Utopia_i_utopicheskoe_myshlenie

ковых хилиастических движений, не как царство религиозной веры, а как царство пролетарского сознания и науки.

Точку зрения Страшного Суда Платонов особо подчерки­ вает в своей статье ’’Христос и мы”, в центре внимания кото­ рой —Христос-Судия. Согласно Платонову, церковь превратила пророков гнева в проповедников покорности, забыв при этом главный завет Христа: ’’Царство Божие усилием берется” 1. Апо­ калипсический зверь, терзавший землю, должен быть убит и низвергнут с трона. Христос, пламенный мститель, воплощен в коллективе пролетариата. Мессианская роль последнего опи­ сана в стихотворении ’’Вселенной” : ”Мы —сознание, свет и спа­ сение”2 .

Если в ’’Чевенгуре” речь идет об опустошении города и рас­ чистке места для нового мира, то у раннего Платонова из нена­ висти к прошлому вытекает ’’воля к уничтожению”3. В сти­ хотворении ’’Май” есть такие строки: ’’Разрушаем горы на сво­ их путях... По земным пустыням строим Новый Город”4

Новое царство, возникающее после разрушения старого, уже у молодого Платонова отличается целомудрием. Как утверж­ дает автор в своей статье ”Но одна душа у человека”, револю­ ционная душа заключается в том, что зверь мрачной и прекрас­ ной страсти —полового инстинкта —должен быть изгнан благо­ даря сознанию. Почти как у Иоахима Флорского, третье состоя­ ние мира отождествляется с окончательной победой духа над плотью: ”Пол — душа буржуазии. Сознание — душа пролета­ риата. Буржуазия и пол сделали свое дело жизни — их надо уничтожить... Наша общая задача — подавить в своей крови древние горящие голоса страсти, освободить себя и родить в себе новую душу — пламенную победившую мысль. Пусть не женщина — пол со своею красотой-обманом, а мысль будет невестой человеку. Ее целомудрие не разрушит наша любовь”5.

Теми же аскетическими чертами отмечена сказочная позитив­ ная утопия Платонова, изложенная им в ’’Рассказе о многих интересных вещах” (1923). Здесь тоже противопоставляются дух, сознание и плоть, нечистый плотский инстинкт. Так как цивилизация основывается на целомудрии, или, говоря слова­ ми Фрейда, на сублимации, то вступление в царство будущего предполагает ’’антропотехнику” — конструкцию нового челове­ ка: ’’Теперь наступило время совершенно целомудренного че­

1П л а т о н о в А. Христос и мы. - “Russian Literature”, 23 (1988), №4, S. 426.

2П л а т о н о в А. Собр. соч. в трех томах, т. 3, М., 1985, с. 492.

Государственный житель, с. 531-532.

270

ловека —и он создаст великую цивилизацию, он обретет землю и все остальные звезды, он соединит с собою и сделает челове­ ком все видимое и невидимое...”1 В то время как половая лю­ бовь крадет у мужчины душу и необходимую для спасительного будущего энергию, чудесная духовная невеста служит ему как ’’царица” и проводница в будущее. ’’Через нее мы слушаем мир... через нее можно со всем побрататься, быть заодно с солн­ цем и звездами —и не надо будет ни работы, ни злобы, ни борь­ бы”2 ’’Каспийская невеста” Ивана, героя ’’Рассказа о многих интересных вещах”, явно выступает как прообраз духовных невест будущего чевенгурских героев. И когда Иван предла­ гает назвать основанный им утопический город Суржа ’’Неве­ ста”, то почти навязчиво возникает параллель с Новым Иеру­ салимом в образе невесты.

Между утопией, описанной в ’’Рассказе о многих интерес­ ных вещах”, и чевенгурским коммунизмом можно обнаружить ряд параллелей. Сюда относится, например, сближение человека

изверя, спасение природы. Герою рассказа Ивану Копчикову мерещится, что в городе Новая Суржа для животных будут построены такие же дома, как и для людей, чтобы было ра­ венство между человеком и животным. А в будущем чело­ век и животные даже должны жить под одной крышей: ’’Бо­ лее зверей и людей не будет — будут и близко друг к дружке телесами и душой. Зверь, брат, тоже большевик, но молчит, потому что человек не велит. Придет время, вскоре, заговорят

извери, остепенятся и образумятся. Это дело человека. Он должен сделать людьми все, что дышит и движется”3

Ни в Новой Сурже, ни в Чевенгуре нет искусства и науки. ’’Нам нужно сочувствие, а не искусство” (с. 277), — говорит один из чевенгурских большевиков. Саша Дванов выражает по отношению к культуре типичное для чевенгурского мышления представление, что ’’пустое место”, tabula rasa является наилучшей

предпосылкой для создания будущей культуры: ”Он в душе любил неведение больше культуры: невежество - чистое поле, где еще может вырасти растение всякого знания, но культура — уже заросшее поле... Поэтому Дванов был доволен, что в Рос­ сии революция выполола начисто редкие места зарослей, где была культура, а народ как был, так и остался чистым полем...” (с. 148). Подобные взгляды в высшей степени характерны для многих средневековых хилиастических движений. Каутский сообщает, например, что мюнстерские ’’перекрещенцы” испы­ тывали глубокое недоверие по отношению ко всякого рода

1П л а т о н о в А. Старик и старуха. Потерянная проза. Сост. Ф. Ле­ вин. Мюнхен, 1984, с. 73.

2Там же, с. 65.

3Там же, с. 67.

271

учености, так как видели в ней только направленный против себя инструмент угнетения. Точно так же и в Таборе музыка и развлечения, искусство и наука рассматривались как занятия, враждебные народу.

В своей.ранней публицистике Платонов неоднократно выра­ жал характерные для пролеткультовского утилитаризма и производственничества воззрения о ненужности искусства как такового. Искусство оправдано только как жизнестроение, как средство преобразования действительности: ’’Отныне наша жалость и кипение души будут остывать не в форме искусства, а в форме работы, преобразующей материю... Наши песни —на­ ши руки, а не жидкие слова и не веселые театры, где люди гасят безумное бешенство своих сытых кровей. Нам также не нужна музыка: в нас есть лучшие песни, но они стыдливы, потому что слишком прекрасны”1. В другой статье Платонов пишет, что ”в царстве сознания” искусство, по словам Богдано­ ва, станет ’’товариществом совершенной организации из хаоса”2, совпадающим на своих высших уровнях развития с наукой. Но в соответствии с радикальным максимализмом молодого Пла­ тонова перед этим надо расчистить место в акте апокалипси­ ческого разрушения: ’’Необходимо было смести с земли все чудовищное, злое и гадкое, чтобы освободить место для стро­ ительства прекрасного и доброго —и пролетариат сделал это”

Сравнение романа ’’Чевенгур” с публицистическими текста­ ми Платонова начала 20-х годов обнаруживает целый ряд бро­ сающихся в глаза совпадений: рождение царства духа или соз­ нания, в котором человек преодолел свое ’’плотское” состоя­ ние и предан теперь лишь своей духовной ’’невесте” ; возврат райского состояния, включающего в себя спасение космоса и всяческой твари; но прежде всего — апокалипсическая катаст­ рофа, которая с необходимостью предваряет царство Божие и очищает землю от всяческой нечисти и зла.

Однако решающее значение имеет не констатация много­ численных совпадений между Платоновым воронежского пери­ ода и автором ’’Чевенгура”, а различие в оценках этого темати­ ческого комплекса. Если в раннем творчестве Платонова его Тематика вырисовывается как монологически-позитивная, то в ’’Чевенгуре” она предстает уже в неоднозначном, пробле­ матичном облике. В одних случаях утопически-милленарист- ские темы излагаются в программной форме, а в других — в форме романа, определяемой историческим опытом и диало­ гичностью.

272

То новое чувство, которое приобретает в ’’Чевенгуре” милленаристская тематика, находит особое выражение в языке ро­ мана, который с полным основанием воспринимается как крайне необычный и почти что ’’юродивый”. Совмещение лек­ сики хилиазма и русской революции ведет к изобилию семан­ тически чрезвычайно сложных и многозначных выражений. Стоит вдуматься, например, в формулировку о том, что чевенгурские большевики буржуазии ’’второе пришествие орга­ низовали ” (с. 214). Иосиф Бродский очень метко говорит о том, что Платонов ’’заводит русский язык в смысловой тупик или — что точнее — обнаруживает тупиковую философию в са­ мом языке”1. Поскольку перед нами не стояла задача детально­ го исследования языковой проблематики романа, необходимо только установить ту большую дистанцию, которая отделяет ’’Чевенгур” Платонова от его более ранних текстов. Можно пойти еще дальше и сказать, что Платонов в своем романе ста­ вит под вопрос собственную раннюю позицию, а еще точнее, корректирует собственные милленаристские иллюзии.

На этом фоне особенно важно принять во внимание неко­ торые характерные различия между ранним утопическим мыш­ лением Платонова и романом ’’Чевенгур”. Различия существуют в самом описании идеального утопического состояния. Город Новая Суржа, основанный двумя героями ’’Рассказа о многих интересных вещах”, где не должно быть голода и болезней, в своем геометрическом построении полнрстью соответствует утопической модели города. Для всех жителей там построен один большой дом. ’’Строился он круглый, кольцом. А в се­ редине сажался сад. А снаружи также кольцом обсаживался дом садом. Так что окна каждой отдельной обители-комнаты выходили в сады”2. В ’’Чевенгуре”, напротив, хилиастическое движение не укладывается ни в одну из описанных вначале утопических моделей. Дома и сады постоянно вырываются с корнем и переносятся с места на место, они хаотически гро­ моздятся друг на друга, затрудняя проход. Городская земля ’’похожа была на пахоту” (с. 266). Чепурный даже мечтает о том, ’’что пролетариат в заключение своих работ разберет дома, как следы своего угнетения, на ненужные части и будет жить в мире без всякого прикрытия...” (с. 304). И только гораздо позже у Чепурного появляется сомнение, ’’нужно ли сейчас истратить, привести в ветхость и пагубность целый город и все имущество в нем —лишь для того, чтобы когда-нибудь, в конце, на короткое время наступила убыточная правда” (с. 334). Дру­ гими словами, цель хилиастического движения — Новый Иеру­

273

салим —вообще не создается в ’’Чевенгуре”. Вместо идеального порядка здесь царят хаос и разрушение.

К такому же выводу можно прийти, если сравнить роль науки и техники у раннего Платонова и в его романе ’’Чевен­ гур”. В ’’Чевенгуре” свирепствует ’’голый” коммунизм, враж­ дебный науке и технике, своего рода примитивное первобытное состояние, лишенное, однако, идиллических черт золотого века. И лишь когда заявляет о себе ’’осень” упадка и поражения, впервые возникает проблема труда, производства вообще. Там должны быть построены мельница и насос, тут сооружается примитивный маяк из глины, а здесь кузнецы пытаются почи­ нить крышу. И лишь намеками ведется речь о двух проектах Дванова: о возведении плотины и о превращении солнечного света в электричество.

Последний проект соответствует представлениям Платоно­ ва, выраженным в его ранней статье ’’Свет и социализм”, где он пишет, что социализм не наступит до тех пор, пока свет не ста­ нет двигателем производства. ”И только тогда из светового производства вырастет социалистическое общество, новый человек — существо, полное сознания, чуда и любви, комму­ нистическое искусство, — это вселенская скульптура, планет­ ная архитектура...”1 ’’Рассказ о многих интересных вещах” полон фантастических технических проектов.

Отсутствие утопической модели города и технического прогресса в ’’Чевенгуре” многозначительно подчеркивает раз­ ницу между событиями милленаристского характера в романе и ранними утопическими проектами самого Платонова. Это один из многих признаков, свидетельствующих о тщетности хилиастических надежд.

6.

Взаключение я хотел бы вновь обратиться к вопросу, за­ тронутому здесь в связи с предисловием К. Каутского к рус­ скому изданию его книги ’’Предшественники новейшего со­ циализма”, — о соотношении милленаризма и русского сектан­ тства. Уже в неоднократно упомянутом ’’Рассказе о многих интересных вещах” звучат многие мотивы из представлений сектантов. История основания города Новая Суржа напоминает крестьянские легенды о Беловодье, которые были особенно ши­ роко распространены среди беглых или странников —одной из

сект левого крыла старообрядцев2. В рассказе Платонова есть, к примеру, глава, ”в коей босота собирается в большевистскую нацию”. С учетом идейной подоплеки сектантства разъясняется и

1П л а т о н о в А. Государственный житель, с, 537.

2См.: Ч и с т о в К. В. Русские народные социально-утопические легенды XVII-XIX вв. М., 1967, гл. ’’Легенды о далеких землях”.

274

загадочное название ’’Каспийская невеста”, которое, по-видимо­ му, связано с тем, что в представлениях беглых царство Божие па земле должно располагаться недалеко от Каспийского моря1

Опубликованные в 1927 году в сборнике ’’Епифанские шлюзы” рассказы ’’Родоначальники нации, или Беспокойные происшествия” и ’’Иван Чох” во многом пересекаются с ранни­ ми текстами Платонова. Рассказ ’’Иван Чох”, связывающий мотивы царя-избавителя Петра Федоровича с поисками вечного юрода и называемый иногда «первым зерном романа ’’Чевен­ гур”»2, соединяет два разных временных уровня: действие, происходящее в России в последней трети XVIII века, и действие времени гражданской войны 1919 года. В ’’Чевенгуре” в один временной уровень стягиваются события из истории сектантства и из истории революции.

Мы здесь не можем более подробно анализировать роль сектантства в произведениях А. Платонова. Задача автора заклю­ чалась в том, чтобы обратить внимание на связь между миллеиаристской тематикой и идеями сектантов, о которой говорил Каутский. Для утопических представлений из области сектант­ ского мышления справедливо то же, что уже сказано о развитии милленарисгских идей в произведениях Платонова. Поиски Беловодья беглыми и странниками, изображаемые в ранних работах в свете надежды, превращаются в ’’Чевенгуре” в роман об утрате иллюзий.

Отход автора от представления, что хилиастически настро­ енная ’’босота” приведет общество к идеальному состоянию, наиболее ясно выражается в образе Саши Дванова, тесно связан­ ного с позицией самого А. Платонова. Дванов симпатизирует бродягам-беднякам, да и сам является странником, но совер­ шенно особенным. Он — искатель истины, и его устремления не во всем идентичны устремлениям чевенгурских большевиков, а лишь отчасти и временно ведутся в том же направлении. Стран­ ничество Дванова обращено к более всеобщему идеалу, чем гот, который воплощает Чевенгур. Оно как бы восходит к тому физическому и духовному странничеству, которое, согласно Бердяеву, составляет неведомую Западу сущностную черту рус­ ского характера: ’Тусские, в большей или меньшей степени, сознательно или бессознательно, — хилиасты. Западные люди гораздо более оседлые, более прикреплены к усовершенство­ ванным формам своей цивилизации, более дорожат своим на­ стоящим, более обращены к благоустройству земли. Они бо­ ятся бесконечности, как хаоса...”3

1См. там же, с. 249.

2См,: Г е л л е р М. Андрей Платонов в поисках счастья, Париж,

1982, с. 91.

3 Б е р д я е в П. Русская идея. Париж, 1971, с. 199.

275

18*

Когда Дванов видит, что хилиастическое движение в Че­ венгуре ведет не к утопической структуре, а к распаду и ха­ осу, он возобновляет свои поиски истины. Возвращаясь к озеру, месту поисков истины отцом, он как бы приходит к исходной точке кругового движения. Его поведение соответствует пози­ ции, которую можно обнаружить в одной из ранних статей Платонова: ”Мы коммунисты, но не фанатики коммунизма. И знаем, что коммунизм есть только волна в океане вечности истории”1 Хилиастическое движение в Чевенгуре, которое Два­ нов наблюдает с большим участием и проверяет на истинность, не привело к вожделенному исполнению истории, а возврати­ лось после горького опыта утраты иллюзий на новую спираль исторического времени.

ДжТ.Р. Толкиен

О ВОЛШЕБНЫХ СКАЗКАХ*

ФАНТАЗИЯ

Человеческий ум способен создавать мысленные образы вещей, налично не существующих. Способность эту обычно на­ зывают (или называли раньше) воображением. Но в последнее время —в специальном, а не в обыденном словоупотреблении — под воображением часто подразумевали нечто более высокое, чем просто сотворение образов; последнее приписывается фан­ тазии, фантазированию — fancy (что является сокращенной и уничижительной формой более старого слова (fantase). Тем самым делается попытка (я бы сказал, неправомерная) тол­ ковать ’’воображение” ограничительно — как ’’способность придавать идеальным образованиям ту внутреннюю связность, которая присуща реальности”.

Кому-то может показаться смешным, что человек, не столь компетентный в данной области, дерзает иметь свое суждение по столь важному вопросу, но я решаюсь назвать указанное сло­ весное различение филологически некорректным, а соответ­ ствующий анализ —неточным. Способность ума создавать образы

ность выразить его, могут различаться по четкости и сил<но это различие количественное, а не качественное. А вот способность найти такое выражение, которое наделяло бы (или казалось бы наделяющим) образ ’’внутренней связностью реальности”1, есть нечто иное, она должна носить другое название: ’’искус­

*Данный отрьюок взят из статьи, впервые опубликованной в 1947 г.

ипредставляющей собой расширенный вариант лекции, прочитанной в

университете св. Андрея в 1938 г* Статью обычно включают в книгу ’’Дерево и лист”, многократно переиздававшуюся. Перевод осуществлен по изданию: Tree and Leaf. L., 1966, с. 46-73. - Прим. перев.

1 Что означает: обнаруживать вторичную веру (очевидность вторич­ ного мира. - Прим. перев.) или вызывать ее.

277

ство” —связующее звено между воображением и конечным результатом, соучастие в творении, сотворчество (sub-creation). Итак, я дошел до того места в своих рассуждениях, когда мне понадобится слово, которое охватило бы творящее искусство само по себе и то качество необычайности, изумительности вы­ раженного образа, которое является неотъемлемой сутью вся­ кой волшебной сказки. Следовательно, мне придется присво­ ить себе способности Шалтая-Болтая и воспользоваться фан­ тазией для своих целей: то есть к прежнему, более высокому смыслу данного слова — тому, в котором оно выступает как синоним ’’воображения”, присоединить вторичный оттенок, от­ тенок ’’ирреальности” (то есть несхожести с первичным миром), непорабощенности наблюдаемыми ’’фактами”, словом —фанта­ стичности. Таким образом, я не только осознаю этимологи­ ческую и семантическую связь между ”фантазией” и ’’фанта­ стическим”, но и радуюсь этой связи: связи фантазии с образами тех вещей, которые не только ”не присутствуют налично”, но и действительно не могут быть обнаружены в нашем первичном мире, или относительно которых принято так считать. Однако утверждая подобное, я ни в коей мере не могу позволить себе уничижительного тона. То, что фантазия суть образы вещей, не принадлежащих первичному миру (если таковое возможно), есть ее достоинство, а не недостаток. Фантазию (в этом смысле) я считаю не низшим, но высшим видом искусства, поистине наиболее чистой его формой и —когда она осуществилась —на­ иболее могущественной.

Фантастическое, конечно, изначально обладает одним преи­ муществом: изумляющей необычайностью. Однако это преиму­ щество обычно оборачивается против фантазии, создавая ей дурную славу. Люди не любят, чтобы их что-то ’’изумляло” . Они не любят углубляться в события первичного мира, точнее — в знакомые им слабые отблески его. Потому они глупо и даже не без злонамеренности смешивают фантазию со сновидением, а ведь в последнем нет искусства1; и с психическими расстрой­ ствами, при которых теряется всякий сознательный контроль: с бредом и галлюцинациями.

Ошибка ли здесь, злой ли умысел, вызванный некоторым беспокойством и, как следствие, неприязнью, но это —не един­ ственная причина подобного смешения. Фантазии присуща еще одна невыгодная особенность — ее трудно осуществить. Я ду­ маю, что фантазия — это под-создание, соучастие в творении — скорее в большей, чем в меньшей степени. Однако на практике оказывается, что ’’внутренняя связность реальности” достига­

1 Сказанное относится не ко всякому сновидению. В некоторых сно­ видениях фантазия, по-видимому, задействована. Однако это исключение. Фантазия есть рациональная, а не иррациональная деятельность.

278

ется тем труднее, чем сильнее образы и перекомпонованный первичный материал отличаются от исходной организации на­ личных элементов первичного мира. Подобной ’’реальности”, конечно, легче достичь посредством более обыкновенного, ’’трезвого” материала. Поэтому фантазия слишком часто оста­ ется неразвитой. Она использовалась и используется легкомыс­ ленно или только полусерьезно, или только для декора; она остается лишь на уровне ’’фантазирования”. Любой человек, унаследовавший механизм фантазии, связанный с человеческим языком, может сказать: "зеленое солнце”. Многие смогут потом представить или изобразить нечто подобное. Однако это еще не все, хотя и вышеприведенный пример уже может оказаться более впечатляющим, чем те многочисленные ’’жизне- и бытоописания”, которые удостаиваются литературных премий.

Создать вторичный мир, в котором зеленое солнце ока­ жется на своем месте и будет восприниматься с доверием, —для этого необходимо приложить и мысль и труд и еще особое мастерство, подобное мастерству эльфов. Мало кто сумеет поставить перед собой такие трудные задачи. Но когда подоб­ ная попытка сделана и она в какой-то мере удалась, тогда мы имеем редкостное произведение искусства, причем искусства именно повествовательного, сочинительства в его первичной и наиболее плодотворной разновидности.

В искусстве лучшим средством воплощения фантазии слу­ жит слово, собственно литература. В живописи же, например, видимое глазу представление фантастического образа оказывает­ ся технически слишком простым, вследствие чего рука склонна обгонять сознание и даже вовсе не считаться с ним1 В таком

1 В сюрреализме, к примеру, обычно присутствует какая-то болез­ ненность или нарочитость, которую редко встретишь в литературной фан­ тазии. Весьма вероятно, что во многих случаях мы имеем дело с порожде­ ниями действительно больного ума, но не всегда следует объяснять это таким именно образом. Своеобразное раздражение ума часто вызывается самим актом рисования подобного рода вещей - состояние, по своему качеству и болезненности напоминающее сильный жар, когда ум обретает пугающую плодовитость и легкость формотворчества, когда во всех окружающих человека предметах ему видится нечто зловещее или гро­ тескное.

Я, разумеется, говорю сейчас о первичном выражении фантазии в ’’изобретательных” искусствах, не об ’’иллюстрациях” и не о кинемато­ графе. Как бы ни были хороши сами по себе иллюстрации, они редко идут на пользу волшебной сказке. Радикальное отличие всякого искусст­ ва (включая драму), воплощающегося в видимых формах, от собствен­ но литературы состоит в том, что первое навязывает единственный види­ мый образ. Литература есть воздействие на ум и потому имеет более творческий, ’’рождающий” характер. Она одновременно и более универ­ сальна, и более задевающе конкретна. Говоря о хлебе или вине, или камне, или дереве, она обращается к целому этих вещей, к их идеям, и в то же время всякий раз слушающий дает им в своем воображении особое личное воплощение. Если в литературном произведении рассказы-

279