Utopia_i_utopicheskoe_myshlenie

М. Ласки

УТОПИЯ И РЕВОЛЮЦИЯ*

Опроисхождении метафоры, или Несколько иллюстраций

кпроблеме политического темперамента и интеллекту­ ального климата, а также к вопросу о том, как исто­ рически взаимосвязанны идеи, идеалы и идеологии

ИДЕАЛЫ

Жажда утопии

Зеленая палочка и муравейное братство

Где-то у Льва Толстого — по крайней мере, так подсказы­ вает мне моя запись в старом блокноте, когда-то давным давно сделанная в порыве утопического энтузиазма,—я вычитал исто­ рию о зеленой палочке, закопанной у дороги на краю оврага в Старом Заказе. На этой зеленой палочке, как поведал в детст­ ве Толстому его брат Николай, записана величайшая из всех тайн: как сделать всех людей счастливыми, чтобы в один пре­ красный день исчезли все болезни, все горести, чтобы никто ни на кого не сердился и все любили друг друга. Всю свою жизнь Толстой верил в существование такой зеленой палочки, кото­ рая бы содержала рекомендации, как уничтожить зло в людях

идать им великое благо. [...]

Ясделал эту запись ради укрепления своего оптимизма, ибо в жажде утопии всегда есть нечто от этого толстовского свойства — широкий гуманизм, щедрый порыв и благородное видение. Но что любопытно (и, возможно, типично), моя запись оказалась неполной. Там отсутствовало несколько фраз, была выпущена одна из метафор, притом знаменательная, посколь­

ку в ней содержался мрачный образ, с которым нелегко мирить­ ся лучезарному утописту. Продолжая свою радостную игру в счастливое общество, Л. Толстой и его братья решили — стран­ ным и неожиданным образом — назвать себя ’’муравейными братьями” Если главная тайна все еще оставалась недоступной, то по крайней мере ’’нам открылось муравейное братство”, и этому открытию суждено было сохраниться в памяти на всю оставшуюся жизнь. Когда Толстому было за семьдесят, он объяснял: ’’Идеал муравейных братьев, льнущих любовно

© 1976 by Melvin Lasky

*Фрагменты из книги М. Ласки ’’Утопия и революция”. Перевод

осуществлен по изданию: L a s k y M e l v i n J. Utopia and revolution. The University of Chicago Press, Ltd. London, 1976, p. 4-31, 35-47, 7887, 220-257, 474-517, 578-585, 600-603. - Прим. ред.

170

друг к другу... под всем небесным сводом всех людей мира, остался для меня тот же”1

Я делаю это признание, поскольку теперь мне представляет­ ся, что моя усеченная запись вполне символична: между паль­ цев просачивается то, что не хочется заносить на бумагу. Мы зачарованно ищем зеленую палочку и отворачиваемся (мол, все это случайное, из ’’другой оперы”) от перспективы мура: вейного братства. И тем не менее человеческая жажда всеоб­ щего благосостояния всегда выражалась в этой двойной мета­ форе, и в наше время утопистам приходится считаться с этим фактом. Что касается меня самого (если мне позволительно сде­ лать здесь еще одно замечание), то в моих записных книжках встречаются и более проницательные выписки. Такие зеленые палочки и жизнерадостные описания всевозможных островов блаженных, городов солнца и заморских земель сопровождаются мрачными догадками о том, что в самом стремлении к большей человечности, к совершенству рода людского имеется трагиче­ ский просчет. ’’Пойди к муравью.., —говорится в ’’Притчах Соло­ моновых”, — посмотри на действия его,и будь мудрым” (6:6).

Но не столь простым может оказаться такое наблюдение и не столь однозначной мудрость. Я позволю себе обратиться наугад еще к некоторым великим живописателям муравейного братства.

Когда в ’’Федоне” Сократ размышляет о будущем скитаю­ щихся по Аиду душ умерших, стремящихся вновь обрести те­ лесную оболочку, он приходит к мысли, что им предстоит во­ плотиться в существах того же свойства или характера, который выработался у них на протяжении их жизни. Те, кто предавал­ ся обжорству, пьянству или отличался эгоизмом, примут облик ослов или других тупых животных, а те, кто сознательно жил по законам несправедливости, насилия и тиранства, станут волка­ ми, коршунами и ястребами. Что же касается ’’счастливейших людей”, то есть тех, кто придерживался добродетелей обыч­ ного гражданина — рассудительности и справедливости, рожден­ ных в повседневных обычаях и занятиях, — то о них Сократ высказывает следующее предположение: ’’Они, вероятно, снова окажутся в общительной и смирной породе, среди, может быть, пчел, ос или муравьев, а то и вернутся к человеческому роду и из них Произойдут выдержанные люди” 2 . Представление о граж­ данской добродетели людей как о подобии муравьиной дис­ циплины, а о муравье как о герое —одна из идей, пронизываю­ щих всю западную мысль.

В минуту политического разочарования Джон Мильтон, ред­ ко обращавший свой пристальный взор непосредственно к зем­

1 Т о л с т о й JT. Н. Поли. собр. соч., т. 34, с. 387. 2 Пл а т о н . Сочинения. М., 1970, т. 2, с. 47-48.

171

ному, адресовал библейский завет: «’’Пойди к муравью, лени­ вец”,- рёк Соломон» тем потерявшим веру отступникам, кото­ рые после крушения Кромвелевского протектората скаты­ вались к роялизму. ”У тех, кто полагает нацию конченой без короля, — писал Мильтон в своем последнем политическом памфлете (1660), — не больше подлинного духа и понимания, чем в мураше” Его немного беспокоила точность этого сравне­ ния, и во втором издании несколькими неделями спустя Миль­ тон горячо доказывал, что не намеревался утверждать, будто ’’эти прилежные существа... живут в беззаконной анархии”; напротив, они ’’являют собой пример неблагоразумным и неуп­ равляемым людям, пример умеренной и самоуправляемой де­ мократии или сообщества, более сохранного и процветающего при общем совете и попечении множества равных тружеников, чем при господстве одного властного повелителя” Гоббс, ко­ торого Мильтон недолюбливал, в одном из выразительнейших мест своего ’’Левиафана” (1651) беспощадно обнажил поверх­ ностность и неуместность аналогии между социальностью му­ равьев и сложной политической жизнью людей, которые по крайней мере обладают речью и разумом, подвержены зависти и ненависти и жестоким соблазнам власти и господства1 Но ни Мильтон, ни его современники никогда не достигали высот гоббсовской беспристрастности, и кратчайший путь к надеж­ де указывала им соблазнительная метафора. Твари могут быть прилежными, бережливыми и целеустремленными; и когда не­ кий историк сочинил ’’Краткое описание Нидерландов” (1652), Мильтон с глубоким удовлетворением отметил, что ’’они — это муравьи мира, и, не имея ничего, помимо того, что дает им трава, они тем не менее почти во всех условиях остаются кла­ довой христианского мира... Каждый занят делом и несет свою крупицу” С какой легкостью муравей, по крайней мере в виде интеллектуальной метафоры, вписывался в платоновский, про­ тестантский и — уж совсем хорошо — в прусский контексты! Имеется запись разговора с князем Отто фон Бисмарком в бытность его ’’железным канцлером” в Берлине, в котором он сделал примечательное признание: ’’Если бы мне надо.бы­ ло выбирать, в каком виде мне предстоит жить снова, я не уверен, что не захотел бы быть муравьем”. ’’Видите ли, — до­ бавил он, - это маленькое насекомое живет в условиях совер­ шенной политической организации. Каждый муравей обязан ра­ ботать —вести полезную жизнь; каждый трудолюбив; суборди­ нация, дисциплина и порядок достигли у них совершенства. Они счастливы, так как они работают” То, что Бисмарк,

1 См.: M i l t o n J o h n . The Ready and Easy Way to Establish a Free

clesiastical and Civil (1851). Ed. Oakeshott, 1946, p. 111.

2 Цит. no: W h i t m a n S. German Memoires. 1913, p. 153-154.

172

подобно Платону, относил к области метемпсихоза* (хотя коекто и найдет здесь больше, чем крупицу, (ein Kornchen ) прус­ ской действительности), у других получало более непосредст­ венный посюсторонний смысл. Кваме Нкрума (или Осагьефо,

нажды, уже будучи организатором революционного движения в Гане (бывшем ’’Золотом Береге”), он наблюдал за муравья­ ми. ’’Вот ведь, их ничто не остановит, —подумал я, следя, как эти крошечные существа сновали взад и вперед... —Они всегда добьются своей цели, потому что они дисциплинированны и орга­ низованны. Среди них лодырей нет и в помине”1

Поистине только великой ленью человеческого воображения можно объяснить тот факт, что утопическое видение будущего человека, наконец-то выпрямившегося и ставшего подобным Богу, подменяется униженной завистью к муравьям на доща­ тых полах России, африканских верандах и песчаных полях Бранденбурга. [...]

В самом деле, с тех пор, как Метерлинк реабилитировал му­ равья и муравьиную кучу от клеветнических нападок Эзопа и Лафонтена, у муравейника есть свои защитники —не только как у ’’маленькой модели наших собственных судеб”, но как у вдохновляющего образца организации и целенаправленности2. Сам Метерлинк был убежден, что современная мирмекология** доказала, что муравьи являются ’’одними из самых благород­ ных, мужественных, милосердных, верных, щедрых и альт­ руистичных существ на земле”. Их ’’правительство” ’’превосхо­ дит любое из тех, которые способны создать люди”; в социаль­ ных отношениях у них царит ’’мир, изобилие и полное братст­ во”; что касается религии, то ’’больше добрых самаритян пробе­ гает по тропкам муравейника, чем проходит по дороге между Иерусалимом и Иерихоном” Вот где, оказывается, утопия для человечества, перспектива счастливой жизни ”во всем и для всех” Но: ”Мы потеряли чувство коллективизма. Вернем ли мы его? Социализм и коммунизм, к которым мы движемся, означают шаг в этом направлении”3. [...]

* Религиозно-мифическое представление о перевоплощении души после смерти тела в новое тело какого-либо растения, животного, чело­ века, божества, - Прим. ред.

1 Ghana, the Autobiography of Kwame Hkrumah. 1959, p. 185.

2Разумеется, образ муравья используется в политических и социаль­ ных текстах в бесчисленном множестве вариаций.

** Наука о муравьях, - Прим. ред.

3См.: M a e t e r l i n k М. The Life of the Ant. 1930.

173

Кривое зеркало

[...] Односторонняя критика утопий часто упускает из виду ’’двойственность метафоры”, амбивалентный и зачастую диа­ лектический характер утопического вдохновения. Утопии соз­ даются одновременно и от отчаяния, и от надежды. Это модели стабильности, рожденные в атмосфере противоречий. Это дейст­ вия — своего рода ’’деятельные сновидения” — во имя идеаль­ ных ценностей, которые игнорируются или предаются в настоя­ щем, которые некогда существовали в прошлом или могут быть осуществлены в будущем. Это интерпретация существующего порядка и — в большинстве случаев — программы его измене­ ния. Утопии всегда свойствен поучительный смысл в форме скрытого призыва к действию, ибо все политические идеалы имплицитно революционны: их критические компоненты порож­ дают недовольство существующим, а образы совершенного уст­ ройства — жажду созидания нового. Утопическая мечта о буду­ щем, с ее источниками в фантазии и отчуждении, предполагает наличие кошмара настоящего. И при этом, как мы убедились, мыслимое и желаемое будущее никогда не бывает свободно от отмеченных кошмарами путей к его приходу. Склоним голову перед этой загадкой! Жесткость почти всех утопий, их авторитар­ ное или патерналистское утверждение совершенства странным образом не согласуются с законами человеческого воображения. При таком разнообразии жизни и литературы не могут ли рож­ даться и более гибкие мечты о свободе человека и его участи? Уолтер Бёджгот некогда предположил, что разнообразие ’’может быть до такой степени ненавистным”, что сами новаторы изоб­ ретают самые жесткие механизмы для подавления новых и аномальных социальных явлений1 А не так давно подобный вопрос высказал и Льюис Мэмфорд, столкнувшись с этой же ’’головоломкой”: ’’Откуда такая бедность человеческого вооб­ ражения, казалось бы, освобожденного от пут реальной дейст­ вительности?.. Откуда берется все эго принуждение и регламен­ тация, характерные для таких, казалось бы, идеальных сооб­ ществ?”2

Это, по-видимому, может быть осмыслено только при взгля­ де на утопию как на вполне естественное отчаянное бегство от хаоса, произвола, расточительности, неуверенности, распущен­ ности —всего того, что присуще —за небольшим исключением — всем человеческим обществам. Посмотришь на веками длящую­ ся человеческую праздность и невольно возмечтаешь об об­ ществе, где все добросовестно трудятся, а не слоняются без де-

1 См.: В a g е h о t W. Physics and Politics. 1872, ch. 2.

2 M u m f o r d L. Utopia. The City and the Machine. - “Daedalus”, Spring 1965, p. 278.

174

на. Оглянешься на полные жестокости, предательства и без­ думной, дикой безответственности и управителей, и управляе­ мых века и склонишься к высокомудрому фантазированию о том, как и где обрести человеку чувство солидарности, дис­ циплины и верности своим повседневным обязанностям и нра-

нам. [...]

Утописты редко могли представить себе свободного разно­ стороннего человека, поскольку в каком-то элементарном смыс­ ле они чувствовали, что люди и так дьявольски расточительно и безалаберно свободны. Как могли они рассчитывать на раз­ нообразие и непохожесть людей в обществе, когда их глубочай­ шим желанием было стремление к чуду упорядоченности, спо­ собной дать хоть толику достоинства, цели и смысла их жизни посреди того пустого произвола, которым была отмечена и ом­ рачена критикуемая ими действительность. [...]

Бёджгот с редкой викторианской снисходительностью взи­ рал на пороки того времени, которое он называл ’’предваритель­ ными веками”, когда господствующей оставалась ’’потребность в устойчивой жизни при том, что все вокруг было лишено устой­ чивости”. Количественная сторона жизни была важнее ее качест­ ва. В чем, по его мнению, нуждался человек, так это во ’’всесто­ роннем управлении, связывающем людей воедино, заставляю­ щем их во многом делать одно и то же, указывающем, что им следует ожидать друг от друга, в общем, производящем их по одному и тому же образу и подобию и сохраняющем их таковы­ ми. Каково это правление —не так уж и важно. Хорошее правле­ ние лучше, чем плохое, но любое правление лучше его отсутст­ вия... Вся трудность состоит в том, чтобы добиться от людей послушания; что делать с этим послушанием потом — уж не столь существенная проблема” Если это так, то понять —зна­ чит и простить. В противном случае мы, вслед за Мэмфордом и некоторыми другими авторами, должны были бы заключить, что собрание произведений утопической литературы представля­ ет собой самый бесплодный, жалкий, неумньщ и бескрылый жанр в истории письменности. Но если жизнь была так убога, то стоит ли удивляться, что она порождала столь нищенские идеалы? Утопия — зеркало, а зеркало, как бы творчески оно ни искажало реальность, отражает только те объекты и тени, кото­ рые находятся перед ним. [...]

И у Томаса Мора мы находим неизгладимо зеркальный об­ раз реальности этого времени, перевернутое отражение анар­ хии и упадка, которые Мор с таким отвращением наблюдал в современном ему обществе. Он отдавал себе отчет в этом фено­ мене, видел трещину в своей концепции, пятно на идеальной картине. Вспомним его собственное трогательное признание от­ носительно соблазна жажды власти (в письме к Эразму Роттер­ дамскому, который следил в Лёвене за тем, как продвигается

175

печатание ’’Утопии”) . ”Ты себе не можешь и представить, как я теперь ликую, как я горд, как я возвысился: мне до такой сте­ пени все время представляется, что мои утопийцы назначили ме­ ня бессменным правителем, что уже теперь я вижу себя шест­ вующим в их почетной диадеме из пшеницы, облаченный во францисканскую рясу, держащим пред собой скипетр из пучка хлебных колосьев, окруженным блистательной свитой амауро-

тов”1 .[...]

Мечта Мора о том, чтобы быть королем Утопии, оказалась недолговечной. [...]

Утопист превращается в фабианца

[...] Вопрос: что делать? означал для него идти в политику, и это было роковым решением — в 1517 г., год спустя после опубликования ’’Утопии”, он стал членом Королевского совета, в 1529 г. — лорд-канцлером, а в 1535 г. был обезглавлен на эшафоте. В истории интеллигенции решение Мора занимает, как мне кажется, памятное место, промежуточное между приг­ лашением Аристотеля в воспитатели к Александру Македонс­ кому и объяснениями сложного характера общественных инте­ ресов, с которыми Макс Вебер в своем докладе ’’Политика как призвание и профессия”2 обратился к современным интеллек­ туалам. А в последней редакции рукописи ’’Утопия”, относящей­ ся ко времени (согласно профессору Дж. Хекстеру), когда Мор все еще взвешивал ”за” и ’’против” относительно принятия приглашения Генриха VIII, он уже сформулировал все аргумен­ ты, касающиеся блеска и нищеты положения утописта, заняв­ шегося общественными делами, философа среди царей, рефор­ матора по своему политическому призванию. [...]

’’Играй возможно лучше ту пьесу, которая у тебя под рукой... Так обстоит дело в государстве, так и на совещаниях у государей. Если нельзя вырвать с корнем превратные мнения, если ты по своему искреннему убеждению не в силах излечить прочно вошедшие в житейский обиход пороки, то из-за этого не следует покидать государственных дел, как нельзя оставлять корабль в бурю, раз ты не можешь удержать ветров. Но нельзя насильно навязывать новые и необычные рассуждения людям, держащимся противоположных убеждений, так как эти рассуждения не будут иметь у них никакого веса; тебе же надо стремиться окольным путем к тому, чтобы по мере сил все выполнить удачно, а то, чего ты не можешь повернуть на хорошее, сделать по крайней мере возможно менее плохим”3 (...)

1 M o r e Т h. Letters. Ed. Rogers. 1961, p. 161.

2 См.: В е б е р М. Избранные произведения. М., 1990. Заключитель­ ные слова этой статьи звучат следующим образом: ’’Лишь тот, кто уверен, что он не дрогнет, если, с его точки зрения, мир окажется слишком глуп или слишком подл для того, что он хочет ему предложить; лишь тот, кто вопреки всему способен сказать ”и все-таки!” - лишь тот имеет ’’профес­ сиональное призвание” к политике”. ( В е б е р М. Пит. соч., с. 706.)

3 М о р Т. Утопия. М., 1953, с. 226.

176

Новый Свет Колумба: отДанте к Мору

[...] Если, как я постараюсь показать в своей книге, идея утопии и революции связана с движением от астрологии к астро­ номии и от теологии к политике, то вся эта переоценка проис­ ходит на фоне широчайшего общего движения европейской мысли; и здесь я чувствую необходимость вернуться к более ранней, средневековой сцене — от Мора к эпохе Данте и импе­ раторов Священной Римской империи, —с тем чтобы зафиксиро­ вать рождение земной секуляризованной драмы на месте того, что искони было сутью религиозных и эсхатологических по­ мыслов. Каким образом страстные социальные идеалы вы­ теснили традиционно освященные поиски рая? Когда восхо­ дящее к незапамятным временам стремление достичь садов Эдема уступило место современному поиску утопии? Каким об­ разом мечта и фантазия соединились с политическим действием и земными страстями? [...]

Для меня существенно здесь то, что в это время открыва­ лись новые пути достижения рая. Один из них показал Данте — земное царство мира и справедливости; другой открыли Ко­ лумб и Америго Веспуччи —зеленеющие земли экзотической на­ дежды и доброй удачи; еще один путь показал Мор — мирское общество, устроенное людьми на началах добродетели. За ними последуют другие первопроходцы — мечтатели и провидцы, исследователи и авантюристы, гуманисты и пророки, —ищущие новый образ жизни для человека в его теперешнем земном су­ ществовании. Утопия была другим миром, новым миром, дале­ кой, но теперь открытой реальностью, на самом деле находя­ щейся там, за морями. Утопия была ’’Америкой”, которая, возможно, и есть Эдем (и такой ей суждено было остаться, вплоть до Скотта Фицджеральда —’’нетронутым зеленым лоном нового мира, [пронизанного] музыкой последней и величайшей человеческой мечты... о неимоверном будущем счастье”) 1 [...]

Реформисты-практики или нетерпеливые бунтари

Не лишено символического значения то обстоятельство, что в этот первый классический век жажды утопии английский уто­ пист Томас Мор опасается ’’смятения” и избирает ’’благоразум­ ный и удобный для осуществления цели” подход к делам; французский утопист намекает на грядущее восстание правед­ ных, исполненное гнева и насилия; записки испанского уто­ писта Колумба канут где-то в беспорядочном иберийском архиве, а итальянский утопист Кампанелла обречен томиться в

1 Ф и ц д ж е р а л ь д Ф. С, Великий Гэтсби. Ночь нежна. Рассказы.

М., 1985, с. 159.

177

12-57

иноземной темнице, смутно и безрезультатно надеясь на заговор, на получение сана кардинала или на чудо Всеобщей Республи­ ки. Этим прототипам суждено будет сохраниться: мы никогда больше не останемся без наших сторонников утопической реформы, утопического восстания, утопического донкихотст­ ва и утопической патетики. Но я нахожу необходимым под­ черкнуть, что с момента рождения нашей современной англий­ ской утопической традиции она ассоциировалась с типично анг­ лийским духом постепенности и здравого смысла. В нынешней Англии даже самые бескомпромиссные противники понятия и духа утопии, как это ни парадоксально, исходят из той же самой фабианской традиции, из того же первозданного источника терпеливого эмпирицизма. [...]

Трудность Мора — она же дилемма, стоящая перед всеми благородными и осторожными провидцами, — это трагическое столкновение между их ясным утопическим видением того, что есть благо, и их же реформаторским вынужденным бременем реальных компромиссов и отступлений. [...]

История, увы, не очень-то считается с дилеммами, стоящими перед чувствительными душами. Утопия Мора, однажды став интеллектуальным событием, зажила своей собственной неуп­ равляемой жизнью. В умах людей пера утопическая жажда была продуктом воображения и, следовательно, оставалась нестрогой, противоречивой, нечеткой, либеральной. Свобода могла сущест­ вовать в шорах исключительно воображаемого общественного порядка, в его эстетической сложности, открытости слову. Иное дело —отчаявшаяся душа религиозного нетерпения или пылкое сердце политических требований — тут уж нет ни времени, ни места для какой-либо амбивалентности. Фундаментализм не признает тонкостей. Абстрактный идеализм скроен из более жесткого материала. И именно тут, где иссякает терпение, воз­ никает идея революции. Это та точка, где чувство совершенст­ ва соединяется с потерей умеренности. [...]

Революционная приверженность

Спасение общества

Хотя мы говорили о прорыве к реформе в XVI в. и о проры­ ве к революции в XVIII в., один историк, занимающийся проб­ лемой ”поиска тысячелетнего царства”, напоминает нам, что изначальный контекст для некоторых, если не для всех этих элементов, возник еще раньше, в XIV в. ’’Когда люди перестали думать об обществе без различия в статусе или богатстве как о золотом веке, безвозвратно затерянном в отдаленном прошлом, и вместо этого расположили его в неизбежном ближайшем бу-

178

чуIцсм?” Норман Кон дает следующий ответ: ’’Насколько можно | удить по имеющимся источникам, этот новый социальный миф появился в беспокойное время около 1380 г.”1 Н. Кон имеет в ииду Джона Болла, мятежное насилие английского крестьянско- m восстания 1381 г.* и всю наивную революционную эсхатоиогию позднего средневековья. Другой историк, изучавший ре­ волюционные организации во Франции и Нидерландах XVI в., inдастся подобным же вопросом: нельзя ли отыскать прототипы и якобинцев, и более поздних утопическо-революционных пар- П111 среди гугенотов и в Священной лиге во Франции, в морских iruix и кальвинистах в Нидерландах и (в меньшей мере) в "Ьратьях” Дж. Нокса и лордах Конгрегации в Шотландии? [...]

В них недоставало только одного персонажа —подлинного революционера. Эти ’’революционные партии” по большей части

взбунтовавшимися аристократами, лишенными основательных программ разрушения или перестройки традиционного общест­ венного порядка. По данному вопросу упомянутый историк придерживается той же точки зрения. ”В революционных движе­ ниях XVI в. парадоксально то, —пишет он, —что их возглавляли шоди, не являвшиеся революционерами”2

И все-таки радикальная социальная фантазия обретала динамизм на разных путях. Утописты придали жизненную нагмядность картине золотого века, а воинствующие реформаторы вдохнули новую надежду на практические перемены в этой жиз­ ни. Однако с появлением первого современного поколения утопических революционеров мы столкнулись, по словам Токвиля, с ’’дотоле неизвестной породой людей... первых из осо- (и)й человеческой расы” Кондорсе утверждал, что ’’революцио­ нер связывает себя только с такими революциями, целью кото­ рых является свобода...” и что в ’’вечной цепи человеческих су­ деб” правда, счастье и добродетель ’’неразрывно сплетены” между собой. Таким образом, мечта о свободе впервые была трансформирована в систематическую программу действия, не предлагавшую больше поправок и корректировок существую­ щего порядка в духе примерного приближения к отдаленной мо­ дели, а требовавшую немедленного, сегодня или не позднее чем завтра, разрушения всего старого и строительства нового. Это (я.ию, как утверждал Токвиль (слегка преувеличивая, но ни­ сколько этим не гордясь), специфически французское достиже­ ние. Если бы, рассуждал он, подобно англичанам, францу­

1C o h n N. The Pursuit of the Millenium. 1957; rev. ed. 1970, p. 209. * Под руководством Уота Тайлера. - Прим. ред.

2K o e n i g s b e r g e r Н. G. The Organisation of Revolutionary Parties

In France and the Netherlands during the Sixteenth Century. - “Journal o f Modern History”, Dec. 1955.

179

i,,+