Givishvili_G_V_Ot_tiranii_k_demokratii_Evolyutsia_politicheskikh_institutov

к Черчиллю. — Прошло, мне кажется, уже достаточно времени, чтобы мы, все ее участники, могли вновь собраться и обсудить последствия войны и проблемы, возникшие после ее окончания. Может быть, нам стоило бы отметить этот юбилей новой встречей на высшем уровне? Тем более, что наши пути со Сталиным с тех пор не пересекались ни разу. Могла ли бы такая встреча представлять интерес, например, для Вас?

—Что касается Сталина, то едва ли он испытывает большое желание встретиться со мной. Ведь после окончания «горячей» войны мы вернулись в окопы холодной войны, где мы уже не союзники, а противники. Но, вообще говоря, я склонен ответить на Ваш вопрос, или точнее, предложение, утвердительно. Почему бы и нет? При этом полагаю, было бы полезно предварительно уточнить цель встречи, чтобы она носила предметный характер — отвечал Черчилль.

—Хорошо, сформулирую ее следующим образом. Я хотел бы понять, закономерны ли были наша общая победа в 1945 гi. и развал нашего союзника СССР в 1991-м? Примите во внимание, что зазор между этими двумя датами очень, пожалуй, даже слишком узок, чтобы не задуматься над тем, не могли ли быть взаимосвязаны эти события — сказал Рузвельт.

—Вопрос, поставленный таким образом, боюсь, носит, если выражаться откровенно, едва завуалированный провокационный характер. Не сомневаюсь, Сталин не будет его обсуждать.

—Почему Вы так уверены?

—Поставьте себя на его место. Существование всего того, что он отстаивал с нечеловеческим напряжением сил, катастрофически пресекается, гибнет, рассыпается само собой, едва опасность, казалось бы, благополучно миновала. И, в конечном счете, он оказывается не победителем, а побежденным. Он слишком чувствителен к таким вещам. И даже косвенное упоминание событий 1991 г. должно будет восприниматься им настолько болезненно, что боюсь, он никоим образом не будет вдохновлен идеей этой темы.

—Сомневаюсь, чтобы в теперешнем его состоянии его обуревали бы те же страсти, что и в прошлом телесном бытии. Но меня удивляет другое. Разве Вам не пришлось пройти через те же испытания, пережить столь же драматическое крушение своей, Британской империи? Так почему же напоминание об этом факте не вызывает у Вас приступа бурных эмоций, и Вы способны чуть ли не забыть о нем? Или эта тема также запретна для Вас?

—О, ничуть: с нами совсем другое дело. Мы, англичане, никогда не стеснялись называть вещи своими именами. Само островное наше

они оставались чисто условными. Поскольку, продолжая традицию Романовых, большевистская Московия безостановочно ассимилировала и унифицировала все завоеванные территории, которые она считала своими, «неотъемлемыми». И, тем более, что при большевиках эта ассимиляция происходила особенно энергично, благодаря марксистской идеологии, причесывавшей общественное сознание под одну гребенку. Насильственно насаждая единое для всех миллионов граждан СССР

мировоззрение, она формировала единство экономического пространства с единой валютой, единый, независимо от традиций и регионов образ жизни, единый язык, единую культуру и мифологию, наконец, единую сумасбродную мечту о грядущем коммунизме. А всё еще остававшиеся национальные различия принимали все более символический характер. На одной шестой части суши устанавливалась власть одного индивида — «советского человека», говорящего по-русски и думающего по-русски, что не могло не ласкать самосознание русского человека. Настоящее воодушевляло (невзирая на некоторые досадные «мелочи» вроде вездесущих очередей и всеохватного дефицита), и обещало быть еще привлекательней. И вот вдруг происходит взрыв, вдребезги разбивающий казавшееся монолитом единство. Эйфория внезапно сменяется шоком — для очень многих русских распад СССР

явился настоящей трагедией. Приходит осознание того, что понятие «советский человек» было иллюзорным, а единство империи — фальшивым. И досаднее всего, что из всех прежних «братьев» верными старой дружбе (по меркантильным или каким-либо другим соображениям неважно) остались лишь три, да и то оказались разбросаны: один на западе, другой — на юго-западе, третий — на юго-востоке. И тут возникает проблема: чем заполнить образовавшуюся идеологическую брешь, на почве чего сохранять старые отношения и строить новые, что может послужить в качестве центростремительных, интеграционных сил, которые бы способствовали расширению резко сузившейся сферы влияния России? Вот о чем, мне кажется, не может не думать Сталин, когда он наблюдает за тем, что происходит в его бывшей империи сегодня.

—Вы затронули важную тему, которая не приходила мне в голову,

—признал Рузвельт. — Я также не обольщаюсь насчет его готовности ворошить прошлое, которое повернулось к нему спиной. Самым большим его разочарованием, я согласен с вами, было не развенчание его «культа личности», коль скоро дело социализма «жило и побеждало», как любили выражаться коммунисты. Настоящий удар по его самолюбию нанес, по-видимому, именно 91 г. Но, в свою очередь, и я буду предельно откровенен: я рассматриваю эту встречу, как предлог для

нуться и заодно прояснить, по возможности, текущую ситуацию и виды на будущее? — оживился Черчилль.

—Совершенно верно. Причем, не только с его, но и с Вашей помощью — подтвердил Рузвельт.

—Но зачем привлекать для решения вопроса о будущем демократии именно его — одного из самых радикальных и последовательных

ееоппонентов? Разве не было бы достаточно анализировать ее проблемы с ее сторонниками, пригласив к обсуждению лиц, более лояльных ей? — спросил Черчилль.

—Прежде всего, потому что он как ее давний враг, думает, будто знает ее пороки и слабые стороны лучше, чем кто бы то ни было. Вероятно, в этом есть доля истины. Так пусть он поведает нам о них, пусть объяснит, почему так упорно боролся с нею всю свою жизнь, преуспев, правда, не больше Дон Кихота, воевавшего с ветряными мельницами, если иметь в виду 91-й год. Нам с Вами свойственно, будем реалистами, смотреть сквозь пальцы или закрывать глаза на некоторые изъяны демократии, которые, как знать, могут со временем оказаться роковыми. Пусть же он укажет нам на них, пусть привлечет к ним всеобщее внимание, чтобы, тем самым, создать условия для сведения вреда от них к минимуму. Это будет лучшей услугой, которая только может быть оказана ей. — Пояснил Рузвельт. — Впрочем, я увлекся: никому и никакой услуги мы оказать не в состоянии.

—Что, тем не менее, не дает нам повода отказываться от плана, реализация которого хоть ненадолго скрасит невообразимую скуку нашего нынешнего существования. Я все больше убеждаюсь, что им стóит заняться. А вот чем не стóит, так это пренебрегать суждениями и оценками целой армии противников демократии. И главное, у Сталина не должно возникнуть даже намека на подозрение в том, что нами движет чувство злорадства. Поэтому, мне представляется, что было бы разумно максимально широко раздвинуть рамки дискуссии, акцентируя внимание на вопросах о предназначении государства, о механизмах реализации его целей, об оптимальной структуре институтов власти и прочее и прочее.

—Пожалуй, Вы правы, и действительно, не следует ограничиваться выяснением точки зрения лишь одного лица и на одну проблему, — согласился Рузвельт.

—Кроме того, было бы целесообразно подвергнуть анализу некоторые аспекты генезиса власти: откуда она берется, как она зарождается и формируется, а также попытаться понять, что есть государство с точки зрения общества, что представляют собой само общество, народ и нация, как таковые. Нам известны мнения на этот счет господ фило-

же нам остается? Создавать собственную концепцию? Но оценили ли Вы масштабы трудностей, поджидающих нас на этом пути? Они таковы, что отпугивают даже специалистов, которые избегают касаться этой темы, считая, что все попытки разобраться в ней безнадежны, как Сизифов труд, — заметил Рузвельт.

—Вообще-то я не имел в виду браться за столь амбициозную задачу, как построение теории всемирной истории. Мы с Вами практики, притом совсем иного рода деятельности. Но чем больше я размышляю над Вашим предложением, тем мне становится яснее, что без уяснения ключевых движущих сил политической истории составление скольконибудь реалистичного прогноза будущего демократии просто бессмысленно. Подчеркиваю, речь идет не о том, чтобы развить или предложить удовлетворяющую всех концепцию истории вообще, в смысле хронологии всех аспектов человеческой деятельности и всех событий, которые происходили с человечеством в прошлом. Это было бы действительно безумной затеей. В данном случае я говорю о решении частного вопроса и об истории лишь в узком смысле, как об эволюции политических институтов, — пояснил Черчилль.

—Дорогой коллега! Вы пытаетесь внушить мне мысль, что выяснение движущих сил истории представляет собой частную проблему? Но ведь, в действительности, это и есть важнейшая нерешенная проблема истории как научной дисциплины. Почему естествознание развивается несравненно успешнее гуманитарных и социальных наук? Потому, в частности, что физики и химики давно уяснили себе, что все закономерности мира неорганической природы являются следствием четырех «движущих сил», четырех фундаментальных взаимодействий: гравитационного, электромагнитного, ядерного слабого и сильного. Почему так бурно развивается биология? Потому что Дарвин объяснил биологам, что эволюцией организмов движут три фундаментальные силы: наследственность, изменчивость, отбор. Правда, с каждым годом накапливается все больше фактов, что существует еще один механизм, инициирующий образование новых таксонов — групп организмов с новыми механизмами движения, пищеварения, нервной и кровеносной системами и так далее. Но главное ясно: есть что искать, и притом, искать необходимо. А как же наши историки, именующие себя историографами? Их интересуют лишь факты и их хронология. И себя они видят путеводителями по музейным залам прошлого, которое, дескать, ничему не учит, поэтому и пытаться осмыслить его — значит попусту терять время. Они вообще не признают существования такой проблемы, как движущие силы мировой истории. И сетуют на то, что якобы кто-то выдумал ее, пытаясь ею спекулировать. Тем самым, они сами