Givishvili_G_V_Ot_tiranii_k_demokratii_Evolyutsia_politicheskikh_institutov
.pdf
3.6. Цезарь предает республику |
163 |
|
|
ряют ли они предложенные законы? Их публичный ответ был столь недвусмыслен, что возражать против их принятия сенат не решился. Вдобавок я получил в управление на пять лет обе Галлии — Предальпийскую и Заальпийскую. Но в действительности я провел в Галлии девять лет25. За это время я взял штурмом более 800 городов, покорил 300 народностей, сражался с тремя миллионами людей, из которых один миллион уничтожил во время битв и столько же захватил в плен. Впрочем, перипетии этой войны подробно изложены в моих «Записках», и нет необходимости обсуждать их здесь.
В мое отсутствие в Италии Помпей управлял Испанией и Африкой, Красс — Сирией. Для Красса его наместничество оказалось роковым. Он затеял войну с Парфией, но был разбит и погиб. Помпей, который управлял своими провинциями через легатов, оставаясь в Риме, беспомощно взирал на деградацию гражданской жизни. Государство погружалось в пучину анархии, и многие уже осмеливались говорить открыто, что оно не может быть исцелено ничем, кроме единовластия. Оно было предоставлено Помпею. Он стал диктатором без объявления диктаторства. Но окончательный разрыв между нами произошел, когда он стал ратовать за то, чтобы назначить мне преемника по управлению провинциями, и лишить меня легионов, предоставленных для войн в Галлии. Это было уже объявлением войны.
Оставаясь в Галлии (точнее говоря — в Предальпийской Галлии), я послал сенату письмо с предложением распустить свои войска, если Помпей сделает то же самое, чтобы никто из нас не мог быть обвинен в стремлении к тирании. Сенат склонялся принять мое предложение, но так и не пришел к конечному решению. После этого я послал письмо с изъявлением согласия отказаться от всех требований, если мне отдадут Предальпийскую Галлию и Иллирик с двумя легионами до тех пор, пока я смогу вторично выступить соискателем на консульских выборах. Я был готов к миру, я предлагал его, но натолкнулся на неприкрытую враждебность. Позорным и бесчестным образом изгнав из сената моих представителей — Антония и Куриона, мои противники в сенате не оставили мне выбора. С частью армии, состоявшей из трехсот всадников и пяти тысяч человек пехоты, я подошел к Рубикону, отделявшему Предальпийскую Галлию от собственно Италии. Дожидаться прибытия остальных войск, находившихся за Альпами, было бы непростительной ошибкой с моей стороны. Все остальное, я полагаю, хорошо известно. Мое дело подвел к завершению мой преемник Август, выпестовавший принципат. А окончательную точку в оформле-
25 58–51 гг. до н. э.
164 |
Глава 3. Античная альтернатива (начало холодной войны) |
|
|
нии абсолютной монархии — домината поставил Септимий Север. Такова была логика эволюции государственной власти в Риме, начавшем свой путь с крошечного полиса, окруженного враждебным океаном, а в зените своего могущества подчинившего своей воле миллионы людей от Испании на западе до Сирии на востоке, от Британии на севере, до Африки на юге.
Предавал ли я идеалы республики, как утверждали Кассий и Брут? Нет, они сами изжили себя. Они могли вдохновлять какое-то время небольшое число достаточно честолюбивых людей, тяготившихся зависимостью от одного человека, каких бы достоинств тот не был. Эта зависимость могла тем более казаться невыносимой, когда единоличный правитель бывал несменяем, да вдобавок — нравственно ущербен. Но заведомое большинство людей совершенно не интересуют подлинные психические и моральные качества верховного правителя, ибо оно считает, что на нем лежит долг обеспечивать не свободу, равноправие и справедливость, а преемственность, постоянство и порядок в государстве. Равновесие, покой и сытый желудок — вот желанная альтернатива беспокойной свободе с ее стремлением к сомнительным переменам. А какими средствами или способами государь добивается того, чего от него ждет большинство подданных, это последнему безразлично. Республика же, с ее разделением верховной власти на несколько ветвей, подогревала индивидуализм честолюбцев и давала им повод к борьбе интересов, рассредоточенных по этим ветвям. Вместо того, чтобы гасить противоречия, она их возбуждала. Поэтому нет ничего противоестественного в том, что она, в конце концов, уступила место единовластию. Таково было мое мнение, оно не изменилось за прошедшие века, — сказал Цезарь.
—Следует признать, Вы дали исчерпывающее обоснование своему тезису, — заметил Рузвельт. — Если ни у кого нет вопросов к прославленному полководцу, я с нетерпением жду комментариев ко всему вышесказанному нашими выдающимися гостями. Я вновь обращаюсь
кАристотелю в надежде, что он снизойдет до того, чтобы подвести некую черту под выступлениями и обозначить хотя бы пунктиром общие выводы, следующие из них.
3.7.Резюме
—Вы ставите меня в безвыходное положение. В таком случае, наберитесь терпения выслушать меня, начал свою речь Аристотель. — Но сначала одно признание частного характера, поясняющее общий
3.7. Резюме |
165 |
|
|
вывод из всего выше сказанного. Признание таково: я не учил Александра лицемерию. К этому «искусству» он приобщился самостоятельно. Когда он утверждал, будто руководствовался интересами всеобщего мира, он, выражаясь предельно дипломатично, кривил душой. А, называя вещи своими именами, мы не ошибемся, признав его слова успокоительной и сладкой ложью. Ибо на самом деле с самых ранних лет им двигало патологическое, гипертрофированное честолюбие.
Теперь в двух словах о моей теории наилучшего государственного строя. Я рассуждал о шести его видах: трех правильных и трех неправильных. Что же являлось, по моему мнению, критерием правильности? Согласно со строгой справедливостью были признаны правильными только те государственные устройства, которые имели в виду
общую пользу, а не только благо правящих, ибо государство есть общение свободных людей. Но государственное устройство означает то же, что и порядок государственного управления. Последнее же олицетворяется верховной властью в государстве. А она находится в руках либо одного, либо немногих, либо большинства. Следовательно, когда один ли человек, либо немногие или большинство правят, руководствуясь общей пользой, то такие государственные устройства являются правильными. Единоличное, монархическое правление, преследующее ту же цель, мы называли царской властью; подобную ему власть немногих — аристократией. А правление большинства ради общего блага, мы обозначали термином «полития». Отклонения от «совершенств» мы именовали: а) тиранией, когда единоличный правитель имел в виду только собственные выгоды; b) олигархией, соответствовавшей эгоистическому правлению меньшинства, и с) демократией, когда преследовались интересы одних только неимущих.
Тут я должен подчеркнуть, что совершенно согласен с суждением Фрэзера об институте монархии, касающегося того, что он был подвержен эволюции. Те монархии, которые существовали в доцивилизованную эпоху (я называю ее героическим временем), основывались на добровольном согласии граждан. Поскольку родоначальники этих героических царей оказывались благодетелями народной массы — либо как предводители на войне, либо как основатели государств, либо как расширившие его территорию, — то они и становились царями по добровольному согласию граждан. А их потомки получали царскую власть путем наследования. Власть их выражалась в предводительстве на войне, в свершении жертвоприношений, а также в разбирательстве судебных дел. Но затем монархи приобрели неограниченную власть над всеми гражданами государства. В связи с чем, возникает вопрос:
166 |
Глава 3. Античная альтернатива (начало холодной войны) |
|
|
полезно или не полезно, чтобы один человек был неограниченным владыкой?
Очевидно, что среди подобных и равных граждан полновластное
господство одного над всеми не является ни полезным, ни справедливым независимо от того, существуют ли законы, или их нет, поскольку этот один сам олицетворяет закон. Но когда случается так, думал я, что либо весь род, либо один из всех будет отличаться и превосходить своей добродетелью добродетель всех прочих, вместе взятых, тогда по праву этот род должен быть царским родом, а один из его представителей — полновластным владыкой и монархом. И тогда остальным необходимо повиноваться такому человеку и признавать его полновластным государем без каких-либо ограничений. Александр III, сын Филиппа и был в моих глазах таким самодержцем. Но, как я уже говорил, мне пришлось убедиться на великом множестве примеров его деградации как свободного человека, что совершенных владык не бывает. Даже лучшие из них (я имею в виду, в том числе, Цезаря) неизбежно вырождаются в обыкновенных деспотов восточного типа, с некоторыми из которых мы сегодня познакомились.
Здесь я хочу поддержать высказывание доктора Юнга о том, что всевластие одного не мыслимо без покорного согласия терпеть его деспотию массой, именуемой народом. В свое время я писал, что по своим природным свойствам варвары более склонны к тому, чтобы переносить рабство, нежели эллины. А так как азиатские варвары превосходят в этом отношении варваров, живущих в Европе, то они и подчиняются деспотической власти, не обнаруживая при этом никаких признаков неудовольствия. Вследствие указанных причин царская власть у варваров имеет характер тирании, но стоит прочно, так как основанием ее служит преемственность и закон.
—Чем Вы объясняете это различие в восприятии власти между эллинами, и как Вы выражаетесь, варварами — европейскими и азиатскими? — вмешался в монолог Аристотеля Рузвельт.
—Пожалуй, мне следует быть более политкорректным, как теперь принято выражаться, — заметил Аристотель. — Упоминая о варварах,
яимею в виду уже не их психические или интеллектуальные особенности, как в прошлом. Я указываю лишь на факт их принадлежности к иной нации, то есть то, что по отношению к эллинам они чужеземцы, как для американца чужеземцами являются немец или англичанин. Как теперь говорят: — «Ничего личного». Что же касается различий в отношении признания либо отвержения деспотической власти между представителями западных и восточных цивилизаций, то объяснение, на мой взгляд, состоит в следующем. В силу ряда климатических, эко-
3.7. Резюме |
167 |
|
|
логических и демографических причин цивилизации на Востоке зародились гораздо раньше, чем на Западе. Поэтому институту авторитаризма на Востоке, в мое время, было уже один–два тысячелетия, в Элладе он только начал складываться. На Востоке к нему давно уже привыкли, эллины еще не успели. А наши европейские соседи и подавно. Так что о рядовом восточном человеке можно сказать так, как выразился де ла Вега о детях инков: «они вырастали такими прирученными, что уже не было разницы между ними и ягнятами». Но со временем это «приручение» проявило свою власть и над моими соотечественниками — византийцами и греками Нового времени. Иными словами, эффект социального инстинкта (или «доместикации»), как уже здесь кто-то выразился, на Востоке проявился гораздо сильнее чем на Западе только потому, что у него было больше времени. Западу же повезло в том смысле, что он позже встал на стезю цивилизации. Так что дело не столько в «преемственности и законах», сколько в действии социального инстинкта. Я выразился достаточно ясно?
—Вполне, спасибо, — ответил Рузвельт.
—Итак, о несовершенстве монархического правления (правильного и неправильного) было сказано достаточно. Обратимся теперь к анализу правильного и неправильного правления меньшинства — аристократии и олигархии. Об аристократии трудно сказать что-либо определенное, так как она встречалась крайне редко и в немногих полисах. Лишь республиканский Рим составил заметное исключение в этом ряду. Главный отличительный признак олигархии состоял в том, что к занятию государственных должностей при ней допускались только богатые и знатные, обладавшие необходимым имущественным цензом. Два наиболее заметных повода, которые преимущественно вели к крушению олигархий: первый — притеснение олигархами народной массы. В этом случае любой мог становиться предстателем (представителем) народа, в особенности, если оказывалось, что такой вождь сам принадлежит к среде олигархов. Другой основательный повод — несогласие друг с другом среди знатных и богатых. Пример самого длительного олигархического правления показала римская республика, просуществовавшая почти пятьсот лет.
Теперь я обращусь к анализу демократического устройства Эллады моей эпохи, так как его совершенное воплощение в образе политии осталось, увы, недостижимой мечтой, — продолжал Аристотель. — Следует различать между собой два главных вида демократии. Первый
—тот, характерным отличием которого служили: а) всеобщее равенство прав граждан, и b) их непременное участие в государственном управлении, но при этом решающее значение для принятия решений
168 |
Глава 3. Античная альтернатива (начало холодной войны) |
|
|
государственной важности имел закон. Другой вид демократии — тот, при котором решающее значение имели постановления народного собрания, а не закон. Ибо в этом случае место закона занимали демагоги
— так называемые защитники народа (римляне называли их трибунами). А там, где отсутствует власть закона, нет и государственного устройства. В мои годы каждый полис Эллады состоял из трех категорий граждан: очень состоятельных, крайне неимущих, и среднего достатка. Крупные полисы, в которых преобладали эти последние, были менее подвержены распрям. Мелкие же полисы, в которых доминировали неимущие, власть захватывали то они, то олигархи, что делало власть неустойчивой и быстро вело их к гибели. Причем, чаще всего перевороты в демократиях вызывались необузданностью демагогов. Чтобы иметь возможность разжиться за счет знатных и богатых, демагоги добивались их изгнания и конфискации их имущества. Так было на Косе, в Гераклее, Мегарах, Киме. Желаемого они достигали потому, что пользовались доверием народа. А средство приобрести доверие заключалось в том, что они называли себя ненавистниками богатых. Таким способом Писистрат добился тираннии в Афинах, Феаген в Мегарах, Дионисий в Сиракузах. Однако чаще всего в ответ изгнанники объединялись и упраздняли демократию.
Далее, подлежит рассмотрению вопрос о том, почему при всем несовершенстве демократии она все же предпочтительней двух других неправильных государственных устройств, принимая во внимание, что все их правильные антиподы, по-видимому, представляют собой сугубо умозрительные идеалы? Причина в том, что государство есть совокупность граждан. Но кого следует называть гражданином и что такое гражданин? В определении этого понятия постоянно встречаются разногласия. Так, не все согласны считать гражданином одного и того же. Например, тот, кто в демократии гражданин, в олигархии часто уже не гражданин.
Лучше всего безусловное понятие гражданина может быть определено через участие в суде и власти ради общей пользы. То есть он есть тот, кто участвует в работе суда и народного собрания, преследуя интересы всех сограждан. Иначе говоря, гражданином является тот,
кто обладает совокупностью гражданских прав и пользуется ими ради общего блага. Не обладающий этими правами и не пользующийся ими подобен метеку. Второе условие признания статуса гражданина состоит в его способности как властвовать, так и подчиняться. И совершенно правильно утверждение, что нельзя хорошо начальствовать, не научившись повиноваться. Ибо добродетель гражданина заключается, прежде всего, в умении властвовать над свободными людьми и
3.7. Резюме |
169 |
|
|
быть подвластным. Но возможность участвовать в государственном
управлении в наибольшей степени и наибольшему числу граждан предоставляет демократия. Следовательно, демократия есть наилучшее правление из всех несовершенных (неправильных) государственных устройств. (Некоторые утверждали, будто наилучшее государственное устройство из всех реально существовавших, представляло собой смешение олигархии, монархии и демократии. Поэтому они восхваляли спартанское устройство. Ведь царская власть в Спарте олицетворяла собой монархию, власть геронтов — олигархию, демократическое же начало проявлялось во власти эфоров, так как последние избирались из народа. Однако мне представляется, что сама уникальность спартанского опыта свидетельствует против этого мнения).
—Если я не ошибаюсь, Ваш учитель Платон находил достойным восхищения лаконское государственное устройство. Как Вы сами относитесь к его идеям, изложенным им в «Законах» и «Государстве»? — задал ему вопрос Рузвельт.
—Я решительно не согласен с ними, — неожиданно энергично отвечал Аристотель. — Ибо невозможно читать без изумления и стыда за философию то поругание разума, которое он позволяет себе, трактуя проблемы взаимоотношений между государством и личностью в своих «Государстве» и «Законах». Никому и никогда не удавалось оскорбить здравый смысл так демонстративно вызывающе, как то удалось Платону, высокомерно унизив и втоптав в грязь человеческое достоинство. Тираны, деспоты и диктаторы всех времен и народов могут ссылаться на него как на своего учителя, благословившего их на «подвиги во имя человечности». Ведь общий их смысл — это мечта о совершенном государстве, аналогов которому не найти ни в казарме, ни в тюрьме, и вообще в чем, или где бы то ни было. В этом химерическом государстве все должно быть подчинено тому, чтобы обеспечить его стабильность за счет лишения малейшего права его жителей на свободу и инициативу. Требования, которые Платон предъявляет гражданам этого гипотетического государства, поражают духом жесточайшей до абсурда и мелочной до анекдотичности регламентации каждого их шага, каждого их вздоха, каждой их мысли. Более того, независимо от возраста «никто никогда не должен оставаться без начальника — ни мужчины, ни женщины. Ни в серьезных занятиях, ни в играх никто не должен приучать себя действовать по собственному усмотрению: нет, всегда — и на войне и в мирное время — надо жить с постоянной оглядкой на начальника и следовать его указаниям. Даже в самых незначительных мелочах надо ими руководствоваться, например, по первому его приказанию останавливаться на месте, идти вперед…даже в са-
170 |
Глава 3. Античная альтернатива (начало холодной войны) |
|
|
мых опасных обстоятельствах нельзя преследовать врага или отступать иначе как по разъяснению начальников» («Законы», 942 а, b). Насколько Платон скуп в отношении прав своих граждан, настолько же он щедр, когда дело касается наказаний. Для ослушников у него предусмотрена самая ходовая мера наказания — смертная казнь. В этой связи вызывает какая-то удивительная мягкотелость в преследовании атеистов и отрицающих божественный промысел — им он определил всего лишь тюремное заключение (там же, 908 е). А быть бдительным, разоблачать и доносить должностным лицам обо всем подозрительном, неблагонадежном и нечестивом он вменил в обязанность всем гражданам без исключения (там же, 907 е). За уклонение от долга — опять таки смертная казнь. Что неизбежно порождает вопрос, чьи, собственно говоря, интересы отстаивает Платон?
Предполагается, будто он сам дает ответ на этот вопрос, утверждая, что следует создавать счастливое государство, а не осчастливливать отдельные сословия («Государство», 421 с–423 а). И законодатель, по Платону, должен заботиться «не о том, чтобы сделать счастливым в городе…один какой-нибудь род, но постараться устроить счастье целого города» (там же, 519 е–520 а). В связи с чем, меня интересует — кому был адресован этот демагогический перл? Неужели он всерьез рассчитывал, что ему поверят, — ему, который нанес человеческому роду худшее из всех возможных оскорблений, отождествив его с собранием марионеток? «Представим себе, — убеждает он читателя — что мы, живые существа, — это чудесные куклы богов, сделанные ими либо для забавы, либо с какой-то серьезной целью, ведь это нам неизвестно; но мы знаем, что внутренние наши состояния, о которых мы говорим, точно шнурки или нити, тянут и влекут нас каждое в свою сторону и, так как они противоположны, увлекают нас к противоположным действиям, что и служит разграничением добродетели и порока» («Законы», 644 d-e). Платон не обманулся в своих ожиданиях. Ему поверили многие. А что касается Спарты, то у меня закрадывается совершенно фантастическое подозрение, что Платон каким-то невообразимым образом преодолев пространство и время «подглядел» свой идеал общественного устройства скорее у инков.
— Вам не следовало бы так эмоционально наседать на своего учителя, господин философ, — перебил его Сталин. — Вы не учитываете, что, развивая свое учение, он исходил из опыта губительной для Греции Пелопонесской войны. Он видел, что столкновение интересов непримиримых противников: Афин и Спарты с сателлитами произошло вследствие противоречий, присущих классовому, рабовладельческому обществу в целом. Но, не видя путей преодоления этих противоречий,
3.7. Резюме |
171 |
|
|
он предложил свое решение проблемы, преследовавшее целью унифицировать и укрепить (насколько это возможно в классово антагонистическом обществе), устои древнегреческих полисов. И то и другое было необходимо, на его взгляд, чтобы исключить или ослабить конкуренцию между ними. Что и достигалось путем вручения верховной власти философам, мудрейшим, но одновременно наиболее непритязательным членам общества. Так что я не вижу никаких оснований ставить ему в вину его понимание совершенного государственного устройства.
—Почему же Вы не видите, что оно превращает его же этику в издевательский фарс, — откликнулся Аристотель. — Ибо невозможно быть судьею и, тем более, учителем нравственности, лишая права каждого человека на уважение его свободы, достоинства и чести. Как невозможно требовать признания себя нравственным философом, трактуя понятия о равенстве, совести и порядочности избирательно, будто бы от рождения присущие избранному меньшинству, и которых якобы лишено безусловное большинство. Не думаю, чтобы эта простая истина нуждалась в особых доказательствах.
Кстати, одно маленькое замечание, касающееся так называемой рабовладельческой формации. Рабовладение как важный элемент хозяйственной жизни полиса действительно получил широкое распространение в античности, но лишь после Греко-персидских войн, когда почти каждый свободный эллин мог приобрести одного или нескольких рабов-военнопленных и на их труде строить свое материальное благополучие. Свободный труд свободных людей стал презираем там столетием позже. Рабы как говорящие орудия во множестве появились
вРиме также после удачных войн с соседями. До этого времени даже патриции сами обрабатывали свои земли, как о том свидетельствует пример Квинкция Цинцинната. В критический момент войны с эквами он был заочно выбран в диктаторы. Эта весть застала его в поле, которым он владел и на котором трудился. Облачившись в тогу, Цинциннат принял высокое назначение и тут же отправился на войну, которую победоносно закончил. Таким образом, и греки, и римляне возводили фундаменты своих цивилизаций руками своих свободных граждан — земледельцев и ремесленников. Требуются ли с сему комментарии? Едва ли.
—Пожалуй, что, действительно, не требуются, — согласно кивнул головой Рузвельт, чтобы погасить возникший было спор.
—А коль скоро свое отношение к учению Платона о государстве я выразил достаточно определенно, обратимся далее к рассмотрению вопросов о принципах устроения совершенного государства. Идеальными я признавал принципы исономии (равноправия всех граждан),
172 |
Глава 3. Античная альтернатива (начало холодной войны) |
|
|
элевтерии (политической независимости или суверенитета) и автаркии (экономической независимости) каждого полиса.
Все это казалось логичным и оправданным в теории. Практика опровергла мои умозаключения. В грубой реальности полисные принципы столкнулись с неразрешимыми трудностями не только поддержания устойчивого внутреннего равновесия — гражданского мира, но и проблемами физического выживания полисов в условиях внешнего насилия. Та сплоченность, которую Эллада достигла перед лицом персидского вторжения, оказалась эфемерной. Повторить этот подвиг в мирное время, полисам было не дано, как раз в силу элевтерии и автаркии. И это означает, что наши идеалы справедливого и приемлемого для свободного человека государственного правления остаются иллюзорными. Сказанное доказывает роковая склонность, как эллинской демократии, так и римской олигархии к перерождению в монархию. Сам же этот институт, в особенности, его восточный вариант, не внушает никакого оптимизма. Следовательно, углубляться в вопросы политики, значит попусту тратить время. Человек — слишком несовершенное создание, чтобы рассчитывать на его способность образовать государство сколько-нибудь удовлетворительное и достойное признания. Таково мое мнение сегодня.
—Я, со своей стороны, хотел бы присоединиться к сказанному Аристотелем относительно возможности образования оптимального государственного устройства, отвечающего важнейшему, на мой
взгляд, условию или принципу, формулируемому так: «благо народа — высший закон»26, — сказал Цицерон.
—Господа, я полагаю, представлять столь известную всякому образованному человеку личность, как Цицерон, нет необходимости, — сказал Рузвельт, отдавая должное славе последнего.
—Поскольку необходимости нет, мы можем продолжить наш анализ, сказал Цицерон. — В самом деле, государство есть достояние народа. Именно им и была римская республика. Термин «res publika» означает имущество, находящееся в общем всенародном пользовании. Таким образом, римское государство было предметом, используемым гражданским обществом, res populi. А закон был связующим звеном гражданского общества. Поэтому я также считал заслуживающим наибольшего одобрения, так сказать, четвертый или оптимальный вид государственного устройства, образованного путем равномерного смешения трех его видов, названных Аристотелем. Причем, таким образом, чтобы в государстве было нечто выдающееся и царственное,
26 Salus populi suprema lex.