5. Несостоятельность анимистической, схемы

Первобытные люди, как известно, не классифицируют, подобно нам, предметы природы по отчетливо раздельным царствам и не при­дают того же значения, что и мы, различению между живыми суще­ствами и остальными предметами. Они верят без размышлений в однородность окружающих их существ и даже неодушевленных пред­метов.

Это вовсе не означает, что основные различительные признаки, ко­торыми оперируют наши классификации, ускользают от них. Обыкно­венно они довольно хорошо их знают. Они отлично разбираются в многочисленных разновидностях растений, которые важны для них.

Но первобытные люди придерживаются этого знания лишь на­столько, насколько они заинтересованы в тех или иных растениях. Их внимание сосредоточивается и задерживается на невидимых силах

439

и сверхъестественных влияниях, которые они замечают и чувствуют каждое мгновение в природе и от которых зависит их благополучие или несчастье, их успех или неудача в любом предприятии.

В соответствии с этой постоянной установкой первобытные люди, наблюдая, иногда с поразительной прозорливостью и остротой, по­вадки, например, животных, которыми питаются и которых, следо­вательно, должны уметь выследить и поймать, они особенно озабочены настроениями и расположением этих животных, способа­ми достижения их благосклонности. Так же обстоит дело и по от­ношению к растительным видам, да и вообще ко всем существам и предметам природы, расположение которых может оказать влияние

на их судьбу.

Очень велико искушение выразить эти тенденции и привычки первобытных людей в анимистических терминах. Терминология эта так удобна! Туземцы сами охотно прибегают к ней, как только вхо­дят в соприкосновение с религиями, в которых объекты культа — духи, демоны, божества, более или менее отчетливо индивидуализи­рованные. Первобытные люди находят здесь совершенно готовые рамки, в которые без всякого затруднения укладываются их пред­ставления, обычно текучие и неопределенные. Однако, отливаясь в четко определенную форму, чуждую первобытным людям, представ­ления подвергаются риску искажения. Деформация представлений первобытных людей обнаруживается в большинстве свидетельств, которыми мы располагаем. Один исследователь, например, писал: «Туземцы Борнео в общем имеют одни и те же основные представ­ления, несмотря на все разделяющие их племенные и расовые раз­личия. Согласно этим представлениям, вся природа, люди, животные, растения, сухие листья на земле, воздух, огонь, вода — все это одушевлено, все может испытывать удовольствие и страда­ние.

Туземец Борнео с величайшей тщательностью, с чувством дели­катности остерегается раздражать души вещей. Если голод вынуждает его налагать руку на окружающие существа, он старается умиротво­рить их путем жертвоприношения... Так как гром, молния, дождь, буря для него загадки, то он истолковывает их как проявление духов (антох), которые более могущественны, чем человек, но мыслят и чувствуют аналогично ему. От колыбели до могилы его не покидает страх перед демонами таинственного духовного мира. Все, что он де­лает и чего не делает, выливается в непрерывное усилие проскольз­нуть без катастрофы по этому ненадежному морю между Харибдой и Сциллой».

В этом отрывке (аналогичные легко найти у многих других на­блюдателей так называемых примитивных обществ) можно без особо-

440

го труда отделить точно переданный факт от анимистической схемы, в которую его включает автор. Последний констатировал у всех пле­мен, попавших в поле его зрения, заботу о приобретении благосклон­ности существ и предметов, с которыми людям приходится иметь дело, вплоть до неодушевленных. Всюду люди испытывают потреб­ность чувствовать их благорасположенность. В противном случае лю­ди сочли бы себя обреченными на неизбежные несчастья. Автор вполне резонно отмечает, что основные представления общи все пле­менам, начиная с низшей ступени развития и кончая теми, которые более или менее глубоко подверглись влиянию малайцев или китай­цев. Однако когда он приписывает всем, будто «демоны и духи мыс­лят и чувствуют, как человеческие существа», то эта анимистическая интерпретация их представлений, оправданная в некоторых случаях терминологией самих туземцев (если допустить, что они не выража­ются из любезности заимствованными терминами), не подходит для других случаев, где настроения существ и предметов не фигурируют у первобытных людей в этом исключительно психическом аспекте.

Может показаться слишком смелым оспаривание интерпретации, которая как будто непосредственно вытекает из природы фактов. В самом деле, кто может питать в отношении людей благосклонные или враждебные чувства и настроения, кроме духа или чего-нибудь в этом роде? Да и как первобытные люди могли бы иметь об этом представление, которое не было бы более или менее антропоморфи­ческим? Все верно, если судить об их мыслительных навыках по на­шим. Однако если мы примем во внимание тот факт, что в этом пункте они отличаются от нас и им неведомы наши идеи о материи, духе и сознании, то поколеблемся сразу же приписать им анимисти­ческие представления.

Один наблюдатель, столь же точный, сколь и проницательный, Э. Смит, не ошибался на этот счет. «Баила, — говорит он совершен­но определенно, — веря во влияния, исходящие от существ и пред­метов, их окружающих, вовсе не имеют, однако, представления, будто источником их являются духи или существа, имманентные этим существам или предметам». По поводу талисманов, например, он пишет: «Не предполагается (за отдельными исключениями), что эти предметы имеют души. Когда влюбленный, торговец, воин, гада­тель обращается с речью к музамо (колдовскому средству), он обычно не думает, будто в нем находится дух или покойник (ghost). Он об­ращается именно к самому колдовскому средству».

В самом деле, первобытные люди вовсе не считают себя обязан­ными думать, что настроения и чувства существ и предметов либо яв­ляются, либо не являются чем-то психическим. Они эту дилемму, которая столь нас затрудняет, вовсе не ставят перед собой. Никогда

441

не задумываясь о природе психического или непсихического, они не видят перед собой необходимости склоняться к одному из решений больше, чем к другому. Даже если речь идет о человеческих чувствах и настроениях, то они их представляют как невидимые силы, подо­бные тем, которые окружают их постоянно. Они их не отделяют чет­ко от субъекта, но и не ставят в формальную зависимость от него. Короче говоря, настроения сознательных субъектов не отличаются от настроений существ и предметов, которым мы никогда не вздумали бы приписывать сознание. Как о тех, так и о других они имеют смут­ное и плохо оформленное представление, которого им вполне доста­точно. Так как эти представления приводят в действие аффективную категорию, то в них преобладают эмоциональные элементы. Перво­бытные люди совершенно не заботятся о том, чтобы толком выяснить, какова природа этих настроений. Они целиком во власти надежды или страха, связанных с тем, что данные настроения им сулят.

Наше мышление концептуально, оно распределяет существа и предметы по родам и классам и объявляет сознание отличительным признаком некоторых из этих классов. Поэтому мы испытываем крайнее затруднение при попытке встать на точку зрения первобыт­ного мышления. Если путем упорного усилия нашему мышлению на мгновение удается встать на нее, то оно не в состоянии на ней удер­жаться. Оно нечувствительно соскальзывает с этой затрудняющей его позиции. Мало-помалу оно возвращается к своей обычной установке и, следовательно, начинает искажать представления первобытных людей, навязывая им собственные рамки или доискиваясь в представ­лениях ответа на вопросы, сам характер которых для примитивных людей лишен смысла.