированным.

Как природный, так и церковный счет времени отличался одной особенностью — цикличностью. Повторение феноменов было в этой системе счета нормальным и обязательным; и как весна обязательно сменяла зиму, как сентябрь-виноградарь приходил вслед за августом-бон- дарем, так с жесткой обязательностью ежегодно повторяли себя важнейшие события священной истории — христианского мифа, закрепленного литургией: рождение Христа, его крещение, его вступление в Иерусалим, воскрешение им Лазаря, его распятие и воскресение, его явление ученикам. Средневековое время постоянно повторялось. Оно было тем же самым, что и в прошлом году — во всяком случае в своей мифологичес- ки-литургической сущности.

И эта концепция постоянно повторяющего себя времени закреплялась типичным для Средневековья противопоставлением «время — вечность». Вечность лежала в начале и в конце бьггия, вернее, до начала и после конца; время мыслилось промежутком (в этическом смысле ничтожным,

243

малозначимым между сотворением земного мира и его концом — Страшным судом и воздаяниям людям по их делам и заслугам).

По учению средневекового философа и богослова Фомы Аквинского (1225—1274), каждая субстанция, будучи сотворенной, существовала и во времени, и вне времени. Всякий движущийся (находящийся вне вечности) объект может быть рассмотрен и как субстанция, и как движущееся тело. Как субстанция он не подлежит измерению временем, он принадлежит вечности, но как движущееся тело он измеряется временем. При этом, в отличие от вечности, время не имеет объективной реальности: прошлое уже не существует, будущее еще не существует, а настоящее не имеет протяженности.

Время оказывается только психологической категорией: оно существует в нашей душе, в нашей памяти. Оппозиция вечности и времени господствовала над представлениями средневекового человека, заставляла его глядеть на земное бытие как на преходящее и устремляться мыслью к нетленной вечности, жить в отрицании времени (земного) и в постоянном предуготовлении своей загробной судьбы. Конечно, это было идеалом поведения, расходившимся с практикой, но идеалом, который не мог не влиять на практику.

Концепция цикличного времени наталкивалась на противоречия в самом христианском учении. Согласно учению церкви, время повторяло себя, настоящее было тождественно прошлому, но вместе с тем время оказывалось линейным, оно было направлено вперед, ибо христианство мыслило историю телеологически, оно рисовало путь человека от грехопадения Адама через воплощение Христа, сына Божьего, к Страшному суду.

Циклическое и линейное — таково было церковное время Средневековья, наложенное поверх природного времени, совпадающее и вместе с тем не совпадающее с ним, — единственная организованная форма исчисления времени вплоть до ХГѴ в., когда вместе с механическими часами внедряется новая система осмысления времени, по сути дела, порожденная бюргерством. Ей присущи, правда пока еще в тенденции, специфические компоненты современного представления о времени как о некоей субстанции, независимой от природных явлений, сознание его значимости, непрерывности и необратимости...»15

* ПРОСТРАНСТВО

Город перед стенами. Так же как и проблема времени, проблема пространства для города —это одновременно проблема власти и организации господства. Это проблема политическая и одновременно социально-психологическая, важный фактор конституирующий городское самосознание. Городское пространство — пространство, отвоеванное у городского сеньора или по-

244

жалованное королевской властью, закрепленное юридически привилегиями и городским правом, физически обособленное от внешнего мира оборонительной системой. Оно включает площади и объекты, представляющие хозяйственный и экономический интерес для горожан и важные с точки зрения обеспечения их безопасности и самообороны. Оно покоится на системе водных и сухопутных путей во вне и на сети дорог и продолжающих их улиц внутри городских пределов. Городское пространство по своей природе — «суть пространство коммуникаций и обмена, это — производная от коммунальных и общественных потребностей»16 Такое содержание понятия городского пространства легко прочитывается в текстах жалованных городам грамот и привилегий.

Из грамоты, пожалованной Любеку в 1188 г. Фридрихом Барбароссой: «[п. 1] Вот пределы, предоставленные на пользу этому городу, нам подвластному, в силу нашего пожалования: от города на восток до реки Стубницы и вверх по Стубнице до Радигоща... В этих пределах все населяющие город наш Любек, какого бы они не были положения, будут иметь право всяческого пользования: путем и беспутьем, полями и пустошами, водами и рыбными ловлями, лесами и пастбищами...[п. 2]. Равным образом... мы передали горожанам пользование угодьями в нижеописанных границах: от города вверх до местечка Ольдесло, так, чтобы по обеим берегам реки Травы они пользовались лесом на две мили расстояния, притом дровами, лугами и пастбищами, за исключением части леса, приписанного к монастырю Девы Марии. Сверх того, предоставлено будет самим горожанам и их рыбакам заниматься рыболовством, как они привыкли делать во времена герцога Генриха, от ...Ольдесло до моря, за исключением тоней графа Адольфа. Также будут они пользоваться всячески лесами... с тем, что могут рубить в них деревья как для топки, так и на корабли, на дома и прочие городские постройки... Сверх того, пусть они пасут своих свиней, мелкий и крупный рогатый скот по всей земле графа Адольфа, однако с тем, чтобы свиньи и весь скот могли в тот же день вернуться с пастьбы в загоны, откуда они вышли утром... Сверх того, на удовлетворение их нужд мы пожаловали им[п. 3]... патронат над гтриходской церковью Девы Марии, чтобы по смерти одного священника горожане, как бы патроны, выбирали себе другого, кого захотят и представляли его епископу...

К тому же [п. 4] пусть они свободно передвигаются с товарами по всему герцогству без поборов и пошлины, за исключением Артеленбурга (на Нижней Эльбе), где пусть уплачивают 5 денариев с воза...

Сверх того [п. 13], нарочитым пожалованием мы подтверждаем, чтобы никто, ни знатный, ни худородный не захватывал своими зданиями или Укреплениями территории вышеназванного города ни внутри, ни вне его пределов; если же кто-либо каким-либо способом соорудит укрепление на суше или воде, то пусть они (консулы), опираясь на Нашу волю, его

245

извлекут, а укрепление уничтожат. А кто преднамеренно захватит зданий города и будет обличен, платит 60 фунтов [п. 14]. А граждане упомянутого уже города не будут ходить в поход, а будут только защищать свой город.^ Кроме того [п. 17] жалуем им Нашею милостью, чтобы они, в пределах того места, куда заходит во время разлива река, называемая Трава, пользовались во всем тем же судом и свободой, как и в пределах города. Также желаем мы, чтобы они в пределах до моста пользовались тем же

судом и свободой, как и в городе...»

В 1226 г., согласно другой ірамоте уже Фридриха II Любеку был уступлен «также [п. 9] лежащий против замка Травемюнде остров, называемый Приволк, пусть они владеют им на городском праве, которое называется правом городской черты (Вайхбильд)... Сверх того [п. 10] мы

желаем и приказываем соблюдать накрепко, чтобы никто, знатный или худородный, клирик или мирянин, никогда не вздумал соорудить укрепление или замок близ реки Травы, в пределах от города вверх по течению реки до ее истока, и от города вниз до моря, и по обе стороны реки на расстоянии двух миль; при этом строжайше воспрещается какому бы то ни было постороннему фогту в пределах городских проявлять свою власть или творить суд... Мы накрепко запрещаем [п. 11] на всем пространстве герцогства Саксонского взимать или взыскивать с них тот побор, который зовется унгельт (чрезвычайный побор, или добавочная пошлина)... [п. 12], Кроме того, никто из князей,господ или знатных из прилегающих областей, да не дерзнет воспрепятствовать подвозу всего необходимого в город Любек, откуда бы то ни было, из Гамбурга ли или из Рацебурга, или из Витгенберга (на Эльбе), или из Шверина, или даже изо всей земли Бурвина (из Мекленбурга) и сына его; сквозь все эти земли и по самим этим землям любой любекский бюргер, богатый ли, бедный ли, пусть проходит для купли и продажи беспрепятственно...

Выразительны, с точки зрения формирования «внутреннего» пространства города, грамоты маркграфов бранденбургских Иоанна и Отгона ІП основанному ими городу Стендалю: «Мы передаем им (горожанам) пользование мясных наших ларей (складов), а также тринадцати лавок под домом кожевников и всех, какие еще окажутся отданными каким-либо частным лицам на феодальном праве, при условии, чтобы они как полагается, выкупили их законным выкупом. Сверх того и весь рынок, который до сих пор был у нас в совместном владении, мы милостиво передали на пользу общине в вечное владение и на благое пользование (14 фефр. 1227 г.). В апреле 1243 г. маркграфы Брацценбурга передали городу «все свои права собственности на торговое подворье в Стендале, чтобы они означенное подворье обратили в свое пользование и владели им на правах собственности... В апреле 1249 г. «по настоятельной просьбе» стендальских бюргеров маркграфы бранденбургские также пожаловали им на правах собственности два манса земли «у самого города» для разведения виноградников путем новой посадки...« с условием, что если кто-либо из бюргеров этого города впервые обработает какую-либо часть этого поля под виноградник, то он пусть и пользуется на правах

246

собственности этой частью или этими частями для себя и на правах наследства для своих наследников. Мы уже уступили вышеупомянутые участки городу нашему со всею полнотою прав, какие мы на них имели...

Сеньор французского города Марманде, даруя городу право, указывал в жалованной грамоте (кутюме) пределы его пространства, в которое включались: «все воды города — все водоемы и большие рвы, входы и ворота, дороги и улицы, выходы, прибрежья, мосты и фонтаны и все проточные, текущие воды, которые есть и будут в юрисдикции города17

Городское пространство, таким образом, складывалось из «внешнего» и «внутреннего». Внешнее пространство — это та пред- округа, на которую распространялась городская юрисдикция и которая частично или полностью входила в сферу хозяйственных интересов и политических притязаний города; она в свою очередь подразделялась на ближнюю и дальнюю.

Внепосредственной близости от города, составляя его продолжение, располагались коммунальные сельскохозяйственные угодья: выпасы, виноградники, пашни, рыбные ловли. Здесь выгуливалось городское стадо, паслись лошади и свиньи нагуливали жир

впринадлежавшем городу лесу. В непосредственной близости от города располагались также городские мельницы, кузни, мастерские по обработке металлов и другие производства, производившие шум, или, подобно кожевникам, загрязнявшие атмосферу дурными запахами, или же, как производители бумаги, использовавшие силу воды. В городах с высоко развитым экспортным ремесленным производством это приводило, особенно в позднее Средневековье, к созданию подлинной «промышленной» зоны, подобно той, что под Нюренбергом, запечатленной на известной гравюре Альбрехта Дюрера (1494): мастерские для производства проволоки с волочильными приспособлениями и молотами, приводимыми в движение с помощью водяной мельницы. Здесь же под стеной, в непосредственной близости от ворот, осуществлялась торговля, имелись жилые постройки.

В«подгородье» строили специальные приюты-госпитали для больных антоновым огнем, проказой и другими заразными болезнями. Таков, например, госпиталь св. Юргена, основанный в XIII в. в шести километрах от Любека для заболевших проказой бюргеров. Он просуществовал вплоть до начала XVI в., когда был перестроен и превращен в городскую богодельню.

Предгородское пространство служило также местом для приведения в исполнение смертных приговоров. Виселица и колесо для четвертования — характерный элемент этого скорбного места, присутствующий, как и черепа казненных, на многих миниатюрах

247

сизображением города. В музее истории Гамбурга хранятся столбы

счерепами казненных, выставлявшиеся в назидательных целях на всеобщее обозрение в месте казни. На картине неизвестно^ мастера XV в., изображающей библейскую сцену обезглавливания Иоанна Крестителя, лобное место расположено перед городом, по другую сторону крепостного моста18 Казнь представлена как общественный спектакль: в «ложах» на городских воротах восседают знатные горожане, люд попроще теснится в проемах стены, у ворот, на мосту через ров стоят зеваки и нищие. Палач выделяется экстравагантностью костюма. Он вне общества. Его презирают, но он порождает и священный ужас; его терпят, ведь он необходим; им даже восхищаются: он профессионал в своем деле, требующем физической силы и сноровки. Но неудачи ему не простят. В средневековом Геттингене, совет которого не обладал правом высшей юрисдикции, сохранявшейся за сеньором города герцогом Брауншвейгским, казни по приказу последнего происходили за городской чертой, на первой же возвышенности, расположенной на западной дороге. Печальное место это было отмечено липой, сохранившейся до сего времени. Так же, на некотором расстоянии от городской стены, часто поблизости от важной дороги, в поле зрения всех уходящих из города и в него прибывающих, сооружалась и виселица. Это место было излюбленным местом прогулок горожан.

Сложение территории. Дуализм города и деревни. Город создавал свою территорию целенаправленно. Это были не только сеньориальные пожалования. По мере хозяйственного роста городов, богатое купечество и состоятельные цеховые мастера начинают интенсивно вкладывать часть своих имуществ в землю. Завещательные акты бюргеров, в частности, ганзейских городов пестрят указаниями на крестьянские дворы, участки пахоты, луга, пастбищ, виноградников, приобретенные в окрестных и дальних деревнях. Земельные приобретения осуществлялись не только бюргерами, но и магистратами и отдельными городскими институциями, в частности больницами-госпиталями Сочетающие в себе благотворительное и лечебное учреждение, перешедшие из под контроля церквей под контроль городских советов или ими основанные, они выступали также в качестве орудия их территориальной политики. Эта сторона «госпитальной» практики уже достаточно хорошо изучена, в частности в городах Юго-Западной Германии. Так, в 1295 г. больница города Эслингена приобрела у графа Готфрида фон Тюбингена его права и владения в деревне Мэринген, через два года — в деревне Вайхинген, а у

248