2.3. Анатоль Франс. Новелла «Кренкебиль»

А. Франс  создает свои главные произведения на рубеже веков. Его реализм существенно отли­чается от той манеры письма, которую мы встречали в середине XIX столетия. Стремясь оценить мир с научных, исторических позиций, Франс глядит на происходящее как бы через призму человеческого интеллекта, обогащенного многими культурными сведениями, которые можно добыть только в процессе многолет­него образования и упорного труда. Его излюбленный герой – интеллектуал, ученый, книгочей, готовый сразиться против лжи, в какую бы форму она ни облекалась. Нападениям Франса осо­бенно подвергаются все формы фанатизма – политического, религиозного или природного, объясняемого ограниченностью ума. Сохраняя реалистические принципы связи человека со средой, социальной и исторической обусловленности его поведения, Франс охотно прибегает к гротеску, часто смешивает бытовое и фантасти­ческое. В подобной манере письма Франс выступает наследником давней национальной традиции и особенно Рабле и Вольтера. Оружие Франса –  ирония, принцип двойного освещения людей и событий. Смех не возникает, если мы говорим глупцу, что он глуп. Но назвать его умником – значит вызвать усмешку. Так поступает Франс. Формой иронии Франса часто является пара­докс. В новелле «Кренкебиль» («Crainquebille», 1901) парадок­сальны и законы буржуазного общества, и поведение человека. Бедняк-зеленщик попадает в тюрьму за оскорбительные слова в адрес полицейского, которых он не произносил. Адвокат, призван­ный защищать подсудимого, убеждает его в виновности. Лишенный после заключения своего жалкого имущества и возможности зара­ботать на хлеб, Кренкебиль делает попытку вернуться в тюрьму, сказав дерзость постовому, но у жандарма нет желания затевать дело. Парадокс у Франса вскрывает социальную закономерность: маленький человек, бедняк может быть раздавлен любой слу­чайностью. Этот вывод сближает «Кренкебиля» с «Шинелью» Н. В. Гоголя.

2.4. Анатоль Франс. Роман «Остров пингвинов»

В десятилетие после позорного завершения дела Дрейфуса, поражения революции в России 1905–1907 годов, подготовки империалистической Европы к первой мировой войне Франс испы­тывает глубокий пессимизм, отразившийся и в той концепции истории, которую он в это время исповедует. Это концепция круга, замкнутого человеческой глупостью и невежеством. Каждая но­вая эпоха на своем витке повторяет ошибки прошлого. Такой взгляд на историю отражается и в романе «Остров пингвинов» («L'île des pingouins», 1908).

Роман в основных частях воспроизводит учебник истории. Уже в предисловии к первому изданию Франс заявляет: «Я пишу историю пингвинов. Я упорно работаю над ней, не отступая перед многочисленными и иногда, казалось бы, непреодолимыми труд­ностями». Главная трудность, с которой сталкивается писатель,— показать несправедливость, глупость и жестокость современности через историю. Смысл этого приема был сформулирован самим Франсом: несправедливость и жестокость поражают, когда о них читаешь, но люди склонны не замечать того, что их окружает и вошло в обычай. Выявить необычность обычного помогает и жанр романа, и его художественные средства. Остров пингвинов – роман-памфлет, пародия на человеческое общество, подкреплен­ная прямыми авторскими оценками и карикатурными образами. Жизнь каждого народа, по мнению автора, не что иное, как смена бедствий, преступлений и безумств.

Превращение невежественных птиц в людей не делает их людьми в подлинном смысле слова. Пингвинов Франса сравни­вали с йеху Свифта в романе о Гулливере: это жадные, сласто­любивые и жестокие существа-маски. Первые одежды (les premiers voiles) служат у них не для защиты тела от непогоды, а для разжигания чувственности: нагая пингвинка на берегу не привлекает внимания, одетая в платье – она источник вожделе­ния. Происхождение собственности (l'origine de la propriété) основано не на справедливости, а на преступлениях. Святой Маэль, окрестивший пингвинов, указывает своему спутнику на страшную картину: «...вот этот безумец откусил нос своему сра­женному врагу, а вон тот раздавил голову женщины огромным камнем. – Я вижу, ответил Булок. Они создают право. Они осно­вывают собственность, принципы культуры, устои общества и основы государственной жизни... Это начало политики.». Распут­ница Обероза провозглашается в Пингвинии святой девственницей. Разбойник Кракен основывает первую королевскую династию. Постоянным спутником человечества оказывается война. Собира­тельным образом завоевателя предстает в романе Тринко, в ко­тором угадываются многие черты Наполеона Бонапарта. Но с эпохой Наполеона жажда захватов не кончается. В Новой Атлан­тиде – прообразе современной Америки – субсидируются все но­вые промышленные войны. Франс обличает сам дух милитаризма: «У пингвинов была первая армия в мире. У дельфинов тоже, так же, как и у всех других народов в мире. Если хорошенько подумать, то в этом нет ничего удивительного. Все армии первые в мире. Вторая армия в мире, если бы таковая существовала, очутилась бы в слишком невыгодном положении; она была бы уверена, что ее разобьют... Поэтому все армии в мире первые» («...toutes les armées sont les premières du monde»). И вот в ар­мии Тринко маршируют гориллы-орденоносцы. А сам Тринко, как новый дракон, губит свой народ так, что после его падения в жи­вых остаются лишь горбатые да хромые. Но пингвинцы не уни­маются. Они продолжают верить, что нельзя заплатить «за славу слишком дорого» («la gloire ne se paye jamais trop cher»).

Франс показывает и то, как шовинизм зарождается. Важней­шая часть романа – изображение дела Дрейфуса, названного «Делом о восьмидесяти тысячах охапках сена» («L'affaire des quatre-vingt mille bottes de foin»). Альфред Дрейфус, названный в романе Пиро, еврей по национальности, был несправедливо осужден за государственную измену. Процесс стал для реакцио­неров поводом борьбы против демократических свобод и для раз­дувания национализма и шовинизма. На сторону защитников Дрейфуса встали многие писатели, в том числе Э. Золя, выведен­ный в романе под именем Коломбана. А. Франс в изображении «дела» прибегает к гиперболе. Очевидно, что нельзя тайно унести восемьдесят тысяч охапок сена, как и то, что улики против обви­няемого не могли прибывать тюками, которые проломили бы пол в суде. Использует А. Франс и литоту, комическое преуменьше­ние. Страна не могла прийти в волнение из-за сена. Но главный прием Франса – парадокс. Никто в Пингвинии не сомневается в объявленном преступлении Пиро, потому что полное незнание обстоятельств дела не допускает сомнений... и потому, что в гла­зах большинства «répéter c'est prouver» («повторять значит до­казывать»). Судьи убеждены в виновности Пиро, потому что против него нет улик, а сомнения появляются лишь там, где есть доказательства. Ирония Франса возникает и через столкно­вение высоких слов с просторечием. Официальные историогра­фические, церковные, научные, литературные штампы соединены со словами обиходными, зачастую сниженными. Это создает эле­мент пародии. История Франсом не повествуется, но пароди­руется.

Парадокс заложен и в композиции романа, образующей так называемое «кольцо». «Первобытные времена» («les origines») и «будущие времена» («les temps futurs») удивительно похожи: в пустынной стране пасутся дикие лошади, язычники поклоняют­ся фиговому дереву, как божеству. Цивилизация, еще не при­шедшая, и цивилизация, уже разрушенная, не оставляют чело­веку возможностей проявить величие разума. В последней вось­мой книге романа дважды повторяется один абзац: «On ne trouvait jamais les maisons assez hautes; on les surélevait sans cesse, et l'on en construisait de trente à quarante étages... Quinze millions d'hommes travaillaient dans la ville géante...» («Были дома в тридцать, сорок этажей... Их надстраивали все выше и выше... Пятнадцать миллионов людей работали в гигантском городе...»).

Роман Анатоля Франса можно причислить к столь распространенным сегодня романам-предостережениям. Опасность милитаризма, экологический и социальный кризисы, развитие терроризма, дав­ление американской экономики и политики на европейские страны Франс предугадывает уже в начале нашего века. Предостереже­ние это сегодня не только не теряет актуальности, но звучит особенно грозно.