§ 3. Формирование предикатоцентрических представлений

В ЛИНГВИСТИКЕ ХХ СТОЛЕТИЯ

В начале XX столетия возникла школа т.н. “эстетического идеализма”, наиболее ярким представителем которой был К. Фосслер (1872-1949). Этот замечательный ученый впервые в мировом языкознании четко сформулировал принципы анти-словоцентрического, или, лучше сказать, анти-атомистского подхода к языку (в книге “Позитивизм и идеализм в языкознании”, 1904). Эстетический идеализм был реакцией на взгляды младограмматиков, т.е. на “пред-структурализм”, и, в принципе, положения и выводы К. Фосслера вполне приемлемы и для критики структурализма.

Он писал: “В современном языкознании — служит ли оно практическим или теоретическим целям — господствуют почти безраздельно позитивистские методы. .. Как произошло подразделение на фонетику, морфологию и синтаксис, ни для кого не является секретом. Посредством дробления и механического членения. Язык изучают не в процессе его становления, а в состоянии. Его рассматривают как нечто данное и завершенное... Над ним производят анатомическую операцию. Живая речь разлагается на предложения, члены предложения, слова, слоги и звуки. .. Но если .. звуки конституируют слоги, а эти последние — слова, а слова — предложения и предложения — речь, то тем самым неизбежно переходят от методологического позитивизма к метафизическому и допускают нонсенс, который равносилен утверждению, что члены тела конституируют человека. Иными словами, устанавливают ложную причинную связь” [Фосслер-64,326-328].

К. Фосслер шел настолько дальше простого отрицания младограмматики, что считал наиболее важной задачей языкознания “постулирование духа как единственно действующей причины всех языковых форм” [-64,331], а высшей формой этой науки - стилистику. “Вся .. совокупность грамматических дисциплин — безграничное кладбище, устроенное неутомимыми позитивистами, где совместно или поодиночке покоятся в гробницах всякого рода мертвые куски языка, а гробницы снабжены надписями и пронумерованы” [-64,331].

Мы позволяем себе достаточно обширное цитирование, поскольку “Позитивизм и идеализм в языкознании” — это совершенно замечательный труд, программные установки которого впоследствии так и не были использованы при построении лингвистических концепций.

Идеи о бинарности предложения в ХХ столетии оформились в учение В. Матезиуса об актуальном членении (АЧ). Выводы, которыми сопровождался анализ АЧ, делались на материале европейских языков и на первом этапе — в рамках Пражского лингвистического кружка, что обусловило опять же исходный словоцентризм представлений (напомним, что представители данного направления внесли большой вклад в представления о категориях фонологического и морфологического уровней), повышенное внимание к артиклям и формальным показателям и нечеткость самих критериев локализации темы и ремы в предложении. Кроме того, оставалось неясной онтологическая сущность противопоставления (если таковое подразумевалось) пары тема/рема паре подлежащее/сказуемое (формально антиномия была очерчена, но содержательно пояснялась довольно смутно). На наш взгляд, к настоящему времени тема/рема — это в какой-то степени пережиток болезненного перехода наощупь от атомистической статике к реальной динамике языка, поэтому во многих трудах, в том числе представителей современного “от-пражского” языкознания мы наблюдаем стремление как бы “перерасти” это классическое сочетание путем введения новых концептов (типа “топик-фокус” и т.п. [напр., Hajicova-93]), вроде бы как-то уточняющих его, а в реальности его отрицающих.

Огромную роль в формировании “нового общественного мнения” в лингвистике сыграла т.н. генеративисткая революция, связанная с двумя основополагающими сочинениями Н. Хомского “Аспекты теории синтаксиса” и “Язык и мышление” [Хомский‑721,722], революция, которая ставила перед собой достаточно узкие задачи утилитарного, “технологического” плана. Н. Хомский не задавался целью утвердить предикатоцентризм в лингвистике, скорее всего, продвижение в теории именно в этом направлении произошло достаточно случайно и не получило осмысленного “идеологического” развития в трудах как самого родоначальника течения, так и его последователей. Решив множество конкретных задач, породив множество полезных направлений и методов, революция, тем не менее, осталась незавершенной. Решающий прыжок через пропасть от ортодоксального структурализма в духе Соссюра-Балли-Сеше к, казалось бы, уже давно назревшему и совершенно уже естественному предикатоцентризму не произошел. Может, именно поэтому в вузовских учебниках советского периода порождающие грамматики подавались как апофеоз западного структурализма.

Что сделал Н. Хомский? Он ввел и описал “порождение”, которое затем объявил чисто математической процедурой, не эквивалентной реальным психическим процессам. В русле порождения он предложил трансформации и ядерные структуры - NP-VP - практически (“американизированные”) пропозиции. Но трансформации по Хомскому разочаровывают — это набор формальных операций типа “раскрыть скобки”, “приписать значение совершенного вида” и т.д. и т.п. (ср. порождающий процесс по Ч. Филлмору [Шутова-91,31]). Он провел параллель между своим учением и картезианской философией и заявил о врожденности структур, не уточнив или не захотев или даже не будучи в состоянии уточнить, что имеется в виду - насколько лексико-семантически заполненные структуры, и тем самым спровоцировав внешне очень эффектную, но заведомо безрезультатную дискуссию. Ему принадлежит авторство “глубинности” и “поверхностности”, но это все же чисто формальные построения. Хомский почти описал механизмы свертывания предикатов (знаменитое “Wise man is honest”), но не придал этому никакого концептуального значения. Он стоял в двух шагах от определения предикативности и введения ее в американский лингвистический обиход и одним взмахом пера мог перевести свои “деревья” в динамические последовательности — но это даже не пришло ему в голову.

Иными словами, Хомскому принадлежит масса очень важных догадок о природе языковых процессов и категорий, которые могли бы полностью перевернуть онтологию языка (и они действительно перевернули — “механизацию” языка), но вся последующая энергия хомскианства ушла на решение конкретных технологических задач (где, отметим, сослужила очень полезную службу — например, в компьютерной лингвистике). Чем это обусловлено? На наш взгляд, общей практической (“анти-метафизической”) направленностью американского языкознания, американскими представлениями о предмете этой науки и тем, что Хомский опять же строил свои исследования исключительно на материале английского языка и был вынужден “поклоняться” морфологии отдельного слова, в том числе и в русле продекларированной им картезианской традиции.

Если же говорить о более ранней советской “яфетидологической” революции (20-40 гг. ХХ в.), то стоявший у ее истоков Н.Я. Марр оставил достаточно вполне здравых замечаний о природе языка. Во многих своих статьях он признавал, что “звуковая речь начинается не только не со звуков, но и не со слов, частей речи, а с предложения, мысли активной, а затем пассивной, т.е. начинается с синтаксиса” [цит. по Зубкова-92]. Н.Я. Марр говорил о единстве глоттогонического процесса и первичности кинетической речи, что вполне укладывается в положения и выводы предикатоцентрической концепции. Однако “Новое учение о языке” в его онтологической/идеологической части и в серии последующих интерпретаций (“цитатников” Н. Марра) в принципе сводилось к простому отрицанию сравнительно-исторического метода, совершенно “не поднимаясь” над всей предшествующей или западной лингвистикой. Сменившее в начале 50-х годов марристскую теорию т.н. “обычное” или “общечеловеческое” языкознание (серия статей И.В. Сталина, дискуссия в журнале “Вопросы языкознания” и т.д.) никак не соприкасалось с предикатоцентрической проблематикой (язык есть словарный запас + грамматика и т.д. и т.п.), и, как отмечалось Г.П. Мельниковым [Мельников-90], было выдержано в младограмматическом духе.

Огромную роль для продвижения предикатоцентрических представлений сыграла бурно развивавшаяся в 1960-80 гг. лингвистика текста. Одним из главнейших ее достижений было признание текста целостной, т.е. единой, а не суммирующей единицей и введение понятий “текстопорождение” и “текстовосприятие”. Во многом до ее растворения в общей теории (а само по себе это тоже большое достижение) лингвистика текста была описательной и традиционно опиралась на частности (одна из самых актуальных - проблема формального обеспечения когезии - союзы, реккуренция, индексация), многие авторы, стремясь разложить текст, попросту его десистематизировали, выводя на первый план декоративные детали.

С нашей точки зрения огромную роль в деле адекватной интерпретации природы текста как исходно единого целого и, соответственно, природы предложения сыграли следующие сочинения: книги Н.Д. Арутюновой “Предложение и его смысл” [Арутюнова-76], Ю.С. Степанова “Имена. Предикаты. Предложения” [Степанов-81] (не относящиеся к собственно лингвистике текста, а по сути ее опередившие) и труды Т. ван Дейка, прежде всего, “Text and Context. Explorations in the Semantics and Pragmatics of Discourse” [Dijk-82] (практически тоже лингвистика текста, переходящая в общую теорию коммуникации, что подтверждается последующими трудами этого автора).

Безусловно, это совершенно разные сочинения, их авторы пользовались различными методами. Безусловно, все они опираются на представления, сложившиеся на основе европейского языкового материала. Но что наиболее важно:

1) локализованы понятия пропозиции, пропозициональной функции и пропозиционального отношения,

2) показана системообразующая роль предиката в пропозиции и возможность функционального отождествления двух понятий (предиката и пропозиции),

3) максимально системно отображено разнообразие модальных образующих в/вне пропозиции (также вторая книга Н.Д. Арутюновой “Типы языковых значений” [Арутюнова-88]),

4) максимально системно описаны варианты свертывания предикатов (номинализаций в терминологии Н.Д. Арутюновой), и отмечено понимание их роли в организации текста-речи (также вторая книга Н.Д. Арутюновой “Типы языковых значений” [Арутюнова-88]),

5) показаны механизмы деятельностной интерпретации текста в системе реальных ситуаций (Т. ван Дейк) (переход типа “текст-деятельность”: см. также последующие труды Т. ван Дейка),

6) уточнены параметры возможного наложения традиционных логических категорий на структуру предложения-текста,

7) введено в лингвистический обиход и закреплено в нем одно из самых важных, и возможно, до сих пор недооцененных положений: возможность, необходимость и неизбежность сведения текста к идее (пропозиции, предложению и т.п.), базирующаяся на (реальном!) обратном процессе — развертывании текста от идеи.

Мы упомянули только трех авторов, но похожие или перекликающиеся идеи можно найти в трудах крупнейших отечественных ученых: А.Н. Леонтьева, А.А. Леонтьева, В.Г. Гака, И.Р. Гальперина и других — просто в упомянутых сочинениях положения, близкие к предикатоцентризму, изложены, на наш взгляд, максимально концентрированно.

Следующим этапом следует считать выход до сих пор малоизвестной у нас книги “Текст. Структура и семантика” [Попов-84], в которой

1) показано и доказано, что текст безусловно сводим к пропозиции-идее, и это единственный практически реализуемый и верифицируемый способ анализа структуры текста,

2) подробно описаны (во второй части книги) действенные механизмы такого свертывания, и представлена методика статистического анализа множества реальных текстов (все перечисленное абсолютно применимо к китайским текстам, что проверено автором данной монографии лично в студенческие годы),

3) бинарность структур признана и обоснована в принципе - показана возможность хотя бы гипотетического существования “пустых пропозиций”, “каркасов”, только впоследствии подлежащих семантическому/лексическому заполнению — т.е. фактически признается возможность разной степени “глубинности-поверхностности”,

4) показана от-предикатная производность не только причастий, деепричастий, различных оборотов, атрибутов в самом широком смысле этого слова, но и самых, казалось бы десемантизированных элементов — предлогов и союзов (что может быть подтверждено фактами китайского языка),

5) и самое важное: практически впервые в онтологии языка продекларировано, что в центр описания ставятся понятия “актуализационной нормы” и “языкового процесса”, фактически меняющие общую парадигму, а проблематика типа именования, смысла отдельных слов и т.п. должна быть отодвинута на второй план: синтаксическая семантика действительно процессуально обоснована и во многих смыслах первична по отношению к семантике лексической.

Упомянутая книга появилась в 1984 г., а незадолго до нее в США вышел сборник “Подлежащее и топик” [Subject-76], содержащий многократно упоминаемую нами статью Ч. Ли и С. Томпсон [русский перевод - Ли-82]. Сейчас уже принято говорить о том, что “топиковая теория” себя исчерпала, что сами авторы от нее отошли, и ее продуктивность даже при исследовании китайского языка вызывает сомнения. Возможно, это так — но только если понимать топик и комментарий в узком смысле — только как синтаксические или чуть более “над-синтаксические” категории (микротекстовые, текстовые, коммуникативные — заменяющие тему-рему и пр.) Перед нами еще один пример незавершенной или недооформленной до конца концептуальной революции. Ч. Ли и С. Томпсон (вслед за Дж. Лайонзом [Lyons-68], Хоккетом [Hockett-58], Чжао Юаньжэнем [Chao-68]) не показали до конца (хотя сделали гигантский шаг в этом направлении) как раз то, что в лингвистический оборот введены универсальные категории. Топик и комментарий в расширенном понимании суть практически идеальные эквиваленты предицируемого и предицирующего компонентов любой бинарной языковой структуры — любой степени поверхностности-глубинности — как бы мы ее не называли: пропозиция, предложение, идея и т.д. и т.п. С точки зрения реальных фактов психолингвистики это убедительно показано в книге Т.В. Ахутиной [Ахутина-89]. Топик и комментарий легко проецируются на фрагменты текста и текст вообще [Ефремов-87]. В конце концов, топик и комментарий, видимо, - универсальная основа устного говорения в языке любой формальной типологии.

Если же говорить об общих метафизических основаниях предикатоцентрической концепции, то это прежде всего немецкий экзистенциализм, наложивший гигантский отпечаток на всю философию XX в.: фундаментальная онтология М. Хайдеггера (включая оба периода его деятельности) и теория коммуникации К. Ясперса. Безусловно, их идеи не сводимы ни к синтаксису, ни к психолингвистике, ни только к теории коммуникации. Они пользовались совершенно другой терминологией, часто достаточно трудно переводимой в термины и понятия лингвистики. Но одна из их самых главных идей (как, впрочем, и их теоретические построения в полном объеме): человек суть частное бытие, локализующееся и реализующееся в общем потоке общего Бытия и, в том числе, в потоке коммуникации, найди она применение в современной им западной лингвистике (ведь из этого совершенно закономерно вытекает методологическая установка: реконструировать структуру-технику построения самого потока языка, имея в виду его сопряжение-сопересечение с Бытием), не только увенчала бы теоретические достижения этой науки, но и намного бы их опередила.

[1] Уточнялись лишь нюансы типа: считать ли полноценным уровнем фонологический, есть ли уровни ниже его, можно ли механически продолжить иерархию, используя понятия уровней выше предложения и т.д.; см. соответствующую главу монографии, посвященную проблеме аспектов и уровней языка.

[2] Именно потому, что у нас нет убедительных данных о том, что подобная проблема волновала древнеиндийских и древнекитайских филологов, мы не считаем необходимым подробно останавливаться на данной тематике.

Лекция 9. Тема «Современная научная парадигма»

Психолингвистика. Социолингвистика. Лингвистика текста. Коммуникативная лингвистика. Когнитивная лингвистика. Здесь будет идти речь о ряде вопросов, связанных с тем, как построено ание. Это построение бывает основано на принципах, иногда прямо улируемых, как принцип простоты в индийской традиции, но час-же не осознаваемых. В этом плане самая специфичная из всех — искан традиция, а все другие относительно схожи. Вероятно, такое гаие связано с тем, что индийцы (по крайней мере, в эпоху создания ;цвета традиции) имели дело с устной речью и создавали труды в 'и форме, тогда как для других народов основу языка составляли генные тексты, а сами традиции имели письменный характер.

Грамматика Панини имела порождающий характер, ориентированный на синтез текстов, на преобразование смысла и исходных единиц в текст. Конечно, Панини ориентировался на какие-то тексты, наблюдая над которыми, он вывел описываемые закономерности, однако этот этап анализа в грамматику не включался. В самой же грамматике имелся набор исходных единиц — корней и аффиксов; отдельно предлагались и фонетические правила построения этих единиц из единиц фонетики — звуков. Основная часть грамматики заключалась во множестве правил разного типа, в соответствии с которыми на выходе получались канонические тексты.

Другим же традициям был свойствен аналитический подход, достаточно естественный, если перед исследователем не текучее множество устных текстов, а определенный и обычно фиксированный набор текстов, которые уже записаны. В таком случае текст — исходная данность. Задача языковеда — проанализировать эти тексты, разбить их на единицы, выявить значения этих единиц, их взаимоотношения и т. д. При таком подходе задача построения текстов или каких-то их фрагментов либо не ставится, либо ставится лишь как дополнительная (создание форм по аналогии в европейской и арабской традициях). В Европе такая задача выделялась начиная с античности в особую дисциплину — риторику — с иными, гораздо менее жесткими правилами. Как уже говорилось, во всех этих традициях существовал более или менее строго определенный набор исходных текстов. В Европе аналитический подход позднее распространился на все направления лингвистики до структурализма включительно и господствовал до второй половины XX в.

Особенности индийского подхода видны и в некоторых других принципах. Порождающий характер правил тесно связан с представлением о языке как о закрытой системе, строго исчерпывающейся правилами; если в Европе такое представление возникло не ранее конца XIX в., то у Панини оно было на много веков раньше. У Панини очевидно стремление к закрытым спискам элементов, почти не допускающим указаний типа «и т. д.». Тем самым излишне и обсуждение проблем нормы. Если же исходен набор текстов, то язык естественно воспринимается как открытая система, в которой всегда может найтись что-то неучтенное. Даже если имеется канонический набор текстов (Коран, Библия), не предполагается, что в языке есть только те слова, которые там зафиксированы. Закрытость перечня допускается лишь для элементарных единиц языка: звуков, слогов (не во всех традициях, см. ниже), букв при алфавитном и компонентов иероглифов при иероглифическом письме. Все более протяженные единицы (включая целые иероглифы) приводятся в виде открытых списков. Если Панини стремился перечислить все исходные корни, то ни один европейский, арабский или китайский словарь не претендовал на охват всех слов языка. Также при описании грамматических парадигм речь шла лишь о выделении всех типов склонения или спряжения, но не о перечислении всех слов, принадлежащих к каждому типу (если, конечно, класс достаточно велик).

Открытость описываемой системы и ориентация на анализ ведут к тому, что для описываемых явлений необходимо или, по крайней мере, желательно текстуальное подтверждение, свидетельствующее о соответствии описания норме. Недаром в разных традициях, от европейской до японской, и в грамматиках, и в словарях такое место занимают иллюстративные примеры. В то же время у Панини вовсе нет примеров, что европейским ученым прошлого века казалось недостатком. Однако если тексты — не исходная данность, а итог применения правил, то подтверждающие примеры просто не нужны.

Порождающий характер индийских грамматик вел и к упорядочению правил. У Панини порядок правил был значим: то или иное правило имело смысл лишь на определенном этапе синтеза, до или после тех или иных других правил. При аналитическом подходе такое строгое упорядочение правил обычно не было необходимо. Оно появилось лишь в лингвистике XX в., по-видимому, не без индийского влияния.

Только в индийской традиции наблюдалось стремление к простоте и краткости правил, прямо формулируемое. Это свойство наиболее явно связано с устной формой существования лингвистических текстов: чем правила короче и компактнее, тем легче их выучить наизусть. В современных изданиях грамматика Панини занимает несколько десятков страниц. Если же лингвистический труд пишется, то, наоборот, его большой объем обычно считается достоинством: ср. состоящую из 18 томов грамматику Присциана и столь же пространные труды японских филологов XVIII—XIX вв. Столь же велики и считающиеся лучшими словари. Объем исследований значительно увеличивался, в частности, из-за необходимости приводить большое количество подтверждающих примеров.

ОХВАТ СИСТЕМЫ ЯЗЫКА

В традициях разным может быть как охват письменной и устной форм языка, так и охват разных ярусов языка: фонетики, грамматики, лексики.

Хорошо известно, что у многих народов не различались звуки и буквы. В столь разных и связанных с непохожими друг на друга письменностями традициях, как европейская и китайская, одинаково именовались первичная фонетическая единица и письменный знак. Однако лишь отчасти верно традиционное мнение о том, что в лингвистических традициях звучание рассматривалось сквозь призму написания. Почти во всех традициях, кроме китайской, фонетика была развита сильнее, чем грамматология (раздел лингвистики, изучающий письменные знаки). Какие-то классификации звуков были везде, но классификации букв за редкими исключениями нигде не производились. И это понятно: по-видимому, знаки алфавитного письма функционируют в сознании как единое целое и выделение их компонентов, теоретически возможное, не имеет практического смысла. Иное дело — признаки звуков вроде звонкости-глухости, до какой-то степени имеющие психолингвистическую реальность.

Другая ситуация лишь в китайской традиции, единственной из развитых, которая основана на иероглифике. Вплоть до II—III вв. н. э. китайских ученых интересовали лишь значение и написание иероглифов, но не произношение слов. Разработанный анализ иероглифов у Сю Шэня появился раньше, чем первые описания фонетики. Безусловно, сложность структуры китайских иероглифов требует умения членить их на части и составлять из частей. Соответствующее учение в готовом виде вошло и в японскую традицию.

Рассмотрение устного языка сквозь призму письменного проявляется "в ряде традиций (европейская, арабская, японская) на другом уровне: могли фиксироваться чисто орфографические различия, не связанные с произношением, но игнорировались не отраженные на письме произносительные различия. Для многих культур письменный текст казался наиболее важным и значимым.

Во всех традициях существовала фонетика, но уровень ее развития был различным. Наиболее развита она была в Индии и в арабском мире, где она имела наибольшее практическое значение. Там и там надо было сохранять каноническое произношение. Каждой из традиций были присущи свои особенности: у Панини и других индийских авторов классификация звуков отделялась от всего остального, в арабской же традиции (как и в античной) фонетика объединялась с морфологией. В Европе также фонетика вплоть до XIX в. включалась в грамматику, но уровень ее развития был ниже, чем у индийцев и арабов. В Европе приоритетной была задача обучения чтению и письму, а произносительной норме обычно не обучали; если существовали общие для всего мусульманского мира традиции произнесения вслух текста Корана, то общеевропейских традиций канонического произношения для текста Библии никогда не существовало. Поэтому описание фонетики в Европе вплоть до конца XIX в. было не столь детальным, как в арабской и индийской традициях. Недостаточно развитой была фонетика и в дальневосточных традициях, где, видимо, сказывался характер письменности. Фонетические изыскания в этих странах, развивавшиеся в разное время, были направлены на выяснение фонетических сходств и различий, существовавших во время создания престижных памятников. Сами же фонетические свойства, кроме рифм и тонов в Китае, не представляли для китайских и японских ученых особого интереса.

Степень развития грамматики в традициях также неодинакова. Здесь явно прослеживается связь со строем языка. Большинство традиций, кроме китайской, связаны с языками, имеющими богатую морфологию. Сама морфология могла пониматься по-разному, но всегда требовала подробной фиксации. Поэтому центральное место грамматики, прежде всего морфологии, в самых разных традициях закономерно. Именно поэтому в Европе термин «грамматика» поначалу означал изучение языка вообще, а позднее приобрел современное значение. Столь же важна морфология у арабов и индийцев. Японская традиция может рассматриваться как самостоятельная именно потому, что там была разработана собственная морфология.

Принципиально иное положение в Китае. Здесь не было необходимости выделять грамматику в особую дисциплину и создавать особый вид описания. В китайском языке нет словоизменения и грамматической аффиксации, а грамматические исследования помимо синтаксиса сводятся к изучению служебных («пустых») слов. Как уже упоминалось выше, такие элементы изучались в Китае в рамках лексикографии и составлялись их особые словари. Впрочем, включение предлогов, союзов, частиц в словарь вполне традиционно и в Европе; даже в составе грамматик традиционный способ их описания — перечисление списком с толкованием значений, т. е. словарный способ. Только в Китае таким образом описывалась вся грамматика (кроме оставшегося не описанным синтаксиса). Первая написанная в Китае грамматика китайского языка появилась лишь в 1898 г. под европейским влиянием.

Неравноценное место занимают в традициях и исследования лексики. Исключительно велика роль словарей в Китае. Большое число иероглифов, превосходящее возможности человеческой памяти, требовало еще в древности создания иероглифических словарей, а характер письменности требовал толкования иероглифов. Китайские способы описания лексики господствовали и в Японии. Из народов, применявших фонетическое письмо, очень интенсивно изучали лексику арабы. Возможно, это было связано с ролью, которую играло толкование Корана в арабской культуре; все словоупотребления этого памятника были еще в первые века существования традиции полностью каталогизированы. В Индии словарная традиция сложилась позже, чем грамматическая (словарь в отличие от грамматики плохо приспособлен для устной передачи), однако на более поздних этапах развития традиции лексикографическая работа интенсивно развивалась. Наконец, в европейской традиции также грамматики появились раньше, чем словари, а лексикографическая деятельность весьма долго была недостаточно развита. Античные и средневековые филологи составляли глоссы, то есть толкования непонятных слов в памятниках. Идея же словаря как полного описания всей лексики языка появилась в Европе лишь с XVI—XVII вв.

Особое место во всех традициях занимала семантика. Она привле кала к себе внимание прежде всего в двух связанных между собой аспек тах. Во-первых, это этимология в указанном выше смысле, т. е. выявле ние правильного, неиспорченного облика слов и выяснение помогающю найти такой облик связей между словами. Этимологизирование во всез традициях поразительно сходно.

Во-вторых, многие традиции искали причинные связи в процесс! именования, пытались выявить природные свойства предмета или явле ния, которые потребовали его назвать именно таким способом, исполь зовать в слове с соответствующим значением те, а не другие звуки. Kai и этимология, такие исследования были тесно связаны с представлением о своем языке как единственном, правильно отражающем природу ве щей. Хорошо известен диалог Платона «Кратил», где его участники ве дут спор о том, насколько имена людей и предметов отражают их при родные свойства. Разные участники диалога высказывают как точкз зрения о природной связи между названием и сущностью обозначаемо го, так и обратное мнение об отсутствии такой связи. Диалог показывает как в Древней Греции занимались этимологизированием и семантизи рованием; он также свидетельствует и о том, что не всех убеждали такие рассуждения. Мнение самого Платона на этот счет остается из диалога неясным, и исследователи спорят в связи с этим. Другой ж( крупнейший философ Древней Греции Аристотель прямо говорил с произвольности связи между звучанием и значением слова. Тем ш менее точка зрения об их «естественной» связи (так называемая платоновская) существовала в Европе очень долго.

Подобные идеи существовали и в других традициях. На них были основаны упомянутые выше «исправления имен» в Китае (например, если правление императора было несчастливым, девиз правления объявлялся «неправильным» и изменялся). Самая изощренная методика выявления таких связей существовала у арабов, особенно у Ибн Джинни. Он исходил из того, что исконную связь с теми или иными понятиями имеют не отдельные звуки, а комбинации из двух или трех согласных независимо от их порядка. В связи с этим он пытался открыть семантические связи между словами, где в разном порядке имеются одни и те же корневые согласные. Японские же этимологи пытались выявить общее значение у каждой моры.

Каждый конкретный подход имел особенности, связанные, в частности, со строем изучаемого языка, однако во всех традициях считали, что имена даны вещам не случайно и что познавая значение слов, можно познать качества того, что ими обозначено. Такие исследования, иногда именуемые «большой семантикой», могли дополняться «малой семантикой»: изучением синонимии, перифразирования, отношений слов в словообразовательном гнезде и т. д.; тот же Ибн Джинни параллельно занимался «большой» и «малой» семантикой. Позднее «малая» семантика вошла в научную лингвистику, а «большая» (исключая отдельные ее компоненты типа анализа звукоподражаний) вместе с традиционной этимологией была отвергнута как ненаучная.