VIII. Искусство в жизни ребенка

В отношении ребенка к искусству можно выделить определенные стадии, в которых первый показывает полнейшие отсутствие интереса, тогда, как второе носит преимущественно пассивный характер и становится источником и проводником к третьему, активному. Начиная с раннего детства, с момента, когда ребенок становится способным реагировать на предметы искусства, выявляются определенные направления вкуса, которые остаются и в более позднем периоде развития или же превращаются в противоположные под влиянием психических факторов. Что объединяет всех детей в вопросе искусства и природы в первые годы жизни, это выделение деталей, в то время, как эффект гармоничного целого бесследно проходит мимо. Для ребенка великолепный пейзаж как таковой ничего не значит; цветной камушек, листок, погруженный в пламенные осенние краски, первый весенний цветочек наполняют детскую душу восторгом, потому что все это для нее желанная игрушка, а это, в свою очередь, подарок отцу и матери. Восхитительный вид только тогда становится привлекательным для ребенка, если это вид на отеческий дом или родную колокольню, если он наводит на воспоминания о чем-то прошлом. Подобным образом, маленький ребенок реагирует на живопись и скульптуру; все это создает определенное впечатление, которое напоминает о пережитом, воскрешает в памяти ассоциации, которые далеки от идеи художника. Благодаря сильно развитому чувству индивидуальности, дети радуются изображению человеческого образа в точном подобии, радуются цветку, животному на картине, которые ему хорошо знакомы. Долгое время детскому уму не подвластно различие между действительностью и художественным образом; это четко выражается в распознавании людей на фотографиях. При этом бросается в глаза тот факт, что людей из своего окружения ребенок узнает раньше и легче, чем самого себя. Е. и Г. Скапен¹ пишет о 36-ом месяце жизни их мальчика: «Начали делать фотографии. Картинка с двумя собаками в один момент стала высшим ожиданием Буби. Он сразу же узнал и правильно назвал обеих собак, себя самого, несмотря на очевидное сходство, в начале назвал «девочка», затем «мальчик», затем «Lottel» и через четверть часа на него снизошло озарение, что на картинке-то изображен он сам. Когда шестилетнему Буби показали недавний фотографический снимок, он сказал: «ах! Мальчик, он строит! (и нерешительно): это что, я?», хотя к этому времени он уже давно мог узнать на фотографии своих отца и мать. Также мой племянник, сфотографированный в 6 лет, неуверенно и довольно озадаченно посмотрел на снимок: «Значит, так я выгляжу?». Роль зеркального отражения в развитии у ребенка разграничения реальности и нереальности нельзя недооценивать в воспитании. Развивающееся понимание ребенка можно определить по его поведению перед зеркалом. Однако то, за что ответственна душа, часто приписывают разуму: чувство самодовольства собственным отражением, или нарциссизм, постоянное сравнение собственного Я с портретом приводит к тому, что ребенок начинает осознавать нереальность последнего. Именно тогда, когда на обходном пути к собственной личности он достигает этой цели, он постепенно начинает узнавать на фотографиях отца, мать, братьев и сестер, не распространяя, однако, свое новое достижение на себя самого. Одна трехлетняя девочка, которая росла в кругу 4 братьев и сестер совершенно не узнала на семейной фотографии себя и младшего брата, грудного ребенка на коленях матери; она настойчиво назвала его «Дета, когда она была маленькой» (ее собственное имя - Грета). При этом следует отметить, что во время фотографической съемки девочка была очень рассержена тем, что ей не разрешили занять место на материнских коленях. Такие примеры ясно показывают, что сильный аффект является препятствием в процессе узнавания, а также оказывает влияние на правильное восприятие художественного образа.

Конечно, в раннем возрасте речь не может идти об эстетической оценке. В целом, ребенок предпочитает яркие цветные картинки одноцветным, хотя не редки случаи, когда предпочтение оказывается простым силуэтам. Здесь, наряду с большинством юмористических мотивов, должны иметь значение первые впечатления о подвижной игре теней на стене и полу; попытки поймать солнечных зайчиков в аллеях и лесу в определенный период жизни являются веселой игрой, кроме того, подобные контрастные эффекты оказывают сильное влияние на детскую душу. Среди цветов преимущественное положение занимают светлые оттенки, особенно желтый, в то время, как темные – черный, коричневый – часто отвергаются как символы страха или отвращения. Также к красному, цвету крови, которая в детском восприятии ассоциируется с болью, многие дети проявляют сильную антипатию. При выборе цвета часто происходит внезапная перемена; так, для детей, когда-то прежде предпочитавшим желтый, он становится «отвратительным» и идентифицируется с коричневым, даже в таких тонкостях, которые не имеют сходства. Тот факт, что многие цвета различных оттенков определяются признаком «отвратительный», позволяет предположить, что речь идет об общей закономерности. Случайные высказывания детей раскрывают природу этой связи: одна трехлетняя девочка называет коричневые обои в комнате «А-а-коричневые стены» и отказывается попробовать вино со словами: «Фу, я не буду это; это ведь сика (Wiwi)!» (аналогия с моим племянником стр.57). Пере отмечает, что белый цвет, как самый светлый пользуется особой симпатией у детей. Возможно, следует добавить, что дело не только в том, что этот цвет самый светлый, но и в том, что у детей он ассоциируется с цветом подушки, на которой ребенок проводит приятные моменты своей маленькой жизни.

Если способность представления у ребенка развита настолько, что детская книга с картинками доставляет ему незабываемое удовольствие, то относительно изображенного сюжета проявляются значительные различия во вкусе. Если ребенок отдает предпочтение изображениям людей и животных, нежели неживых предметов, то наряду с почитателями домашних сцен существуют явные друзья животных. Одному ребенку нравится как можно большее количество людей, другому, сильной индивидуальности, одиночные мотивы. В глазах многих детей симметрия представляет собой особый интерес. Е. и Г. Скапен отмечают пристрастие их сыночка к парному расположению предметов; подобное я замечала и у многих других детей и помню нечто похожее из собственного детства. Этот факт уходит корнями в период младенчества, когда любовь к парности аккуратно навязывалась ребенку с помощью грудей матери: для подтверждения данной точки зрения следует указать, что чувство симметрии у детей, вскармливаемых грудью матери проявляется ярче, чем у искусственно вскармливаемых; тогда, симметричное расположение других частей тела только усилит это обоснованное предпочтение в первые годы жизни. Я считаю не уместным рассматривать его как форму педантичности вследствие вытесненного анального эротизма, потому что удовольствие от симметрии наступает уже в то время, когда анальный эротизм ребенка еще не подвергся подавлению. Таким детям, которые в раннем возрасте демонстрируют хорошие способности к счету, доставляет большое удовольствие регулярное упорядочивание точек, звездочек и т.д. и их любимая игра это трудоемкая раскладка красивых звезд и фигур из ярких частичек, как игра в мозаику. Они охотно составляют рисунок много раз, упорядочивают его на поле игры и радуются безмолвному ритму повторяющихся форм и цветов.

Творческое воображение ребенка трудно удовлетворить количеством предметов, которые ему в качестве игрушки предлагает искусство. Маленькие пальчики достаточно искусно следуют полету мыслей, ребенок самостоятельно, копируя и импровизируя, лепит, вырезает и создает предметы. Если пол и определенные способности обуславливают широкий выбор сфер, в которых проявляются зачатки художественного мастерства ребенка, то определенные действия в процессе творчества для всех одинаковы, это придание формы какому-либо пластичному веществу; в это время ребенок не только следует причудливым порывам своей фантазии, но и самым бесхитростным образом раскрывает свои копрофильные желания. Один мальчик трех лет использовал свой пластилин только с одной целью – создать “кучки экскрементов (Haufi)”, - которые, согласно их размерам, он распределял между людьми из его окружения и животными. И что означает частое завершение игры с пластилином бросанием им в друзей, братьев и сестер, кроме как желания, анально-эротический характер которых выдает дикий смех, даже при отсутствии сопроводительных слов?

Ребенок рано начинает применять свой сильный интерес к человеческому телу в угоду своим маленьким художественным творениям. В это время уже не туловище, а голова является главной частью тела, поэтому на детских рисунках ей всегда уделяется безмерно много места. Так как для детского восприятия изображение вида спереди долгое время является единственно возможным, то живот и нижняя часть туловища – при отсутствии оборотной стороны – кажутся невероятно большими по сравнению с конечностями. То, что данный недостаток в восприятии правильных пропорций обусловлен переоценкой определенных частей тела, доказывают вопросы, которые задавал мой племянник в пятилетнем возрасте: "Как мне вообще нарисовать дядю, чтобы было видно его попу?» и одна шестилетняя девочка: «Мама, нарисуй мне тетю спереди и сзади сразу!». Получив объяснения, что это невозможно, ребенок сам дорисовывает на месте живота две кривые линии и комментирует это следующим образом: «Вот это попа, тетя теперь раздета (= голая)». Другой маленький мальчик, который ежедневно присутствовал при кормлении грудью сестренки, непременно хотел изобразить на рисунке мамы ее «тити» (= груди). Фрейд в «Анализе фобии пятилетнего мальчика»¹ пишет, что ребенку доставляет большее удовольствие дополнение отца половым органом в форме длинной линии, чем рисование жирафа. Если дети рисуют дома, в них почти всегда есть уборные, изображенные в форме круга. Можно возмущенно возразить, что в основе творчества лежат «невинные» мотивы, как показывают многочисленные собрания первых работ руки ребенка. К сожалению, во-первых, здесь также действительно общее положение, которое я выделила из наблюдений за детской душой; первые склонности всегда подавляются. Во-вторых, люди забывают, что ребенок бессознательно владеет языком символов, как в сновидениях, так и в рисунках. Также у моего племянника, который не отличается способностью к рисованию, появляются совершенно «приличные» рисунки: железнодорожные поезда без уборных с громадными дымовыми трубами и безмерным количеством дыма, уличные фонари с фонарщиком и стремянкой, такие, какие он видел в детских книжках, жуки и бабочки без сексуального подтекста; он создает «бонзов²» из теста и жемчуга, сознательно не думая о неприличном, однако изображает их с высунутым языком или с непропорционально их размерам большой палкой в руке, - это символы, которые нам хорошо знакомы из анализа сновидений. Маленький Скапен, которому в его шесть лет сексуальная проблема доставляет столько хлопот, объединяет кажущиеся ему наиболее важными жизненные функции, питание и размножение, в изображении курицы, из которой выходит три кишки (Därmen) яиц. Было бы оправданно подкрепить работы³ о развитии художественных способностей у детей психосексуальными исследованиями. Такая попытка не сделала бы ребенка «хуже» в наших глазах, однако, позволила бы нам лучше понять его душевные процессы.

Своеобразная черта детской души это сострадание к человеческим и животным фигурам, созданным из бумаги, картона или пластичной массы. Ребенок сильно расстраивается, если отец или мать повредят руку или ногу «красивой фигуры», когда остался всего последний штрих¹. Такие повреждения, которые совершают другие, так сильно волнуют ребенка, потому что в скудном внимании со стороны взрослых к его работе он чувствует недостаток любви к себе. Однако, его видимое сочувствие исчезает в момент, он отрывает ноги и руки у бедной фигурки и, в конце концов, мятую бросает в угол.

Мир сказки и реальность сливаются для детской души в одно яркое, переливающееся разными цветами сплетение, в котором одиночные нити настолько прочные, что придают целому определенный цветовой тон и оттенок. Они возникают из сильнейших интересов ребенка и становятся основными идеями для поэтической деятельности детской психики. Воображаемые беседы с животными, игрушками и другом всех детей, Луной, являются ее начальной стадией. То, что они происходят из душевной жизни, непосредственно из потребностей в любви, доказывает нотка нежности, которая, как правило, сопровождает эти диалоги. В конце второго года жизни мой племянник каждый вечер разговаривал с Луной: «Дорогая Луна, спустись ко мне вниз! Я так хочу, чтобы ты была здесь. Почему ты не приходишь? Слишком далеко? Мне нужно идти спать; всего хорошего, дорогая Луна!» Подобная беседа наедине с ночным небесным светилом является первым излиянием („Singen und Sagen“) детской души, она не имеет ничего общего с одним только голым интересом к фазам Луны, потому что она исходит не от разума, а от чувственного мира ребенка. Разумеется, первые самостоятельно придуманные истории ребенка соответствуют обстановке родительского дома. Трехлетний сыночек семьи Штерн² забавлял родителей творением своей фантазии, пока наблюдал за кормлением грудью своей сестренки Евы: «мамочка, смотли. – и Ева посмотлела на мамочку. – и Ева не кличала, Ева тихо пала, Ева ела немного колбасы на ужин и еще ветчины поверх нее. Поев, она снула – не на иване, а в коляске Ева снула – и на небо смотлела Ева (он смотрит на потолок) и Ева постлоила в коляске – может это! Ева (подтверждает он, видя наши удивленные взгляды) и Ева позвала папу – папа, мама Хильда, Гюнтер, сестра, кошечка. – и Ева знала - - да, да? (мы: что же она сделала?) Гюнтер: ничего: конец истолии». И что же после всех этих стараний должна была сделать Ева, кроме как помочиться в кроватку. Но маленький шалун бессознательно использует право великих поэтов оборвать повествование произведения, не сообщив читателю развязки событий. Вероятно, он делает это, потому что лелеет мысль о том, что маленькая негодница получит наказание, или потому что он идентифицирует себя во время рассказа со своей сестренкой (он может строить!) и угрожающая опасность быть наказанным ему не страшна.

Несомненно, в выдуманных историях детей их собственное Я играет важную роль; их аутоэротизм позволяет им совершать великие подвиги силы и бесстрашия в невинном слиянии со сказочными персонажами, дети придумывают ситуации, прославляющие их достоинства, которых, в большинстве случаев, им не достает в жизни. Из рассказов мальчиков также видна необузданная любовь к путешествиям и приключениям, которая возникает не только из страстной тяги в неизведанные дали, то есть к сексуальным тайнам, но и может быть рассмотрена как вид словестного садизма по отношению к родителям; упрямый мальчик слишком часто слышит угрозу: «Если не будешь слушаться, мы соберем твои пожитки и отправим куда подальше!» Дикая, но все же ранимая детская душа воспринимает подобные слова как нелюбовь и реакцией со стороны ребенка становится «страстное желание убежать прочь». Такие ход мыслей и чувства, конечно, остаются скрытыми для маленького ребенка, но они подталкивают его к сочинению необычных историй о приключениях. В конце шестого года жизни мой племянник поделился собственно сочиненным рассказом о «Даумсбау и его сверле», «как он при помощи топора из льда (!) вонзился в землю, все глубже и глубже, пока не достиг центра земли и вышел на Северном полюсе; для этого Даумсбау понадобилось всего два или три дня, потому что у него был прочный топор изо льда, с помощью которого он смог легко расколоть землю». Подобный продукт фантазии психоанализ называет фантазией об утробе матери, смутные воспоминания о первоначальном состоянии зародыша. При сильной анально-эротической склонности мальчика следует предположить, что этот интерес создал такое же место, как Даумсбау на противоположной стороне земли (=обратной стороне) на Северном полюсе. Представления о половом акте, который он очень внимательно наблюдает у животных, могли стать причиной заключительных мыслей истории.

Наслаждение ритмом однообразного покачивания младенца и монотонного звука колыбельных проявляется уже в первые месяцы, оставляет в детской душе следы воспоминаний, которые становятся фундаментом для наслаждения музыкой, если другие психические переживания не препятствуют этому. Из общего наблюдения следует, что большинство детей в ранние годы получают удовольствие от музыки и рифмы, причем чем проще мелодия, то есть чем сильнее воздействует ритм на ухо ребенка, тем удовольствие сильнее. Здесь повторяется часть истории развития человечества в маленьком масштабе. Дикарь удовлетворяется немногими звуками, которые он повторяет до физического изнеможения или бешенства, то также делает и ребенок – как мы узнали из обсуждения эхолалии – без устали может заново слушать и напевать однажды понравившуюся мелодию. Так, мой племянник в возрасте от четырех до пяти лет долгое время при любом занятии напевал монотонное «тили – тили – тю, тю, тю», что приводило его близких в отчаяние. Ранее я уже говорила о значении эротики кожных и слизистых покровов и мышечной системы для эхолалии и ритма и я полагаю, что их сексуально эротический акцент ведет ребенка к его первым попыткам по подбору рифмы. Он «влюбляется» в благозвучие своего голоса и наслаждается возвышенным чувством творящего поэта. Удовольствие от рифмы проявляется, как правило, рано; маленький Скапен¹, импровизируя, к концу четвертого года жизни создает новые стишки, как только резерв его памяти исчерпан; это «всякие бессмысленные словообразования; однако, здесь присутствует очевидное стремление сделать конечные слоги приблизительно созвучными: «esse küsse rege = diena musse nege = holla tschingda dimds = eier kusse eimda … и тому подобная бессмыслица». Если бы взрослый был в состоянии заглянуть в ход мыслей ребенка, то, вероятно, подобные цепочки из слог приобрели бы смысл. На пятом году жизни проявляется ярко выраженная гордость ребенка за свободно придуманные рифмы, а на шестом он удовлетворяется подбором слов-рифм; если ему не хватает рифмующегося слова, он придумывает новые бессмысленные словообразования для создания созвучия. Пока этот мальчик ограничивается одиночными слово-рифмами, сочинения племянницы семьи Шин являются примером использования маленьких поучительных песенок в работе фантазии. Здесь отчетливо виден эротический акцент: в свои три года она поет о книгах своей горячо любимой тетушки, о дяде, к которому она испытывает особую симпатию: «Повсюду маленькие книги. Касные (красные) книги, теные (черные) книги, - ла – ла – ла, ла – ла» и добавляет «песня про теные книги, теные плочь, теные внутли, теные сналужи». И еще одна: «Повсюду дада (дядя) Озеф (Йозеф). Дада Озеф и тата и Рут Фенно Шин (ребенок). Теные имена, белые имена. Касные имена, повсюду имена». Аутоэротика и любовь к людям, которые относятся к нему с сильнейшей симпатией, делают из ребенка поэта. Мой племянник выражал в конце шестого года жизни радость и горе в размере стиха; так он пел во время игры в город вместе с рыночной площадью и торговыми лавками (молоко, вино и т.д.) следующие стихи, которые не встречаются ни в одной книжке, которые ему читали:

«Мне мама не дает ни пива, ни вина,

Одна только вода мне доступна

На свете вещи нету хуже молока

Но ради шоколада готов я на уступки».

Вскоре после шестого дня рождения впервые в жизни им овладевает мировая скорбь: во время веселого скатывания с горки он импровизирует о коле решетки:

«Три дня тому назад

Я хотел было себя убить,

Потому что мир мне не нравился».

К сожалению, его мать так и не узнала, по какой причине его посетили мысли о самоубийстве.

Очевидно, что игра дает повод для поэтических экспериментов; одна четырехлетняя девочка придумала песенку, которую напевала неделями:

«Маленькая куколка, маленькая куколка,

Хорошо должна ты спать

Долго я тебя баюкала

Положу сейчас в коляску покатать»

Мой племянник порой сопровождает игру с железнодорожным поездом свободными выдумками, которые, вытекают из детского страстного желания:

«Когда я буду большим Раз я маленький еще

Когда я буду большим Раз я маленький еще

Я инженером хочу стать. Неприятности мне не миновать»

(железнодорожный мост обрушился). И во время игры в рынок:

«Покупайте яйца, покупайте яйца,

Дамы и барышни!»

(«Покупайте арбузы, барышни и карапузы!»)

Даже в спорах детей мы иногда слышим стихотворные строки, которые напоминают нам о “Trutzliedeln” крестьянских пареньков; два шестилетних мальчика, чья драка была прервана матерью, были заперты отдельно друг от друга: один в комнате, а другой - на веранде, однако, продолжали свою ссору на словах:

«Ты осел, тупой ослище». – «Ты козел, лохматый козлище»

«Ты глупая хрюша». – «А ты тогда лягуша».

Фольклор и детские стишки наполнены одним и тем же ароматом личности, все это эмоциональный тон, построенный на конкретном представлении «поэта». Сильную тягу к символизации мы встречаем уже в монологах трех- и четырехлетних детей, когда они, в зависимости от настроения, наделяют людей из их окружения именами различных предметов.