Век толп Исторический трактат по психологии масс

постольку, поскольку есть необходимость его утаивать, находится, возможно, в фундаменте большинства институций.

По завершении обеих серий наблюдений мы можем быстро закрыть эту главу. Религии являются делом рук «сыновей», по­ следователей отца-основателя народа или какого-то определенно­ го общества. Религии снимают с них обвинение и дают им за­ конную власть одновременно, скрывая их преступление так, что никто больше не видит в них его исполнителей.

Главным, однако, мне кажется следующее. Скрывая следы их преступления и заговора, религии поддерживают, обновляют и прославляют связь, которая существует между ними, продле­ вают сговор, существующий за фасадом законного общества. Ничто не сближает людей и не удерживает их вместе лучше, чем соучастие в серии преступлений, в которых никто из них не хочет сознаться. Обратить внимание на то, что видишь, раз­ облачить то, что знаешь, — значит навлечь на себя гнев бра­ тьев, рисковать отлучением и потерей их навсегда. Так молча­ ние становится доказательством солидарности друг с другом: каждый отказывается от правды, чтобы остаться в сообществе. Нужна религия, чтобы придать ему смысл и оправдать жертву разума. Религия делает из молчания знак полного соучастия, так сказать, знак крови. Их объединяет эта формула: «Надо верить, ибо это абсурдно». Истина была бы источником беспо­ койства и яблоком раздора. Только общая вера может поло­ жить ей конец.

Глава II

Запрет думать

I

Теперь обратимся к современному примеру, чтобы придать более конкретный вид этим размышлениям. В самом деле, не стоило бы думать, что они имеют отношение только к религиям другой эпохи и неприложимы к нашей. Иллюстрацией нам послужит Советская революция. Когда она совершилась, все думали, что новое социалистическое общество будет прозрачным и в проти­ воположность предшествующим широко откроет книгу правды. Каждый сможет в нее заглянуть, изучить факты и выразить свое мнение. На это рассчитывали, по-видимому не учитывая истори­ ческий опыт и психологию толп .

Очень скоро становится очевидным зарождение механизма, предназначенного скрывать события, подлинные взаимоотно­ шения вождей революции. В то же время они вмешивают мас­ сы сторонников в действия, часть которых являются преступ­ ными (аресты, пытки, убийства) даже в их глазах. Так как марксизм начинает в то же самое время приобретать черты светской религии, которая еще не отделяется от науки, именно на него отныне возлагается обязанность упрочивать всеобщее пособничество и делать его непроницаемым в обществе. Перей­ дем на суждения, которые можно высказать или которые уже высказаны по поводу этого хода вещей. Признаем же, что наи­ более грандиозные предприятия, те, которые представляют со­ бой наиболее заметные деяния человеческого рода, если вуних всмотреться, обнаруживают изобилие не слишком вдох­ новляющих деталей: несправедливости, жестокости, эгоистиче­ ских страстей, даже подлости.

В событиях, которые нас занимают, знаменитые московские процессы (1936—1938 гг.) представляют собой кульминационный момент. Они инсценируют заговор, подготовленный против нового общества или же против партии, с целью открыть тайны, кото­ рые должны были храниться. Представление, сделанное из этого, воссоздает типические персонажи: с одной стороны, предатели, которые должны умереть, с другой стороны, верные хранители тайны, герои революции. Судебный церемониал и используемая речь предназначены для того, чтобы вызвать эмоциональную ре­ акцию: страх и народную ненависть против внутреннего врага. Выдвигаемые аргументы апеллируют уже не к истине или лжи, а к тому, что их маскирует, к добру или злу, их вечному кон­ фликту. Китайский философ Лао Цзы уже знал это:

«Тот, кто хочет достичь полной правды, не должен заниматься добром и злом. Конфликт добра и зла — это болезнь разума».

Эти процессы надолго превращают политический мир в мир религиозный, поскольку их участники призваны признать ошибку и требовать от невиновных ее искупления. Каждый посвоему оказывается мучеником: и тот, кто берет на себя пре­ ступление, которого он не совершал, и тот, кто обвиняет его в мнимых злодеяниях во имя сохранения общих ценностей рево­ люции, которую они совершили вместе. Величественное жертво­ приношение, скажут, естественно, одни. Гибельная репрессия, возразят другие. Но почему же тогда невиновные подсудимые признают себя виновными? Чего они боятся? Очевидно, что они

не боятся ни расправ со стороны карательных органов, ни выс­ шей меры, как иногда утверждают.

Все эти люди (Бухарин, Каменев, Зиновьев и другие) подвер­ гались тюремному заключению, ссылкам, некоторые пыткам. Пе­ ред царскими судьями они представали суровыми обвинителями, превращая судебный процесс в процесс политический. Они не на­ деялись, прийдя с повинной, добиться милосердия своих обвини­ телей. Они сознавали себя ложно изобличенными. Их арестовали, хотя они не сделали ничего плохого. С самого начала и до конца процесса ни сами они, ни кто-либо другой не задают себе очевид­ ного вопроса: в чем виновны эти ветераны революции?

Сущность и состав суда, созданного для осуждения этих дей­ ствующих лиц истории, также остаются туманными. Постоянно подразумевается, что обвиняемые виновны не в том, что они со­ вершили, а в их собственном существовании. И приговор, выне­ сенный не за их якобы проступки, а за само их существование, может быть только радикальным — как если бы они были осуж­ дены богом. Это смертный приговор. Этот приговор кажется не праведным, а продиктованным необходимостью. Если они чегото и боятся, так это плохо сыграть свою роль, раскрыть то, о чем должны молчать, скомпрометировать партию, которую они соз­ дали и которой преданны всей душей.

Другими словами, все связаны групповой и доктринальной солидарностью, которая есть не что иное, как сообщничество. Здесь каждый несет ответственность за другого. Никто не хозяин самому себе. Признания и обвинения, в силу своего публичного характера, одновременно скрывают соучастие и увековечивают его. Даже избежавшие смерти, отбывавшие ссылку осужденные считали, что

«партия, отринувшая нас, бросившая нас в тюрьму и на­ чавшая уничтожать нас, остается нашей партией, и мы ей обязаны всем; мы должны жить только ради нее, потому что через нее мы сможем служить революции. Мы были побеждены нашей лояльностью по отношению к партии; она толкала нас к бунту и тем самым против самих себя13 .

Если бы кто-то из этих людей, Бухарин, Радек, Зиновьев, и тысяча других, второстепенных лиц, вступили в сговор —с Гит­ лером, с капитализмом или, я не знаю, с какой-то шпионской службой, как это предполагало обвинительное заключение. Но они вступили в сговор со своими палачами, братьями, всегдаш­ ними единомышленниками: Сталиными, Молотовыми, Вышине-

кими. Они готовы на инсценировку, предназначенную для со­ крытия правды, которая им отлично известна. Запутанная прав­ да, полная недомолвок и раскаяний, парализованная сомнения­ ми и угрызениями совести. И когда этих старых революционеров третируют, как агентов на службе у полиции, обзывают хитры­ ми изменниками, подонками, похотливыми гадами, они идут еще дальше в своей преданности, уверяют и сами укрепляются в своей безупречной солидарности. На московских процессах, утверждает один историк, «коммунисты долго терзались безысходным конфликтом между ужасом перед методами ста­ линского руководства и их твердой солидарностью со сталин­ ским режимом14». Выбирая последнюю, они почерпнули в ней способность унижаться, ползать в грязи истории, куда они во­ шли чистыми, с высоко поднятой головой, а вышли с опущенной головой и навсегда запятнанными.

Но их признания были необходимы для создания тайны, об­ щей и основополагающей: тайны революции и истоков нового об­ щества. Разумеется, судьи и прокуроры отмечали тысячу несураз­ ностей, подчеркивая, насколько их разоблачения, касающиеся этих истоков, были произвольны и искажены. Но, начиная с мо­ мента, когда те, кто был действующим лицом и взял на себя вину, подтвердили а ошеломленная партия с этим согласилась, эти разо­ блачения приобретают силу правды, узаконенной сговЬром главных заинтересованных лиц. Все эти процессы, которые не представля­ ются чем-то особенным в советской революции, поворачивают за­ говор, первоначальнр направленный вовне, против ненавистного режима российских императоров, и обращают его внутрь, я это подчеркиваю, на партию и общество, порожденное ею.

В то же время практика подполья и секретности, созданная для защиты от врагов и изменников, превращается в практику секретности по отношению к самим себе, к своим друзьям и приверженцам. Каждый больше боится выдать себя правдой, чем выдать правду. До революции она была подавлена и запре­ щена. Теперь от нее отказываются и отрешаются. Также и до мятежа своих сыновей: отец обязывал не иметь кровосмеситель­ ных отношений с женщинами; потом они сами себя обязали за­ претом на кровосмешение. Наконец, эти процессы определили некую закрытую сферу, которая включает все то, что должно быть скрыто — но на виду у всех. Уважая эту сферу, каждый входит в сговор и становится сообщником. Находящиеся на пос­ ту руководители партии, интеллигенция, призванная это оправ­ дать, — все вовлечены в эту спираль сообщничества, первым

витком которой стали отцеубийцы, цареубийцы, богоубийцы, с которых начинается история.

Этими процессами, не только публичными, но и массовыми, они демонстрируют свое горячее желание вовлечь в них весь на­ род. Газеты и громкоговорители передавали в то время обвини­ тельные речи на всю страну. На улицах, в казармах, на заводах эхом отдавались возгласы: «Смерть предателям!», «Уничтожь­ те змею!». Никогда не было большего осознания, большей осве­ домленности об этих незуразностях. И никогда это все так мало не учитывалось. Чтобы народы так бурно восхваляли и превоз­ носили, чтобы революционеры-социалисты, партийные руково­ дители смогли допустить и в конце концов сами прийти к идо­ лопоклонству в отношении человека, а именно Сталина, который внушал им, как правду, как раз отсутствие и забвение правды, — это может показаться чудом с точки зрения индивидуальной пси­ хологии.

Психология же масс охотно это допускает. Для нее, в действи­ тельности, все эти явления составляют часть логики воссоздания тайны. Эта тайна имеет отношение к роли тех, кто возбудил мя­ теж против деспотической власти отца, с которым они себя иден­ тифицировали, а также к природе неразрывной связи, возникшей между ними в достижении этой цели. Она поддерживается иску­ пительным жертвоприношением людей, предназначенных для этого и принимающих видимость изменников. С другой стороны, из-за взятой ими на себя доли ответственности за эту иллюзию объединяющая их связь крепнет и постепенно расширяется.

Если эти процессы являются вершиной марксистского пыла, это значит, что они покрывают свинцовым колпаком время ис­ токов: оно становится черной дырой коллективной памяти. Они тем самым совершают разрыв этой доктрины с наукой об ис­ тории. Она не сможет больше быть поиском запретной правды. Отныне она приобретает устойчивость системы верований, в ко­ торой забвение прошлого и его мнимое воссоздание, только что проделанное где-нибудь на многолюдной площади, представляют собой догмы. К ним присоединяются любые представления, воз­ никшие в этой лихорадочной атмосфере, как и ценности абсо­ лютного подчинения. Каждое прикосновение к доктрине необхо­ димым образом превращается в акт веры.

Ничего удивительного, как вы видите, в том, что доктрина сближается с религией, где партии играют миссионерскую роль, — религией двойственной природы: между тайным обществом и обществом открытым. Ничего удивительного, если те же самые

запрещает, ошибка становится преступлением. Она — наруше­ ние запрета. Из-за нее миллионы людей приговорены к смерти. Такая истина не может быть не чем иным, как иллюзией.

Нельзя было бы сказать, что логика отныне бессильна. Но логика ставится на службу чему-то более могущественному, чем она сама, — вере. Как если бы цикл, который начался утопиче­ ским, эмоциональным и эмпирическим социализмом и был про­ должен социализмом научным, интеллектуальным, теоретиче­ ским, пришел к религиозному, в полной мере политическому и культурному социализму. Это развитие, похоже, повторяет дру­ гие, и Фрейд так описывает его:

«Итак, мы оказываемся перед тем фактом, что в ходе разви­ тия человечества чувственность, активизированная этим раз­ витием, мало-помалу побеждается духовностью. Но мы не в со­ стоянии сказать, почему. Впоследствии получается, что и са­ ма духовность побеждается очень загадочным эмоциональным феноменом веры. Мы имеем здесь знаменитое credo quia absurdum, и, более того, для всякого, кто преуспел на таком пути, это высшее свершение16».

Попытаемся все же последовать нашей главной гипотезе. Она дает нам некоторую свободу действий, если мы вновь обратимся к убийству первобытного отца. Самое существенное заключается в том, что сыновья приняли на деле и в душе запрет инцеста, запрет, который он им внушил. Они научились отказываться от своих инстинктов, и не только от сексуальных. Примат чувств уступает место примату разума, ума, необходимого для того, что­ бы их идеализировать и сублимировать. Но затем им необходимо еще и утаить убийство, обожествляя отца и скрывая свое собст­ венное преступление. Это требует их реальной солидарности: бу­ дучи соучастниками злодеяния, они продоложают быть соучаст­ никами его утаивания. Чтобы осуществить это, они запрещают друг другу и всему клану о нем думать, требуя от всех присоеди­ ниться к тотемическому вымыслу, который они отстаивают.

Этот отказ от истины и будет, таким образом, причиной пе­ рехода от примата духовности к примату веры, от знания к ве­ рованию. Готовность пойти на такую жертву ради сохранения единства клана (сегодня можно было бы сказать ради единства церкви, партии и т. п.) наполняет людей чувством гордости, ко­ торое заставляет их предпочитать страдание отречению. Москов­ ские обвиняемые послужили в этом смысле примером: подобный отказ от очевидностей мысли возможен. Он даже необходим.

По-видимому, отказ от инстинктов является стержнем сак­ ральных религий, в то время как отказ от истины и от разума был бы специфичен для мирских религий. Если наше предполо­ жение верно, то без труда объясняется, как из «нужно верить, потому что это абсурдно», являвшегося позитивным аспектом, запрет думать становится аспектом негативным, исключающим любой вопрос, любое размышление, любой поиск. Я считаю пер­ вый аспект позитивным в той мере, в какой мы, с готовностью присоединяясь к утверждению, безоговорочно сформулирован­ ному от имени всех, и считая рациональным и доказанным то, что таковым никак не является, способствуем сохранению на­ шего сообщества и собственного места внутри его. Если аксиомой науки, согласно Хайдеггеру, является «никогда ничему не ве­ рить, все нуждается в доказательстве», то религия основывает­ ся на обратной аксиоме: «Всегда всему верить, ничего не нужно доказывать». Фрейд отлично видел опасность этого:

«Запрет мысли, утверждаемый религией, чтобы способство­ вать ее самосохранению,— предупреждал он, — вовсе не избав­ ляет от опасности ни человека, ни человеческое общество17».

Я не отважусь утверждать, что примеры, которыми я пользо­ вался в этой главе и которые были рассмотрены многими квали­ фицированными исследователями, есть доказательства проявле­ ний психологии толп. И еще меньше они были объяснены. Было бы недоразумением видеть здесь иллюстрации идей, подобно то­ му, как иллюстрируют иногда с помощью диапозитивов, рисун­ ков или фильмов идеи, которые без этого остались бы абстракт­ ными, лишенными плоти. Но ведь существуют идеи, которые навязывают себя с помощью силы простого заключения. Если любая религия действительно подчиняется запрету думать, тогда она должна быть скроена по образцу логики «как если бы», логи­ ки наших иллюзий. С того момента, как люди ей подчиняются, они должны поступать так, как если бы мир вымыслов и услов­ ностей представлял собой высшую реальность. Как если бы они были ответственны за свои действия или те, которые им приписы­ вают. Как если бы невиновные были виновными, и тогда каждый из них мог бы ответить своему обвинителю, который его клей­ мит «ты виновен», тем, чем Тиресий отвечает Эдипу: «Ты, обви­ няющий меня и считающий себя невиновным, это ты, о чудо, виновен. Тот, кого ты преследуешь, не кто иной, как ты сам».

Подобная логика дает решение проблем, которые каждый ставит перед собой. Она обеспечивает интерпретации событий

только с одной точки зрения и на основе тщательно отобранных фактов, без учета оставшихся. И тем не менее она, не колеблясь, придает им общую значимость, как если бы она их установила, исходя из тщательных наблюдений и непредвзятой точки зрения. Она призывает считать доказанной чистую рассудочную конст­ рукцию, относящуюся к воображаемому миру. Употребляя туман­ ные и двусмысленные понятия — экзотерические и эзотеричекие, маскируя и открывая в одно и то же время, ее знатоки передают их массам, которые призваны реагировать стереотипным образом.

«Она подтверждает, — пишет Фрейд по поводу подобной логи­ ки, — что мыслительная активность включает большое число гипотез, необоснованность и полную абсурдность которых мы прекрасно понимаем. Они могут именоваться «вымыслами», но в силу различных практических причин нам следует себя вести так, «как если бы» мы верили в эти вымыслы. Это и есть слу­ чай религиозных доктрин, поскольку они имеют несравненную важность для сохранения человеческого общества. Такая линия рассуждений недалеко ушла от credo quia absurdum18».

Глава III

Культ отца

I

В любой религии, светской и политической, заложена одна и та же идея, конечно подразумеваемая, но первостепенная. Един­ ство и активность массы основываются на соучастии всех в тайне, которая ее отличает и укрепляет ее идентичность. Их истина находится за пределами юрисдикции разума, даже за пределами самого разума. Не соучастие, а именно ослабление его действия открывает свободу соперничеству между фрак­ циями одной и той же партии или между диссидентскими движениями одной и той же нации. Это оно побуждает людей отстраняться от общества и питает их разочарования перед ли­ цом коллективных верований.

В предыдущей главе мы установили, что форма этих верова­ ний, их логика, предопределена необходимостью скрыть такое соучастие в основах общества. Теперь, в свете тотемической ги­ потезы, я утверждаю, что их содержание обусловлено двумя фактами: обожествлением отца и восресением его имаго. Пре­ вращенный в настоящего бога масс, непогрешимого и легендар­

ного, он им покровительствует, и они перед ним падают ниц. В то же время он возрождает все привязанности и идентификации, которые имели место в прошлом, возрождает тех, на кого каж­ дый смотрит с мучительной ностальгией. Де Голль возродил не только фигуру Наполеона, но и фигуры всех королей Франции, так, что заставил всех опасаться, впрочем не без тени надежды со стороны некоторых, как бы он ни реставрировал монархию.

В ходе этого обожествления — надо ли об этом напоминать? — один из «братьев-заговорщиков» отделяется от других, чтобы за­ менить «отца» и воплотить в себе его харизму. Но в глазах на­ рода они составляют единое целое: двух вождей, мертвого и жи­ вого, в одном лице. Странный эффект. Мы с удивлением наблю­ даем, как он приобретает огромный размах в развитом обществе, оснащенном прогрессивной экономикой и техникой. А причина в том, что он воскрешает первичный прототип вождя, окруженно­ го толпой, которая им восхищается и верит, что он ее любит. Модель культа человека в итоге.

Ошибочным был путь, когда это явление старались объяс­ нить монополией государственной власти. Во многих странах Азии или Латинской Америки существуют неограниченные во­ енные диктатуры, причем массы не боготворят диктатора и не разделяют его убеждений. Не менее ошибочным был путь, ког­ да в этом усматривалось следствие террора, осуществляемого полицией и специальными подразделениями. Это объяснение безосновательно, поскольку такая власть была задумана как нечто относительно демократическое. Оно, например, не учи­ тывает того обстоятельства, что культ Сталина распространял­ ся далеко за пределами Советского Союза. У Хрущева были основания утверждать:

«Я отдал бы справедливость Сталину в одном: он завоевал наш разум и наше тело не клинком. Нет, он обладал чрезвычайными способностями подчинять людей и манипулировать ими — что является качеством, важным и необходимым великому вождю19 .

С точки зрения психологии масс культ представляет собой ряд преобразований какой-либо теории — например, марксизма — в мировоззрение, имеющее силу веры, а значит, в светскую рели­ гию. Он бывает посвящен определенному человеку, Мао или Сталину, но это момент второстепенный. Повсюду, где религия распространилась и овладела нацией, можно видеть регулярно повторяющийся культ. Большинство наблюдателей связывают эти два момента, Хрущев был первым: