Yastrebitskaya_A_L_-_Srednevekovaya_kultura_i_gor

53Le GoffJ. Pour un autre MoyenAge. P., 1977. P. 102—103; см. также: prau und spätmittelalterlicher Alltag. Wien, 1986.

54Бессмертный Ю.Л. Жизнь и смерть в Средние века. М., 1991. С. 150-152.

55Planitz Н. Die deutsche Stadt im Mittelalter. Köln, 1965. S. 219—220;

Hall Th. Op. cit., S. 119—121.

56Jardins et vergers en Europe Occidentale. VIII-e—XVTII-e sifecles. Auch, 1989. P. 163, 164, 282.

57См.: Jje GoffJ. L'apogee de la France urbaine medidvale... P. 387—396.

58Kühnel H. Das Alltagsleben im Haus der spätmittelalterlichen Stadt //

Haus u. Familie in der Spätmittelalterlichen Stadt. Köln; Wien, 1984. S. 51—53.

59Kühnel H. Das Alltagsleben im Haus... S. 38.

60Castelnuovo E. L'artiste // L'Homme medieval. P. 1982. P. 233—266.

61 Leguay J.-P. La rue au Moyen Äge. Rennes, P., 1984. P. 4; 12.

62Ije GoffJ. L'apogee de la France urbaine medievale... P. 390—391.

63Bookmann H. Op. cit., S. 48, 52.

64Brunner W. Städtisches Tanzer und das Tanzhaus im 16. Jh. // Alltag im

16 Jahrh. Studien zu Lebensformen in mitteleuropäischen Städten. München,

1987. S. 60-62.

65Le GoffJ. L'apogee de la France urbaine medievale... P. 392—396.

66Ennen E. Stadt und Schule // Die Stadt des Mittelalters. Darmstadt, 1976.

T. 3. S. 461-464.

68Ennen E. Op. cit., S. 465-467.

69Петр Абеляр. История моих бедствий // Августин Аврелий. Исповедь; Абеляр П. История моих бедствий. 1992. С. 260—295.

70См.: Ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового Запада. М., 1992. С.

^20—325.

О городской школе и университете см. также: Антология педагогической мысли христианского средневековья / Сост. и общ. ред В.Г. Безрогов, О.И. Варьяш. М., 1994. Т. 1-2.

74Петр Абеляр. История моих бедствий... С. 268—269.

75О средневековых интеллектуалах см.: Le GoffJ. L'homme me'dievale...

P 24—28; Fumagalli Beonio Brocchieri M. L'intellectuel // L'homme medieval...

P. 201—232; Le GoffJ. L'apogee de la France urbaine medievale... P. 320—321,

339

Очерк V

ГОРОД В СИСТЕМЕ ПОВСЕДНЕВНОЙ КУЛЬТУРЫ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ: КОСТЮМ И МОДА

К ПОСТАНОВКЕ ПРОБЛЕМЫ

Соответствие и одновременно «отклонение», взаимодействие и вместе с тем «противостояние» — эта амбивалентность положения города в системе феодализма проявляется на всех уровнях и во всех сферах культуры, в том числе повседневной жизни Средневековья: идет ли речь о восприятии времени, семье или о костюме. Наряду со спецификой именно городского образа жизни и «бюргерского» мировосприятия дают о себе знать общие — основополагающие, сформировавшиеся в аграрном мире, каким по существу и являлось Средневековье, модели сознания и мифы. Приверженность традиции, неприятие новшеств, склонность к стереотипам, символизм мышления, нравственная окраска воспринимаемой действительности — все это было свойственно горожанам не в меньшей степени, чем обитателям деревень и замков. Но город не только воспроизводил, хотя подчас в трансформированной форме, общие модели мышления, поведения и образа жизни, но и сам так или иначе порождал их новые формы и стереотипы, не говоря уже о тех возможностях, которые открывались в сфере материальной культуры и повседневности благодаря чрезвычайному динамизму его хозяйственной жизни. История средневекового костюма позволяет в полной мере ощутить эту органическую «встроенность» городского организма во все сферы жизнедеятельности средневекового общесіъа. Но прежде чем обратиться непосредственно к рассмотрению материала необходимо сделать краткий историографический экскурс, касающийся терминов «повседневная» или «материальная культура», «повседневность».

О чем собственно идет речь: о направлении (или одном из ликов?) Новой исторической науки?

341

С понятиями «история повседневности», «материальная кущ^ тура» наше сознание привычно связывает традиционную тематику из истории быта, истории техники, рассказы об исторических курьезах и т.п. Хлынувший в последние полтора десятилетия на книжные прилавки поток работ (прежде всего зарубежных), посвященных рассказам о том, как жили, что ели, во что одевались ц т.п. наши предки, вызывает удовольствие «эрудитов», неискушенного читателя и некоторое замешательство у «профессионалов» смешанное, правда, с известной долей любопытства и инстинктивным чувством, что за всем этим все же что-то стоит. Но что? Имеем ли мы дело с модой, с одной из форм «коммерциализации» истории, со своеобразным возрождением позитивистских увлечений начала века или с чем-то большим, затрагивающим принципиальные проблемы исторического познания?

В книжном потоке без труда можно найти примеры и того, и другого и третьего, так же как и работы, поднимающие в этой связи методологически-ключевые проблемы изучения истории. В то же время нетрудно заметить и нечто общее для них всех, а именно — органическую связь с состоянием современного общества, с проблемами, которые волнуют людей сегодня, занимают массовое сознание и ответы на которые люди стремятся найти в своей истории.

Показательно, что обращение к сюжетам и темам истории повседневности, скажем в ФРГ, где интерес к ней особенно высок, приходится на рубеж 60—70-х годов, когда, по выражению известного историка В. Моммзена, «историческое сознание вновь стало фактором очень важным для политической ориентации граждан» . И так обстояло дело не только в Германии. Где-то с середины 70-х годов, пишет в своей автобиографии ученого Ж. Дюби, издатели стали обращаться к профессиональным историкам с предложением писать не только для своих коллег и учеников, но и для широкой публики. Именно рост интереса читающей публики к истории движения цивилизации, к реалиям повседневной жизни, к интриге политической истории, стимулировал то явление, которое дало повод говорить, и подчас не без оснований, о «коммерциализации» исторической науки

Нодеак бы то ни было, такие понятия как «мода», «коммерциализация» все же лишь с большой долей условности могут быть использованы для объяснения сегодняшнего повышенного интереса к истории повседневной жизни. В реальности за этим скрываются серьезные процессы в массовом сознании, разочарование в глобальных теориях — «модернизма», научно-технической революции, прогресса как линейного поступательного процесса с разумно организованным обществом будущего в качестве его апофеоза.

342

Пережитые народами трагедии национал-социализма и фашизма, второй мировой войны, радикальное студенческое движение ^О—70-х годов, социальные катаклизмы последнего десятилетия доставили европейское общество перед проблемой индивидуальной ответственности, перед проблемой человека в истории и потребностью критического переосмысления не только настоящего, но и недавнего прошлого3 Далеко не случайно, что интерес к истории «повседневной жизни», и, в частности, к такому ее направлению как «история снизу», особенно высок в немецкой историографии, причем применительно именно к периоду новейшей истории 20—40-х годов4 Не менее показателен в этом отношении и все возрастающий интерес к истории повседневности и в отечественной историографии.

Таким образом, «возрождение» интереса к истории повседневности представляется в этом контексте как своеобразный «ответ» на «вызов» общества в его стремлении к самопознанию и поиску идентичности. Говоря «возрождение», я имею в виду лишь то, что подъем интереса к истории повседневной жизни уже имел место в исторической науке (и в обществе) на рубеже прошлого и нынешнего столетий5 Но то, что мы наблюдаем сегодня, вызвано к жизни иными импульсами развития самой исторической науки. Тогда, в начале века, интерес к истории повседневной жизни (или к «материальной культуре»), быту далекого прошлого развертывался в русле открытой позитивистами хозяйственной и экономической истории, вносившей новое измерение в изучение истории, дополнительно к уже существующим: политическому и идеологическому.

Сегодня же в центре внимания исследователей находятся не столько материальный мир как таковой, не столько объекты и вещи сами по себе, сколько человек как создатель этого мира, данной культуры, человек как субъект истории, выражающий себя в реалиях (и через реалии) своего повседневного бытия — материального, психического, социального, биологического. С этой точки зрения, история повседневной жизни, или повседневности, как она заявила о себе в начале 70-х — в 80-е годы, во всяком случае в работах приверженцев направления «Новой исторической науки» (или «Новой социальной истории»), есть одно из выражений присущего этому направлению видения истории, ее предмета и подходов к ее изучению, противопоставляемого абсолютизации как единичного, исключительного в истории, так и закономерностей, возносимых над человеком и обществом, «подобно мировому духу»6

Каково же содержание понятия «повседневность» и, соответственно, что изучает история повседневной жизни? Этот вопрос

343

сегодня составляет предмет дискуссий социологов, психоло^ антропологов, социальных историков. Для одних «повседне^ ность» — то, что повторяется, синоним обыденного, рутицц Другие полагают, что «повседневность» может быть вычленена ]j изучена по контрасту с чем-то исключительным и чрезвычайным7 Для третьих «повседневная жизнь» — суть совокупность отделу! ных, «частных» повседневностей. Некоторые полагают, что «п<^ вседневная жизнь» как научное понятие вообще не правомерно поскольку каждому человеку свойственна своя повседневность независимо от его положения в обществе.

Но существует и другой уровень осмысления понятия «повседневность», «повседневная жизнь» — как интегративного метода познания человека в истории, как истории «целиком», то есть «тотальной» истории. Эта трактовка имеет немало приверженцев среди тех, кто занимается изучением истории доиндустриальной Европы, особенно среди медиевистов и историков раннего Нового времени. Для них история повседневности нечто большее, чем описание быта или повествование о том, как жили в прошлом, пишет Г. Яритц, австрийский историк-медиевист, один из энтузиастов этого направления. Она —не дополнение к «серьезной» истории, но она также и не «история снизу» — история.«бесправных и обездоленных», хотя медиевисты не игнорируют эти социальные слои и группы. Она не сводима также и к «истории будней», «рутины», хотя и включает ее в поле своего внимания, «но лишь как один из аспектов»8

Речь идет, по существу, об освоении историками нового исследовательского пространства, охватывающего, «элементарную базовую деятельность человека, которая встречается повсеместно и масштабы которой фантастичны» Это гигантская область познания, которую Ф. Бродель условно обозначал понятиями «материальная цивилизация», «структуры повседневности», объемлет все то, из чего складывается собственно, жизнь человека: ее условия, трудовую деятельность, потребности (жилище, питание, одежда и т.д.) и возможности их удовлетворения, технику и технологии, самого человека как существо биологическое.

Н(Г это также и весь спектр соответствующих человеческих взаимоотношений, поступков, действий, желаний, надежд, идеалов, ценностных ориентаций и правил, регулирующих и также определяющих в ту или иную эпоху «возможное и невозможное» в поведении человека, его индивидуальной и коллективной практике, формах коммуникаций, общения.

Культуро-антропологически ориентированная история повсе- дневности изучает человека в его связях с окружающей средой

344

^экологической и социальной), в его биологическом поведении ^семья, матримониальная практика и т.п.) и материальных ус- 1 0 В И Я Х жизни и труда; с его потребностями и возможностями

дентальными, социально-психологическими, материальными) их удовлетворения. Иными словами, обращается ли она к предметному, вещному миру, объектам, или образу жизни, она во всех сЛучаях имеет целью выявить всю совокупность стоящих за ними социокультурных взаимосвязей, определяющих (или направляющих) функционирование общественного организма в целом. Задача историка повседневности (и главная трудность) — не реконструкция и описание индивидуальных форм бытия, но выяснение некоего инварианта, присутствующего в формах и быта, и городского или сельского поселения, и сеньориальной эксплуатации, обмена, семьи, религиозного культа и политической организации изучаемой эпохи.

Применительно к европейскому высокому Средневековью опыт подобного синтеза был предпринят Ж. Ле Гоффом в его известной работе «Цивилизация средневекового Запада»; в таком же методическом и методологическом ключе написана им также и работа «Апогей средневековой городской Франции 1150—1330 гг.», составляющая одну из частей второго тома коллективного труда «Городская Франция»10 Истории повседневности позднего Средневековья и раннего Нового времени посвящено синтезирующее исследование Ф. Броделя «Материальная цивилизация, экономика и капитализм»11

Концепция истории повседневности и материальной культуры как интегративного метода изучения исторического прошлого лежит в основе научного проекта австрийских историков «Повседневная жизнь и материальная культура Австрии в позднее Средневековье и раннее Новое время» и созданного ими в Кремсе европейского исследовательского центра «Medium Aevum Quotidianum». Одной из главных задач этого центра, наряду с разработкой исследовательских методик, является создание банка данных о предметном мире, наполнявшем и формировавшем жизнь средневекового человека. Создание подобного банка данных, почерпнутых из источников разного типа, как полагают австрийские медиевисты, позволит выявить некие общие линии, социокультурные взаимосвязи; поставить вопрос о воздействии традиции, изменениях в пристрастиях, вкусах, моде — о всем комплексе взаимовлияний, в конечном счете определяющих историческое своеобразие «образа жизни» в Средневековье. Городу в этой программе отводится одно из центральных мест. Методически и конкретноисторически важные результаты некоторых из посвященных ему

345

исследований по интересующей нас здесь теме городского костюма приводятся и в данном очерке.

В отечественной историографии, в частности в медиевистике изучение истории повседневности не институализировано как в

Австрии или, например, в Польше. Оно не получило пока еще и массового распространения, подобно тому, как это имеет место скажем, в ФРГ, во французской или английской историографиях. Из этого, однако, не следует, что российские историки остались индифферентны и к тематике и к тем теоретическим проблемам исторического познания, которые сегодня с ней связываются. Формально специальных работ действительно не так много. Вместе

стем, мы имеем полное основание говорить об известной традиции

визучении повседневности и материальной культуры, как и об опыте социокультурного синтеза в этой области изучения истории Средневековья. У историков этой традиции стоит Л.П. Карсавин (1883—1953). В его пионерских работах начала века, посвященных средневековой культуре и религиозности, фактически впервые был сформулирован и реализован принцип системного подхода к изучению материальной культуры и повседневности как части единого социокультурного целого12 Именно этим методологическим принципом руководствуется и автор.

Почему из всех возможных тем, входящих в исследовательское поле истории повседневности и материальной культуры, выбрана именно эта? Дело в том, что история костюма, изобилующая, как ни одна другая тема, яркими и эффектными фактами, особенно способна ввести исследователя в искушение, фиксировать лишь поверхностную эволюцию, формальные изменения моды, не вдаваясь в выяснение глубинных причин этих изменений, их связи с социальной эволюцией, изменениями эстетических и этических представлений и т.п. Не менее опасна и другая распространенная крайность абсолютизации одного какого-нибудь измерения — социального или функционального. Обращаясь в контексте этой книги к истории городского костюма, мне хочется показать на ее материале, с какими проблемами имеет дело изучение историй повседневности и материальной культуры, которое (как понимает это Новая историческая наука), к какой бы теме оно не обращалось, всегда имеет целью социокультурный зондаж исторической действительности.

** *

Бесспорно: первая и непосредственная функция одежды —~ защитить человеческое тело от неблагоприятных воздействий погоды: от дождя и снега ненастной осенью или в зимнюю пору, от

346

паляідих лучей солнца летом. Но костюм, одежда выполняют и д р у г и е , «нематериальные» функции, напрямую связанные с гос-

подствующими в данном обществе представлениями о целомудрии п стыдливости, роскоши и богатстве, социальном престиже. Костюм многое может поведать о своем хозяине — о его склонности производить впечатление или о его гордыне и спеси. Будучи неотъемлемым компонентом повседневной жизни человека — его

окружающего его мира вещей, одежда вместе с тем запечат- в себе явления иного, более «высокого» уровня, принадле-

ж а щ и е сфере сознания и поведенческих форм.

Костюм, сама манера одеваться — один из «языков» культуры

вее историко-антропологическом понимании. Ткань, из которой

шили одежду, покрой платья, характер цветовой гаммы, как и широта ее спектра, аксессуары костюма говорят нам об уровне экономического развития общества, особенностях присущей ему материальной культуры, организации социальных отношений, но одновременно они «знак», «символ» принятых и господствующих

вданном обществе и в данной культуре социально-психологичес- ких установок, норм и ценностных ориентаций, стиля поведения. Костюм запечатлевает не только статику. Само изменение манеры одеваться, ослабление, или, напротив, усиление тех или иных функций одежды, это также показатели более глубинных социокультурных процессов, движения культуры и общества, их трансформации и, в конечном счете, сложения нового их качества.

История костюма, как и «материального быта вообще», оправдана только в том случае, если она вплетается «в одно развивающееся целое» истории культуры, как писал в начале нашего столетия Л.П. Карсавин. Ему же принадлежит образная и в своей образности предельно точная характеристика сути метода подхода к изучению истории повседневности и материальной культуры, который мы сегодня определяем как историко-антропологичес- кий. Конкретно-исторические примеры, приводимые в этой связи Л.П. Карсавиным, позволяют ощутить всю сложность задач, перед которыми оказывается историк культуры, так же как и высоту требований, предъявляемых ими к его профессиональной подготовке.

«...C давних пор уже появляются труды по «истории» костюма, «истории» оружия, земледельческих орудий труда и т.п. Некоторые из этих трудов мне приходилось в свое время изучать. Не знаю более утомительных по бессвязности изложения и мучительной скуке книг. Они становятся интересными лишь в том случае, если сам начинаешь производить историческую работу над собранным в них изобильным материалом. Дело заключается в следующем. — Не может быть связи развития, т.е. истори-

347

ческой связи, между пространственно разъединенными вещами, пока ц*

преодолевается их разъединенность и материальность. Повесьте в одц^ ряд все костюмы данного народа за известный период времени. Скоиц^ бы вы не переходили глазами (с помощью или без помощи ног) от одно^ к другому, вы, оставаясь в строгих пределах «костюмности», не сумеете связать ваш ряд в одно развивающееся целое... Для установления связ^ вам понадобятся понятия формы, цветов и их гармонии, качества матерц^ и т.д. А чтобы понять изменение одной формы в другую, переход oj, состояния этих цветов к состоянию тех, вам придется так или иначе прибегнуть к чувству формы и краски, к эстетическим и бытовым идеалам.

Вы, разумеется, постараетесь сохранить свою объективность, прибегнув сперва к понятиям техники, к технологии материалов. Но, во-первых, и техника, и технология уже социально-психические факты, а во-вторых, их будет недостаточно и все равно без эстетических и бытовых идеалов вам не обойтись. Когда же вы сумеете объять ваш материал категориями социально-психического, он оживет, приобретет исторический смысл и ценность, а чисто материальные предметы (в нашем примере — костюмы) станут выражать, символизировать, при всей разъединенности своей, непрерывное развитие некоего качествования.

Римская тога с ее тщательно разглаженными линиями, не набрасывается небрежно на плечи, подобно походному плащу. Требуется известное уже при Цинциннате умение ее надеть и носить. В ней нельзя работать. В ней смешно бежать или даже быстро идти, торопиться. Она требует внимательного отношения к себе, когда садишься и встаешь, пожалуй, не менее внимательного, чем кринолин или фижмы. Зато мало какой другой наряд способен в той же мере оттенить важность и благородно-спокойные манеры. В этом смысле наш современный мундир ничего не стоит по сравнению с римской тогой. И разве не такою должна была стать официальная и парадная одежда римлянина, не извне, как современный чиновник, заковываемого в достоинство, но определяющего его изнутри? Римлянин был весь проникнут сознанием своей свободы и своего достоинства, которые не позволяют ему бегать и спешить, подобно какому-ни- будь рабу, зависимому человеку, выскочке. — «Civis romanus sum». Если он заседает в сенате или отправляет магистратуру, он должен и вовне неторопливо выразить свое достоинство, сдержать природную живость своей натуры, вероятно, не меньшую, чем у современных итальянцев. Если он идет по улице, ему, сопровождаемому толпою друзей и клиентов, нечегоіуподобляться какому-нибудь жалкому простолюдину. Хорош представитель Римского народа — Веррес! Пираты появились у берегов его резиденции, врываются в гавань. А он выскочил посмотреть, в чем дело, прямо с пира, не сняв венка, не надев тоги или военного плаща полководца! Право, не гибнет ли Рим? — К римскому провозглашенному войсками императором генералу, движущемуся из Галлии в Рим, прибыли послы сената. И он принимает сенаторов не в тоге, а в ...штанах!...

Теперь, я полагаю, ясно, при каких условиях и при каком подходе К проблеме возможна «история костюма», «история материального быта»

348