V. Развитие этических чувств

Еще задолго до того, как младенец становится способным отображать свою эмоциональную жизнь с помощью языка, его жесты и мимика открывают нам пробуждение чувств. Таким образом ребенок уже в ранний период может выражать свое расположение и нерасположение. Именно из-за несовершенности передачи сообщений на данном этапе жизни мы часто находимся в неведении, почему ребенка влечет к одному человеку, в то время как другой ему явно внушает отвращение. Глубочайшая и важнейшая причина этому, возможно, лежит в бессознательном сравнении с самым первым ухаживающим за ним человеком, как правило, с матерью; ребенок ищет те же руки, голос, телосложение, такие же движения, как у нее, а чужой, незнакомый для ребенка человек воспринимается им как новое, враждебное (неомизм). Фрейд доказал, что при выборе объекта мужчины обращаются к личности своей матери, и такое же отношение действительно для образа отца в любовной жизни женщины. Особое положение отца и матери в душевной жизни ребенка обусловлено семейной жизнью. Тот факт, что также и у детей, которые свое раннее детство провели вдали от них, часто развивается мечтательная любовь к одному или другому родителю, имеет две причины: во-первых, младенец никогда не получает расположение посторонних ухаживающих за ним людей в таком размере, как получал бы от собственных родителей, и никогда в таком размере, какой соответствует его потребностям. Во-вторых, растущий ребенок чувствует эту нехватку вдвойне, когда видит своих сверстников, растущих в кругу любящей семьи. То мнение, что инфантильная душа свои самые первые побуждения симпатии обращает к родителям, не противоречит мнению Фрейда, что младенчество является периодом чистого аутоэротизма. Так как для ребенка его Я стоит в центре всего происходящего, воспринимаемого и чувствуемого, он естественным образом направляет свою юную любовь на тех людей, которые с самого начала посвящали себя заботе о нем. Он осуществляет выбор объекта без вреда для его педоцентрического восприятия мира; этот выбор даже является его следствием. Но если младенец получает любви меньше, чем ему требуется, он ищет возмещение этому в своем собственном Я. Эгоцентрический отпечаток инфантильной эмоциональной и духовной жизни усиливается благодаря переизбытку родительской симпатии и часто выступает уже после полугода в качестве явной ревности. Сынок Тидеманна¹ в восемь месяцев проявлял сильнейшее волнение, когда его мать шутливо прижимала к груди чужого ребенка. На данном этапе жизни ребенок чувствует себя настолько душевно связанным с матерью, которая является ему источником питания и, еще в большей степени, удовольствия, что он не хочет отказываться от обладания ею. Из такого отношения развивается, возможно, первое понимание собственности, чему существенно способствует часто задаваемый излюбленный вопрос родителей «Чей же ты?». От того, что является для ребенка его собственным, он не откажется без яростного сопротивления, и прежде всего, он не откажется добровольно от заботы и любви матери. Так идут в ход маленькие хитрости младенца, которые уже мешают матери в ее хозяйственных делах; он понимает, что должен справлять естественную нужду постоянно во время приема пищи взрослых, когда всеобщее внимание к нему ускользает, и звать мать яростными криками, как только она легла отдохнуть. Из всех этих действий ребенка становится ясной его высокая потребность в любви, его ревность, мать не должна заниматься другими вещами, а отдавать всю свою любовь ему. Об этом знают даже самые заурядные матери, что доказывают их слова: «Только я выйду из комнаты, этот шалопай уже кричит!»

Наряду с ревностью гнев ребенка соответствует его неудовлетворенной потребности в любви. Так как у ребенка нет понимания причин отказа, для него он означает нехватку любви, на которую он отвечает припадками бешенства, что для него одновременно является и полным удовольствия задействованием мышечной силы; уже давно причина, вызвавшая гнев, исчезла, но ребенок все еще бушует, дергает ногами и руками пока не становится физически истощен. И «одеревенение» тела, которое дети тренируют уже на десятом месяце жизни, является выражением как гневного упрямства, так и сильной мышечной эротики. Супруги Скапен² сообщают о своем мальчике семи месяцев: «… В подобную ярость ребенок впадает, когда его хотят посадить в коляску, в то время как он хочет, чтобы его несли на руках. Его голова краснеет, он визжит охрипшим голосом и упрямо заставляет тело «деревенеть» так, что становится невозможно усадить его. Так как мать после подобного энергичного волеизъявления много двигалась, осуществляя волю ребенка, он заметил успех такого «одеревенения», поскольку мы в последнее время часто наблюдаем, что если он яростно желает что-либо, он неожиданно заставляет тело «деревенеть» и бросается назад, будто ожидает от этого упрямого движения какого-либо успеха». Также и на шестом месяце он уже тренировал такое «одеревенение» тела, как только одиночество наскучивало ему, сразу, как только он замечал, что всеобщее внимание его окружения не направлено на него. Об этом времени¹родители сообщают, как на личике сына четко отражались аффекты, владеющие им, гнев, упрямство, страх, шаловливость, разочарование. Такие наблюдения в своем физическом объяснении противоречат мнению Прейера, который в подобных движениях, обозначаемых им самим средством против насильственного укладывания, не видит самостоятельного рассуждения.

Примем во внимание то разнообразие и упорство, с которыми младенец добивается любви, как его стремление к ней принимает форму нежности, ревности, гнева, хитрости, как неукращенное влечение к любви в часы упрямства отступает к аутоэротическому удовлетворению, и нам становится очевидным большое значение родительских, главным образом, материнских обязанностей. В их исполнении задается фундамент, на котором развивается характер человека. Это означает продолжительную нехватку любви, вечно присутствующее страстное желание чувств зрелого, взрослого человека, которые отсутствовали в раннем детстве. От каждого наполненного любовью взгляда, от каждого нежного прикосновения к младенцу, у него остается след воспоминаний, и все эти радушные впечатления сплетаются в ясный, лучащийся фон, на котором выделяются светлые и темные тона дальнейшей жизни. Если у человека нет никаких конкретных воспоминаний о первых месяцах его жизни, они все равно не прошли бесследно для его душевного развития. В снах взрослого, кажущимися человеку непосвященному совершенно нелепыми и необъяснимыми, они посылают тонкие нити и наполняют их желаниями раннего детства; В. Штекель в своей книге «Язык сновидения» доказал, что так называемые сновидения о кормилице возвращают нас к первому году жизни. Я могу подтвердить это собственным опытом. До недавнего времени я видела одно и то же мучительное сновидение, которое противоречило мнению Фрейда о том, что в основе каждого сновидения лежит исполнение желания: мне снилось, что я то в парке, то в каком-то жилом помещении должна заниматься девочкой, охваченной нервными конвульсиями, которая самым навязчивым образом старалась прижаться ко мне. Сильное волнение при пробуждении и долгие часы продолжавшаяся депрессия вследствие оставшейся от сновидения картины искаженных черт лица ребенка не давали появиться желанию увидеть это сновидение вновь. Тщательный самоанализ показал, что здесь была заложена идентификация с самой собой; ребенком двух четырех месяцев я страдала сильнейшими судорогами, вследствие которых я беспрестанно кричала, и поэтому меня то и дело носили на руках. Не исключено предположение, что такие припадки носили истерический характер или, как минимум, не были лишены таких элементов; и долгие годы ставился симптом нервной головной боли, при которой я головой ворошила подушку, и – по данным моих родителей – не переставала кричать до тех пор, пока моя голова не свисала назад и вниз через подставленную ей руку. Через это сновидение мое бессознательное пыталось переместиться в первые недели моей жизни, чтобы обеспечить мне столько любви, сколько человек может получить лишь в дни тяжелой болезни, особенно в детстве. Теперь, когда это сновидение с инфантильными корнями повторялось, оно больше не мешало мне – явное доказательство того, что разгадка верна.

Так как беспомощность постоянно ставит новорожденного в центр семьи, в этом возрасте такое значительное для последующих лет положение единственного ребенка еще не играет очень важной роли. Близнецы же в своем психическом возникновении идут особенным путем, что можно понять при первых душевных побуждениях и что задает всей дальнейшей жизни определенный тон. Отличительные признаки их особого развития открываются внимательному наблюдателю уже в середине второго полугодия. Прежде всего, дело нередко доходит до очевидных сцен ревности. Процесс грудного кормления, принятия ванны предлагают маленькому земному жителю достаточно возможностей бурным протестом не допускать предпочтение одного из близнецов. Я знаю двух мальчиков, при купании одного из которых второго также выносили из комнаты, так как занятие с братом он считал пренебрежением к своей персоне. Этот же мальчик не терпел, чтобы мать его брату давала грудь раньше, чем он получит питание от своей кормилицы. Возможно, с определенного момента времени он расценил тот факт, что его кормила не собственная мать, как нехватку любви, так как иначе она обоим бы отдавала одинаковое количество своей нежности. У второго мальчика развилась чистая, свободная от любой ревности симпатия к брату, которая сама по себе делала невозможным временное расставание детей. Оба мальчика, сейчас семилетних, в общем и целом сохранили основные черты их прошлого бытия, в котором у одного развились трогательная любовь и зависимость, а у второго – затуманенная постоянно растущей ревностью симпатия. Подобным образом осуществляются в большинстве случаев и психические проявления близнецов-девочек.

Совершенно по-другому ведут себя близнецы разных полов. У них на передний план уже в последние месяцы первого года жизни явно выступают эротические отношения. Мать двух таких детей охарактеризовала их отношение друг к другу, напротив, как «прямо-таки влюбленные». Сейчас, когда мать начала заменять постоянное кормление молоком – она сама кормила грудью обоих детей – смешанным питанием, мальчик, не уставая, каждый раз отдавал сестренке часть от своей порции, прежде чем доедал ее; один ребенок не хотел без другого отправляться гулять. Любовь мальчика уже на десятом-одиннадцатом месяцах жизни носила удивительный характер преданности сестре, эти черты позже лишь явно усиливались, и близнецов скоро начали называть «влюбленная парочка».

Очень важно для дальнейшего развития близнецов точно зафиксировать историю их детства. Таким образом можно большей частью объяснить частую односторонность таких людей, их постоянное чувство зависимости и потребность в ней, их робкое, тихое существование и, наконец, их несвободу в любовной жизни.

Одним из самых ранних чисто эгоистических душевных движений ребенка является боязнь. Она берет начало в умственном развитии и фантазии; если умственное развитие младенца ограничивается самыми примитивными процессами ассоциации и если работа фантазии является вследствие нехватки словесного языка, что для окружающих едва заметно, тут, однако, должны присутствовать идейные ассоциации и очень слабые представления о чувствах, которые вызывают у младенца боязнь. В особенности все новое, по-видимому, вызывает в нем чувства неудовольствия, которые являются выражением «инстинктивного предчувствие возможного зла». Наряду с неофобией для ребенка характерна боязнь темноты, которая, правда, как правило, в первые годы жизни проявляется редко, хотя именно в этом возрасте благодаря распространенной привычке родителей делить свою спальню с младенцем закладывается ее основа, что я объясню позднее. Задолго до боязни темноты проявляет себя боязнь наказания; она является корнем сознания своей вины; она появляется, как только ребенок становится способным помнить. Испуг младенца перед рукой, готовой ударить, не является только инстинктивной защитой, но указывает на истинно сложные мыслительные процессы. Но именно боязнь наказания не лишена компонента мазохистского Wollust. Повторно совершая запрещенный поступок, ребенок прямо-таки требует наказания за него. Боль, которую вызывает удар, как правило, едва ли переступает границу чуть резкой ласки, она часто мала по сравнению с удовольствием от возбуждения эрогенных зон – ягодиц или ладоней; и обычно только строгое выражение лица и сопровождающие ругательные слова наказывающего являются единственными опознавательными знаками, что о нежности здесь речь не идет, и лишь понимание этого вызывает плач и крики.