3.2. Автор, герой, рассказчик в цикле Пруста "в поисках утраченного времени"

 Через все романы проходит писатель, которому автор дает собственное имя – Марсель, а также друг семьи Марселя, сноб и знаток итальянского искусства Сван. В цикле отображены разные социальные слои, почти полвека жизни французского общества.

Сюжет романа «В поисках утраченного времени» – непрерывный и стихийный поток воспоминаний, который проходит сквозь сознание Марселя – героя-повествователя. Пруст дал ему не только своё имя, но и многие черты собственного характера и биографии. Марсель любит и понимает искусство, с лирической нежностью вспоминает овеянный романтикой патриархальной старины родной дом в провинциальном городке, свои детские годы, первую юношескую влюблённость. Он брезгливо, презрительно относится к безнравственным и пошлым людям, с которыми ему то и дело приходилось встречаться в буржуазно-аристократической среде.

 К ней принадлежал и он сам, пока не променял суетную светскую жизнь на уединённое существование человека бездействующего, погружённого в своё духовное естество. Все внешние события развёртываются у него не в хронологической и не в логической последовательности, а по мере того, как они в силу случайных ассоциаций неожиданно всплывают в сознании Марселя.

 «В поисках утраченного времени», бесспорно, свидетельствует о мастерстве и новаторстве Пруста в области художественного анализа изменения психического состояния человека, композиции, стиля. Он был одним из первых в мировой литературе писателей, обративших внимание на ассоциативный характер человеческого мышления, которому свойственны изменчивые переходы, мостки, переброшенные от непосредственных наблюдений к воспоминаниям о пережитом. В частности, одним из достижений Пруста как психолога является показ того, как различно воспринимаются сходные явления одним и тем же человеком в разные периоды его жизни, как существенно отличаются, например, свежие и непосредственные впечатления ребенка от тех, которые характерны для умудрённого жизнью и во многом разочарованного зрелого человека.

 Для его романа характерно отсутствие внешнего действия, исторической перспективы. Движется в нём только сознание героя в своём безостановочном и прихотливом потоке.

 Роман «В поисках утраченного времени» имел большое и двойственное влияние на последующее развитие мировой литературы. Модернисты разных стран восприняли и сделали своим творческим принципом свойственный этому произведению импрессионистический субъективизм, подчинённость художественного слова авторскому произволу, в то время как многие очень несходные между собой писатели-реалисты (А. де Сент-Экзюпери, У. Фолкнер, Г. Бёлль и др.) в творчески преображённом виде использовали некоторые достижения Пруста как психолога.

Тема 4. Этические и эстетические взгляды р. Роллана. Жанровые особенности романа «Кола Брюньон». Роман-река «Жан-Кристоф».

4.1. Ромен Роллан. Роман «Кола Брюньон»

Роман «Кола Брюньон» («Colas Breugnon», 1914-1918), на­писанный накануне первой мировой войны в атмосфере официаль­но раздуваемого национализма и шовинизма, выходит в свет только после заключения мира и возвращения Роллана из швей­царской эмиграции на родину. По замыслу писателя, книга с самого начала задумана историей «на старый французский лад, которая смеется над жизнью, потому что находит в ней вкус и сама адорова». К предисловию 1914 года Роллан добавляет в 1918 году второе «Предисловие послевоенное», в котором выражает удовлетворение в том, что кровавая эпопея, в которой участвовали внуки Кола, еще раз доказала миру – «Жив курилка!» («Bonhomme vit encore»). Эта пословица, вынесенная в эпиграф романа, указывает на его основную мысль: народ, человек из народа неуничтожаем. Не случайно так привлекает роман А. М. Горького, увидевшего в нем «книгу непоколебимой и мужественной веры в своего родного человека – француза».

Место романа в творчестве Роллана существенно. Корректуру его писатель правил одновременно с антивоенным сборником «Над схваткой». С другой стороны, по словам Роллана, Кола Брюньон является реакцией на десятилетнюю зависимость от Жан-Кристофа. Великий музыкант, мучительно искавший путь к народу и умирающий в одиночестве, уступает место скульптору, резчику по дереву, которому не приходится решать проблему народности искусства, потому что он сам – народ, создатель произведений столь же прекрасных, сколь и полезных – резной мебели, украшений домов и храмов. Таких художников называют «прикладниками», их искусство не чурается рукотворчества, реме­сла. Этот интеллигент из народа уже предсказывает в творчестве Роллана появление героев «Очарованной души».

Местом действия романа Роллан выбирает Бургундию, старин­ный город Кламси, расположенный при слиянии рек Беврона и Ионны. Отыщите его на карте. Центр Переработки сельско­хозяйственных продуктов и химической промышленности, он известен и как родина Роллана. И любовь к этой «малой родине» сквозит на многих страницах романа, отмеченных особой достовер­ностью описаний. Точно названо и время действия – 1616 год, эпоха позднего Возрождения, породившего не только титанов, но и великих честолюбцев. Условно 1616 год считают его заверше­нием. В Испании в этом году умирает создатель романа «Дон Кихот» – Сервантес, в Англии – гениальный Шекспир. События эти не связаны между собой. Это только совпадения. Но 1616 год – время незавершенных гражданских войн, стычек между католиками и протестантами, время феодальных распрей сеньоров с городами и губительнейшей из болезней – чумы. Казалось бы, трудно отыскать более мрачную раму для изображения жизнерадостного бургундца Кола. Однако выбор автором 1616 года, конечно, не случаен. Накануне первой мировой войны и в ее годы он хочет подчеркнуть мысль, высказанную в романе: нет времен настолько мрачных, чтобы пребывать в унынии и без­действии. Вспомним, что и сам Роллан решительно отказывается признать войну 1914 года справедливой и освободительной и, обливаемый потоками клеветы, продолжает мужественно бороться за идеалы гуманизма.

Роман построен как дневник Кола, начинающийся записью от 2 февраля и завершающийся в канун нового уже 1617 года. Дневниковая форма позволяет автору создать иллюзию достовер­ности, построить события года в хроникальном порядке. Внутрен­няя точка зрения на происходящее сближает жанр романа-днев­ника с лирикой. Автор в нем приближается к герою, нередко рождая у наивного читателя представление об их тождестве. Il романе «Кола Брюньон» имитация очевидна: Роллан и Кола живут в отдаленные эпохи; у блестящего выпускника Высшей нормальной школы, завершившего искусствоведческое образование в Италии, и художника-ремесленника, перенявшего мастерство у бургундского мастера, разное образование и разный жиз­ненный опыт. Ни по внешнему облику, ни по складу характера Кола не напоминает Роллана. Само его простонародное имя (Брюньон на местном диалекте – персик – плод далеко не экзотический в Бургундии) свидетельствует, что Роллан хочет и изобразить народный тип. И, однако же, он называет себя его внуком. Он передоверяет ему свои многие излюбленные мысли. Дневниковая форма открывает большие возможности для прямого высказывания. Искренность и доверительность – непременные свойства дневника.

Есть у дневника и свои ограничения. Современник и единомышнник Роллана – Роже Мартен дю Гар – заметил, что, если бы Л. Н. Толстой переписал «Войну и мир» как дневник Наташи Ростовой, роман утратил бы многие достоинства. Угол зрения в дневнике определен самим жанром. В поле изображения пре­имущественно попадает то, что подлинный или мнимый автор видит и переживает. Его время – сегодняшний день. Все это мы находим и в романе «Кола Брюньон». Стремясь расширить рамки и изображения, автор включает в дневник воспоминания Кола о прошлом (в частности рассказ о его первой любви к прекрасной «садовнице, прозванной Ласочкой), рассуждения Кола о войнах, о жизни, об искусстве. С помощью этого приема Роллан достигает пространственной и временной глубины повествования.

В системе образов романа Кола не только отводится главное место. Он определяет выбор и расстановку других персонажей, как центр круга. «Я» героя окружено прежде всего его семьей – женой, детьми, внуками, его друзьями, его соотечественниками. В соответствии с формой дневника Кола Брюньон выступает с характеристиками и самохарактеристикой: «En premier lieu, le m'ai, – c'est le meilleur de l'affaire, – j'ai moi, Colas Breugnon, bon garçon, Bourguignon, rond de façons et du bedon, plus de la première jeunesse, cinquante ans bien sonnés,mais râblé, les dents saines, l'œil frais comme un gardon, et le poil qui tient dru au cuir, quoique grison. Je ne vous dirai pas que je ne l'aimerais mieux blond, ni que si vous m'offriez de re­venir de vingt ans, ou de trente, en arrière, je ferais le dégoûté. Mais, après tout, dix lustres, c'est une belle chose! Moquez-vous, jouvenceaux. N'y arrive pas qui veut.» («Во-первых, я имею себя, это лучшее из всего, – у меня есть я, Кола Брюньон, старый воробей бургундских кровей, обширный духом и брюхом, уже не первой молодости, полвека стукнуло, но крепкий, зубы здоровые, глаз свежий, как шпинат, и волос сидит плотно, хоть и седоват... в конце концов, пять десятков – отличная штука! Смейтесь, молодежь! Не всякий, кто желает, до них дожи­вет.») .

Уже в начале повествования проявляется неистребимый оптимизм Брюньона, для которого как будто нет особых оснований. Он не слишком счастлив в семье. Жена у него некрасивая и сварли­вая, сыновья тоже скорее огорчают, чем радуют отца: «La mère у a mis du sien, et la pâte a tourné...» («Мать подмешала своего, и тесто скисло...»), дом Кола сгорает и не один, а три раза, его имущество постоянно грабят солдаты. Но Кола Брюньон принадлежит к типу людей, которые склонны радоваться тому, что имеют, больше, чем огорчаться тому, чего не имеют или утрачивают: «Il n'y a pas de triste époque, il n'y a que de tristes gens. Je n'en suis pas. Dieu merci.» («Не бывает мрачных времен, бывают только мрачные люди. Я, слава тебе, господи, не из их числа»). В самые трудные дни Брюньон утешает себя тем, что ему повезло уже потому, что он родился на свет. Мир предстает в книге глазами Кола Брюньона – в красоте природы, в радости еды и питья, в масленичных гуляниях, торжестве плоти. Его формы гротескно преувеличены, как в романе Рабле. Роллан заимствует у Рабле прежде всего здоровое мироощущение, то, что называют «пантагрюэлизмом». Но если эпоха Рабле сама «нуждалась в титанах» и метод автора «Гаргантюа и Пантагрюэля» был гениальным открытием этой эпохи, то Роллан припадает к источ­нику Рабле. О Рабле напоминают прямые и скрытые цитаты, включенные в речь Кола, сцены пира и сам язык романа, знаме­нитые раблезианские словесные цепочки. Вот, к примеру, как восхищенно отзывается Брюньон о любимой работе: «Qu'il est plaisant de se trouver, son outil dans les mains, davant son étable, sciant, coupant, rabotant, rognant, chantournant, chevillant, limant, tripotant, triturant la matière belle et ferme...» («Как хорошо стоять с инструментом в руках у верстака, пилить, стро­гать, сверлить, тесать, колоть, долбить, скоблить, дробить, кро­шить... «чудесное крепкое вещество» дерева...»).

Нетрудно заметить, что переводчик М. Лозинский выступает истинным «соперником» автора. Он преодолевает сложнейшую задачу переложения на русский язык пословиц и прибауток, которыми изобилует книга Роллана, находит наиболее подходя­щий стиль – раешник, акцентный стих с парной рифмовкой: «Слава тебе, Мартын святой! В делах застой. Не к чему и надсаживаться». Распространенный в балаганных прибаутках, ярмарочных приглашениях и подписях под лубочными картин­ками, он получил распространение благодаря сказкам А. С. Пуш­кина. «Кола Брюньон» входит в русскую советскую литературу благодаря М. Лозинскому как «звучащее слово». Роман «Кола Брюньон», как и роман Рабле, лучше читать вслух. Есть у произ­ведения Роллана в России еще один проводник – художник Е. Кибрик, автор литографий. Р. Роллан особенно высоко оценил созданный им образ Ласочки, «деревенской Джоконды». Лито­графии Кибрика стали классическими иллюстрациями к роману.