V. Разум

Если интеллектуальное восприятие окружающей среды является необходимой предпосылкой деятельности фантазии, то нельзя отрицать обратное воздействие на образование суждения и вывода; оно похоже на паровой котел, который постоянно производит новую энергию движения, разум – это в некоторой степени постоянный запас воды, который защищает от перегрева, и в то же время тормоз, который предотвращает сход с направляющих. В этом взаимном дополнении, в сильнейшем выделении то одного то другого компонента перед нашими глазами развертывается бесконечное многообразие инфантильной духовной и душевной жизни. Маленькому реалисту, который уже рано осмысляет вещи, такими, какими они есть, проверяет их практическую ценность и по этому оценивает их, противостоит идеалист, мечтатель, который погружается в мир представлений, которые с реальной действительностью имеют только их общую суть. Он склонен к мудрствованию, он уходит от друзей детства и живет в мире фантазий, который он тревожно бережет от чужих глаз. Но в тоже время для него рассудочно приобретенный опыт является руководителем фантазии; только в случаях патологического перевозбуждения она освобождается от сдерживающих оков. У нормально развитого ребенка главенство остается за разумом, чтобы позволить маленьким мечтателям не забыть, что даже самые прекрасные мечты должны рассеяться перед реальностью; все же маленький идеалист то и дело гораздо чаще бывает шокирован суровостью повседневной жизни, чем реалист, который воспринимает вещи рассудительно такими, какими они представляются. В этой естественной склонности лежит зачаток будущего духовного направления в выборе профессии, в мировосприятии в целом. Но она также важна сексуальному интересу; определенные впечатления из мира животных и людей проходят намного дольше незамеченными мимо мечтательного ребенка, чем мимо предрасположенного практически. Разумеется, этот относительно легко довольствуется кажущимся ему разумным объяснением, а мечтатель размышляет о нем, фантазия обвивает правду своими спутанными завитками, и в голове ребенка возникает хаос настоящего и ложного, в котором он не ориентируется.

Колебания в господстве разума и фантазии мы замечаем не только у разных индивидов, они явно проявляются и у одного и того же ребенка. Занятие, окружение, события в семье чрезвычайно влияют на направление умственной жизни, и ребенок, который сильно заинтересован практически в деятельном образе жизни родного дома, перемещенный в тихое окружение бабушки и дедушки, вскоре совсем меняется. Непривычная тишина старости, многие предметы из времени, которого он не знает, и о котором бабушка может рассказать много прекрасного и сказочного, сильно влияют на фантазию ребенка; маленький реалист внезапно становится тихим мечтателем, который видит дом полный привидений из прошлого времени.

Деятельность разума осуществляется как у совершенно маленького ребенка, так и во время игр с определенным выбором предложенного. Когда один ребенок учитывает цвета вещей, знает их с ранних лет и различает и любуется ими, другой обращает все свое внимание на форму, третий прежде всего прислушивается к звукам и шумам и таким образом судить о предметах, между тем цвет и форма не имеют большого значения для него. Направление, в котором разум ребенка особенно задействован, позволяет получить обоснованные выводы из определенной способности и выбора будущей профессии, когда уже именно в пубертатный период часто обнаруживаются полные изменения. Конечно, к примеру, музыкальные способности проявляются в раннем внимательном восприятии звуков и ритмов, в предпочтении звучащих игрушек. Мой племянник, который сейчас в свои семь лет так же сильно, как и в два года не любит, когда его мама играет на фортепиано, отвергает поющих игрушечных птиц и т.п. уже в этом первом периоде, а игра на колокольчике интересует его только тогда, когда кто-нибудь другой ее уже освоил; и так чистая зависть была мотивом его случайного пристрастия к звукам. Мать мальчика, превосходная пианистка, уже в раннем возрасте проявляла сильную радость к музыке. У обоих значимую роль играет отношение к их матерям. Внешне бойкий мальчик чувствует необходимость во время игры матери на пианино заниматься в одиночку и не слишком шумно, как при уменьшении материнской симпатии. Еще в шесть лет он внезапно начинал плакать тихо про себя, после вопроса о причине, рыдая, он объяснил: «Я не могу вынести, когда мама играет на пианино; дурацкая игра на пианино!» Сама же мать видела в игре ее матери доказательство любви, которое она часто выпрашивала в вечернее время. Пути, по которым идет разум ребенка, не хуже естественной установки, как показано душевной жизнью, как она проявляется у школьника самым необычным образом. Умная мать умеет хорошо использовать этот эмоциональный тон детской духовной жизни, в которой она применяет способ любви, когда поучения не приносят плодов, чтобы помешать вредному поведению ребенка. Редко фраза матери «Сделай это ради меня» остается не услышанной. Развитие интеллектуальных способностей в такой большой мере зависят от способности душевной, что в первом детстве она создают для них condition sine qua non¹. Я вспоминаю каждого из тех достойных сожаления детей, для которых чудеса окружающего мира долгое время оставались недоступными ввиду отсутствия любящих проявлений со стороны взрослых, детей, которые не редко непосредственно в связи с этим показывали отставание в языковом развитии не зависимо от органических условий. Чем больше любви познает ребенок в его первые годы жизни, тем прекрасней разовьется не только его душа, но и его умственная жизнь.

Особый интерес для психологии представляет увидеть то, как образуются понятия пространства и время; оба развиваются в теснейшей связи с душевной жизнью. Болевые ощущения прежде всего приводят ребенка к отделению его персоны от внешнего мира, а также способствуют его осознанию, что пространство в своем многообразии однако имеет границы, при переходе которых оно тянет за собой физическое и психическое несчастье. Родительский запрет, посещать определенные места, физическая неспособность, дотянуться до отдаленных предметов, способствуют понятию расширения пространства, и постепенное правильное применение глаза заставляет смутно осознавать его необъятность. Наполненное удовольствием задействование мышц, которое проявляется в играх в салки и в лазание, ведет к различению ребенком наверху и внизу, высоко и низко, понятий, которые детским духом выражаются по возможности реально, фиксируются с помощью числовых данных, которые, конечно же, далеки от действительности. «Небо 100.000 см., нет 1 миллион кг. в высоту, море 20м. в глубину» - характерные высказывания для умственной степени развития четырехлетнего ребенка. Как только ребенок сформировал для себя понятие пространства, он начинает измерять предметы с помощью дюймовой линейки и мерной ленты, весов и цен. При этом в первую очередь попадают те предметы, которые ближе всего находятся в области интереса ребенка: «Какой длины яблочный штрудель, когда он не свернут?» или «если бы можно было измерить Drücki, каким бы длинным он был?» или же в форме вытеснения «Какой длины на самом деле кишка?» У мальчиков добавляется еще вопрос о длине membrum у животных и людей. То, что игра в измерение вещей вообще чаще встречается у мальчиков, чем у девочек, напрашивается предположение, что возможно самым сокровенным источником этой игры является как раз интерес к собственным половым органам и их сравнение с половыми органами других. Удовольствие от такого занятия также объясняет, почему мальчики как правило раньше осваивают числа и цифры, чем девочки, которые часто еще в первые школьные годы относятся к этим понятиям с полным непониманием, несмотря на общий высокий уровень развития. Сынок Скапен к концу шестилетнего возраста уже сам складывал и вычитал, мой шестилетний племянник без труда умножал и делил числа до двадцати, у его матери же еще до конца семилетнего возраста вызывали горькие слезы самые простые арифметические примеры, в то время как уже в пять с половиной лет она могла бегло читать. У мальчиков проявляется ярко выраженное предпочтение небольших и особенно продолговатых предметов. Палки считаются символом мужественности, и тот же самый мотив нужно рассматривать пожалуй также, как привлекательность других вытянутых вещей; поэтому они строят их башни головокружительной высоты, их туннели и поезда достигают максимального удлинения, чем длиннее и больше самодельная игрушка, тем больше гордится собой маленький мальчик. Е.и Г. Скапены пишут о своем мальчике возрастом шесть лет и девять месяцев¹: «При лепке из пластилина происходит тоже самое, что мы говорили о рисовании: все, чему придается большое значение, и чем он действительно горд, оказывается несоразмерно большим. » В похожую связь с сексуальным восприятием длины и величины предметов можно также поставить предпочтение к бросанию и швырянию, которые по Дарвину являются врожденным у мальчиков. Точка зрения Дарвина содержит много занимательного особенного тогда, когда врожденность бросания толкуют как бессознательную деятельность полового инстинкта в общем и в частности его компонента, садизма. Агрессивность мальчика, постоянная готовность бороться, подчинять других на самом деле являются подготовкой к будущему поведению при половом акте; бросание вперед, прицеливание могут быть равным образом рассмотрены как символ эрекции, которая происходит и в юном возрасте, как язык воображения распознает в длинных острых предметах символизацию membrum. В соответствии с врожденным стремлением к бросанию находится склонность мальчиков заполнить каждое углубление, пальцем проникнуть в каждое отверстие. Мальчик О. в возрасте один год и девять месяцев при гуляниях в деревне не замечал ни одного сучкового отверстия в садовых изгородях, ни одного колодца, пока «Мамин палец не залезал туда »- как говорит мама, не осознавая примечательность собственного высказывания. Этот же мальчик в возрасте от двух до трех лет целовал свою маму и как то раз ласково сказал: «Мама, я положил свой Wiwimacher тебе в рот!». Также кажется, что стремление, заполнять отверстия, атавистически присущ мальчику, и этому пожалуй можно приписать мальчишескую склонность, строить пещеры и прятать в них сокровища; то время как девочек эта игра как правило редко заботит, и потом может быть рассмотрена как исключительное занятие анальной и урертной эротикой или ранней мастурбацией. Ковыряние в носу детей является как замещением запретного самоудовлетворения на невинную зону, так и реализацией желания у мальчиков, проникнуть как можно дальше в какое либо отверстие.

Особую роль для всех детей в определенном возрасте, как для мальчиков, так и для девочек, играют предметы особенно маленького размера. Крохотные куколки, машинки, безделушки и товары широкого потребления вызывают нежный восторг у ребенка, а самые маленькие животные как правило являются для него предметом самоотверженной заботы и симпатии. Возможно, это пристрастие имеет аутоэротический источник; так как бросается в глаза, как ребенок в игре с крохотными вещами использует именно тот тон нежности и сердечности, с которым мать ласкает и окружает заботой его самого. И, если он обладает или видит вещи одного вида разных размеров, он не упускает возможности, назвать их «мамой и ребенком», или обозначить себя самого как одного из родителей, а маленькую птичку как «ребенка».

Маленький Скапен¹ в свои пять лет проявлял такое же пристрастие к маленьким животным, как и мой племянник, который пришел в дикий восторг, когда божья коровка села ему на руку. Так как часто дети в этом возрасте еще не знают отвращения, их симпатия к маленьким распространяется и на гусениц, жуков, червей. Когда мне было шесть лет, я заставляла прыгать крошечную лягушку на моей руке и с волнующей радостью наблюдала за ее забавным подпрыгиванием. Избирательное предпочтение, которое у всех детей падает на круглые и в особенности шарообразные тела, естественно объясняется широко распространенной инфантильной копрофилией; да, существует не мало детей, которые для подавления извержения кала тратят очень много времени и достигают в результате всевозможных его форм. Маленький мальчик О. в четыре года хвастается, что он «может сделать все, что он захочет».

Постепенное восприятие понятия пространства приводит детский разум к важному вопросу: откуда и куда приходят вещи?, что в последнюю очередь всегда имеет своей целью происхождение человека, но также дает толчок к размышлению о конце всего живого, об умирании и смерти и в связи с этим о религиозных вопросах. Исчезновение вещей является для маленького ребенка загадкой, которая находит свое решение, когда речь идет о непосредственной области его сознания; но загадка остается нерешенной, пока пространство, в котором происходят события, распространяется за пределами инфантильного понимания. Сэлли¹ рассказывает об одном маленьком ребенке, как он , наблюдая за отступающей водой при отливе, напрасно рассуждал над вопросом: «Куда плывет море?». «Если бы люди перестали умирать»- расспрашивал мой племянник в возрасте четырех с половиной лет: «где бы тогда жили люди, скольким бы людям пришлось жить в одной комнате, в одной квартире, и вообще в одном доме? Люди умирают, чтобы другие имели больше места? ». И когда он в свои шесть лет увидел очистное сооружение в Вене, у него снова появилась старая мысль: «Если бы можно было отвести все реки и моря, чтобы они текли под землей, тогда бы никто не должен был больше умирать, тогда было бы место для всех людей». Помимо того, что эти размышления по сути являются вопросами замещения сексуального содержания, в них вскоре проявляется сильный анальный и урертный эротизм, который заставляет его подробно рассматривать все возможные в связи с этим случаи.

Из-за таких мотивов детский интерес преследует воду и все двигающиеся в целом. Течение воды – вечная неизвестность для ребенка; выяснить откуда и куда, будь то родник, который для ребенка кажется не имеет начала, или же колодец, в глубине которого он пытается что-то высмотреть, остается для него бесконечным желанием. Если мы вспомним, что сказания и иллюзии обозначают землю как мать, то вскоре узнаем, что в постоянном поиске происхождения воды живет бессознательно желание мальчика, увидеть, как женщина, т.е. мать девочки, как и мужчина – отец – справляет нужду; отсюда желание мальчика, чтобы мама взяла его с собой в уборную, и отсюда же подслушивание этого процесса. Как и вопросы откуда и куда течет вода, так и количество воды представляется ребенку загадкой. Это конечно опять-таки означает интерес к секретам. В пять лет маленький Скапен¹ удивляется, как так происходит, что «когда он только что выплюнул, во рту снова остается столько же слюны. », игра, которая никогда не потеряет своего очарования для детей. Много и далеко плевать, «как мужчина», является честолюбием всех мальчишек, и это, конечно же, нужно рассматривать как бессознательное замещение сексуальной деятельности.

В рано возникающей радости ребенка от двигающихся предметов заложена часть мышечной эротики, садизм. Она проявляется в бессознательном подражании движению, он в намеренном препятствовании тому же. Отсюда же происходит кажущаяся детская жестокость по отношению к мухам на окне, жукам, бабочкам и т.д. Общее пристрастие детей к луне происходит в большей степени из чувственного восприятия ее относительно быстрого движения.

Измерить глубину пространства, в особенности закрытого, любознательность, «Как выглядит предмет внутри?», которая именно у развитых детей становится жаждой разрушения, возможно связаны со следами воспоминаний о внутриутробном положении. Разные сексуальные теории, с помощью которых ребенок хочет расстаться с загадкой становления, способствуют тому, что внутреннему пространству как таковому придается особенное значение. Если же еще скрытый механизм управляет движениями игрушки – передвижение машины, открывание и закрывание кукольных глаз, крик и говорение куклы, тогда это движение и жизнь пробуждающихся элементов являются новым аналогом для становления человека в утробе матери. Можно бы возразить, что детская любознательность, исследовать внутренность вещей, не заключает в себе ничего сексуального, так как она направлена на абсолютно невинные объекты, но настоящий интеллектуальный процесс яснее всего разъясняют случайные замечания самого ребенка. Пятилетняя девочка, которой разъясняли развитие ребеночка и детеныша животного в утробе матери, поднесла свою куколку к уху, чтобы послушать, нет ли в ее животе ребеночка, а мой четырехлетний племянник при игре с игрушечной таксой хотел убедиться, не были ли вшиты еще две маленькие таксы. А другой четырехлетний мальчик, который конечно знает, что самка выносит своих детенышей, но от которого робко утаивали аналогичные процессы у человека, поместил маленький паровоз в большой со словами: «Так, старый паровоз родит ребенка, поэтому ему нельзя быстро ездить.» Таким образом, понятие пространственности, едва ребенком апперцепируются на человека и животного определенные наблюдения, становится важнейшим фактором в его умозрительных рассуждениях. Но еще в другом источнике оно сохраняет подкрепление; к процессу пищеварения, так как он скрывается от прямого наблюдения ребенка, интерес сохраняется, интенсивность которого иллюстрируется с помощью детских слов: «Мама, разве никогда нельзя увидеть, как крутятся еда и вода в животе?» А пятилетний мальчик, чей дядя подвергался операции на слепую кишку, спросил его после выздоровления: «Дядя, ты видел каки(экскременты) в твоем животе?»

После понятия пространство детская сообразительность, переступив через мостик число, медленно приступает к понятию время. Долгое время оно остается для инфантильного разума чем-то непонятным, в котором он плохо ориентируется. Сынок Скапен¹ в первые месяцы трехлетнего возраста использовал «сегодня» в качестве «сейчас», в последние месяцы этого же возраста «вчера» как «только что»; только в пять лет² «он различает утро, полдень и вечер с примерной уверенностью». Но бросается в глаза явная зависимость понятия время от конкретных впечатлений – приемов пищи. В эмоциональной смене сна и бодрствования, в регулярных повторениях приемов пищи нам необходимо заметить важные факторы для образования понятия времени. И у маленького Скапена встречается пространственное представление времени³: «Час такой длины?» спрашивает он в шесть лет, тем временем показывая руками примерно полметра.

Конкретизация времени с одной стороны получается из наблюдения за движением часовых стрелок, с другой стороны из факта роста детского тела с увеличением лет. Селли приводит в пример четырехлетнюю девочку, которая спрашивала: «Куда ушло вчера?» и «Откуда приходит завтра?», пятилетнего мальчика, который хотел знать, куда уходит«старое время» и почему дни постоянно приходят. Мой племянник думал увидеть в колесе обозрения в парке Пратер отражение времени. Детское стремление, придать времени вид чего-то пространственного, приводит к прелестнейшим олицетворениям: «Чувствуют ли часы, как их подгоняет время? Где сидит время в часах?» Маленький О. в пять лет неутомимо расспрашивал: «Когда часы останавливаются, время тоже останавливается?» [Нет, когда часы останавливаются в двенадцать часов в полдень, и когда никто их не заведет до вечера, все же становится темно, хотя стрелки по-прежнему показывают двенадцать часов.] «Да, для других людей; но для часов еще только двенадцать часов.» «Почему нельзя взвесить время?»- спросил четырехлетний сын торговца, а мой племянник сожалел перед рождеством, что он «не может съесть время, чтобы его быстрее стало меньше». На натуралистическое восприятие указывают такие высказывания, как: «Солнце – это время?» и «Я увидел время, когда прищурившись посмотрел на солнце. Длинные лучи – это время.» Связывать интенсивный интерес к времени и часам с проблемой жизни и смерти, показывает нам не только символику сновидений, но и поэзию; так Штекель¹ приводит забавный отрывок.из автобиографической работы «Рапунцель» Л.Финка, в котором часы являются символом жизни. Особенную сложность вызывает восприятие больших временных пространств. Детское объяснение: «День – это, когда папа вечером приходит домой и носится со мной.» является причиной подразделения времени в связи с тоской по постоянно отсутствующему отцу и таким же образом возникает из потребности ребенка в любви, как и это: «Год – это, когда младенец Христос приходит снова.», или привычкой считать дни перед рождеством после частого пробуждения по утрам.

Мы видим, что и здесь эмоциональная сторона детской жизни способствует тому, чтобы внести ясность в сложнейшие понятия. Большая неуверенность в представлении больших промежутков времени, особенно проявляется в представлении ребенка о возрасте. Годы, которые превышают возраст ребенка, кажутся ему огромными, тем не менее он не стесняется, взваливать такой груз возраста на относительно молодых людей; такое часто происходит тогда – и это существенный пункт – когда ему попадаются люди, которые не любят детей. Похожим образом объясняется настойчивость моего племянника, с которой он с четырех лет не позволяет маме и тете становится старше, хотя он ежегодно с большой радостью празднует их дни рождения и с гордостью следит за увеличением своего возраста. Для любимых людей его окружения время останавливается; с другой стороны он с пристрастием определяет, сколько им будет (с точки зрения его четырехлетнего возраста), когда ему самому будет двадцать или тридцать. В этом случае идет речь как раз о работе разума, об арифметике без участия чувств. В другом ему возможно мешает бессознательное, людям, которые ему ближе всего, позволить стать старше, так как он считает, что люди умирают как раз после некого предела их лет; по крайней мере об этом говорит следующее высказывание: «Это хорошо, тетя Х. моложе моей мамы на два года; значит, она умрет на два года позже и тогда она будет со мной на два года дольше. »

Время представляется ребенку как панацея от физических недостатков; это восприятие в большинстве случаев может быть приобретено имитативно. Когда мой племянник зимой в возрасте четырех лет во время поездки на поезде сидел на против мужчины с большой лысиной , он неожиданно спросил: «Не правда ли, мама, летом у дяденьки снова вырастут волосы? »

Постепенное понимание течения времени основывается на воспоминании об эмоциональных пережитых событиях. Так радостной душе ребенка больше соответствует, помнить то, что приносило ему удовольствие, ведь это естественно, что особенно радостные события становятся поворотными моментами в исчислении времени, в то время как болезненные впечатления оставляют свои следы в большей степени только в бессознательном и создают основное настроение в более старшем возрасте. Можно бы возразить, что в раннем детстве пережитые болезни относятся к постоянному элементу состава воспоминаний , что часто время делится на «до болезни» и «после нее», и это означает для ребенка совсем не радостное пережитое событие; но, если принять в расчет, что именно больному ребенку уделяется больше всего любви и заботы родителей, что в своих страданиях он по праву чувствует себя центром семьи, тогда нужно согласиться, что болезнь скрывает для ребенка много блаженства, о котором он вспоминает всю жизнь.

С помощью воспоминаний и смотрящей в даль фантазии медленно возникают понятия прошлого и будущего с их связующим звеном настоящим. В жизни каждого ребенка наступает момент, когда его душа занята проблемой вечности; если это обычно относится к позднему детскому возрасту, то однако уже во время игр возникают такие метафизические вопросы. Когда мой племянник в пять лет однажды заявил, что он будет «вечно» беречь особо ценную для него игрушку, он спонтанно задался вопросом : «А что собственно значит вечно? Сколько это длится?» и сам же перебил свои умозрительные рассуждения объяснением: «Да, да, я уже знаю, вечно на самом деле не значит вечно. Когда тетя Минна хочет, чтобы я перестал стучать молотком, она говорит: «прекращай со своим вечным стуком.» Но, если мой папа никогда больше не придет, это вечно.» Так разум маленького мальчика установил чуткое различие между тем, что длиться лишь слишком долго, и тем, что длится постоянно. О таком же восприятии свидетельствует вопрос шестилетней девочки, которая слышала, как мама ругается, что служанка вечно долго не приходит домой из магазина, «Мама, Анна больше никогда не придет, или ты всего лишь шутишь? » При растущем уровне развития у ребенка пробуждается понимание нереальности времени, но часто требуются годы, пока этому осознанию не перестанет то и дело мешать желание «увидеть время».

С развитием понятий пространства и времени тесно связано понятие роста, которое в общем и целом представляет большой интерес для ребенка из-за его зависимости от становления и прекращения. Наблюдать за прорастанием растений, видеть их рост – это заветное желание многих детей, и оно, конечно, происходит из того, чтобы видеть возникновение и рост людей. Огромное пристрастие к тем растениям, которые к вечеру открывают их цветочные чашечки, является маскировкой детского стремления, вникнуть в суть таинства становления. Его исполнение преследуется дрожью по телу ребенка, переступанием с одной ноги на другую, покрасневшими щеками, взволнованным шепотом, как будто громко произнесенное слово могло бы прервать прекрасный феномен, это явно показывает, что ребенок бессознательно наслаждается этим процессом, как символом сексуального действия, как загадочная жизнь и раскрытие зрелой куколки бабочки представляется ему открытым актом рождения, к которому обращен его наполненный удовольствием интерес. Чудо роста не прекращает наполнять детскую душу, так фантазия позволяет происходить этому и у неодушевленных предметов, она увеличивает это, где это едва заметно, и нетерпение ребенка копает ростки и листочки, прежде чем они смогли распуститься из семени. Эта сильная чувственная радость от роста растений проявляется в потребности в собственном садике, в собственной клумбе или же в собственном цветочном горшке, которому ребенок может доверить семенное зерно. Я вспоминаю из моего раннего детства, как захватывающе было для меня открытие, что сеянцы разрыхлили небольшой кусок земли, чтобы они наконец протянули свои маленькие ростки к дневному свету, и я не могла вплоть до пубертатного периода освободиться от мысли узреть в растениях человеческую сущность. Для таких детей восприятие, что тело матери постепенно открывается от пупка подобно взрыхленному куску земли, чтобы ребеночек появился на свет, является наиболее правдоподобным объяснением процесса рождения.

Как и начало, и возникновение жизни являются для разума и фантазии ребенка неисчерпаемым источником, так же не меньше занимает его конец жизни, умирание и смерть. Да, он переносит смерть, которая означает для него ничто иное как временная остановка жизнедеятельности, в особенности движения, также на как таковые неодушевленные предметы, которые он не привык видеть в состоянии покоя. «Ручей умер»- объяснил мой трехлетний племянник, когда он в первый раз увидел слой льда на воде. Это детское восприятие смерти получает мощную поддержку, возможно первый толчок из различных игр взрослых с ребенком, он «застрелил» их и т.д. К этому в журнале Скапенов находится следующее прекрасное описание из тридцать третьего месяца Е. Вольфганга¹: «Мама ложиться на ковер со словами: «мама мертва!»; это веселит мальчика, и он ползает вокруг матери; но потом ее неподвижность становится ему неприятной, он начинает дергать ее и просить: «вставай скорее, мама я помогу тебе встать, я помогаю тебе, ты не мертвая, почему же ты все равно не встаешь?»»Также мой племянник, который с трех до пяти лет любил застреливать людей его окружения, не долго выносил застывшую неподвижность и приветствовал легкое моргание радостным возгласом: «Ты не мертвый, ты моргнул!» Это выражение сильной радости от пробуждения «мертвого» является обратной стороной побуждений ненависти, от которых не освобожден ни один ребенок, и которые необходимо рассматривать прямо-таки как психологический корень инфантильных мыслей об умирании и смерти. Все маленькие отказы, отклонения нежности не во время, кажущееся или действительное предпочтение одного из сестер или братьев являются достаточным поводом, чтобы добавить к любви к родителям, братьям и сестрам и другим членам семьи враждебные чувства, которые делают желаемым отстранение нарушителя спокойствия.

Так получается второе представление о смерти: оно возникает из желания, сделать человека, который кажется ребенку является причиной его ограниченной свободы к разным запретным поступкам или из-за которого он считает, уменьшилась симпатия любимых людей к нему, безобидным посредством его отсутствия. В небольшой работе¹, в которой я освещаю отношение ребенка к смерти, я привела ряд переживаний из бытия детей, которые блестяще подтверждают мнение Фрейда, что для ребенка смерть означает длительное отстранение.

В инфантильном кругу представлений о смерти мы находим зачатки сострадания и жестокости. Возможно, второе также возникает отчасти из мышечной эротики, о чем говорит помимо активной жестокости поведение многих детей при совершенно пассивном взгляде на такие сцены; потому что это вряд ли только подражание, что ребенок, когда он видит, как изгибается червь под чужими ногами, сам сладострастно затаптывает его с просьбой: «Дай я, дай я!», что он при драке других, которая уже перешла границу игры, бессознательно сжимает кулаки и бьет ближайший предмет и даже собственное тело, и делает это особенно тогда, когда один из его недоброжелателей впутан в драку. А что же такое побуждающие возгласы не участвующих в драке мальчиков, как ни задействие мышечной эротики? В «небольшом убивании» почти раздавленного навозного жука маленьким Скапеном² отчетливо проявляется смесь жестокости с состраданием в детской душе; ребенок одновременно чувствует себя покровителем жизни и смерти, это в его руках, устранить состояние смертельного покоя, снова пробудить безжизненное существо от его сна, и он искренне опечален, когда ему это не удается. Когда у ребенка появляется понимание трагичности смерти, нам сложно судить. Но, разумеется, это значит недооценивать живость детского разума, если полагать, что печальное настроение, жуткая тишина, которые вызывают похороны в семье, неизгладимо влияют на ребенка. Именно вследствие усидчивости детской души ребенок моментально подвергается влиянию мрачного церемониала, но тот факт, что непривычное переживание тотчас находит применение в игре, является доказательством , что настоящая глубокая серьезность смерти остается непонятной для ребенка. Так слезы ребенка об умершем любимце иссякают, как только подготовлены похороны. В конце концов мама была вынуждена отобрать мертвую белку у двух крестьянских мальчиков, так как они на протяжении предобеденного времени хоронили ее пять раз. Похожие сцены из детской жизни описывает Т. Шторм в новелле «О детях и кошках и как они хоронили Нину» и Отто Эрнст в его остроумных, написанных с тонким вкусом заметках из жизни Аппельшнутца. Естественный веселый нрав ребенка сдерживается из-за неожиданного печального впечатления, но вскоре из детских глаз снова неиссякаемо начинают светиться его лучи , и он готов преобразить также мрачное , ужасное с помощью лампы. Смерть для ребенка – это загадка, но бессознательное может удерживать настоящую печальную разгадку. Десять раз на дню спрашивает маленький ребенок, у которого умерла мать, о ней, он хочет как обычно поделиться с ней своими желаниями, разочаровавшись он возвращается к игре, чтобы в следующий момент уже забыть, как он одинок.

От мыслей о смерти маленькому философу остается лишь шаг к метафизическому вопросу: «Что происходит после смерти? Куда приходят люди? Существует ли небо для животных? Люди превращаются в ангелов и снова приходят на землю в качестве маленьких детишек?» «Потому что»- по мнению четырехлетней девочки: «так много ангелов не поместятся на небе.» Таким образом, проблема пространства становится для ребенка камнем преткновения в правдоподобии религиозных заявлений взрослых. Старая избитая шутка, как павшие в бою войны после будущего воскресения из мертвых узнают свои отстреленные части тела, совершенно серьезно занимает разум ребенка, и не редко первые сомнения в словах священного писания берут свое начало из этой дилеммы. К тому же еще приходит постепенное осознание неправды, которая встречается во многих уклончивых поучениях и рассказах взрослых. Высказывание одного малыша¹, которого мама зовет на вечернюю молитву: «Ах, мама, история про аиста – неправда, про младенца Христоса тоже, получается Бог – это тоже пустяк », является прекрасным подтверждением того, как вера ребенка пошатывается, когда одна из ее опор разрушается. Размышление об абсолютном начале всех вещей достигает высшей точки в вопросе: «Кто сотворил Бога?» «Метафизическому импульсу ребенка »-пишет Сэлли²: «проследить цепь событий до первоначальной бесконечности сильно препятствует извечно существующий Бог.

Он хочет разгадать в этом «было всегда» бытие Бога, именно так же на более ранней ступени своего развития он хотел проникнуть в суть границ голубых гор. Это было пояснено выводом одного из ребенка, за которыми наблюдал Эггер. После того, как он услышал от своей мамы, что перед миром существовал только Бог, создатель, он спросил: «А перед Богом?»; ответ «ничего» он тут же истолковал и сказал: «Нет, должно было быть место(т.е. пустое пространство), где существует Бог.» Из естественного хода развития детского разума вытекает потребность конкретизировать абстрактные понятия; поэтому в любом месте и во все времена повторяется один и тот же вопрос маленького реалиста: «Почему нельзя увидеть Бога?», постоянное стремление идеалистически склонной детской души увидеть его хоть раз в его великолепии. Черпая из такого трепещущего желания в собственном детстве, гений Хеббель создал стихотворение «мальчишкино воскресенье»³.

Мифы народов показывают, что поклонение Богу по сути означает признание отцовского авторитета, а фантазия ребенка приписывает образу Бога в действительности предпочтительно черты собственного отца⁴. Пожалуй больше, чем «непонятное своеобразие» заложено в поведении весьма смышленого пятилетнего ребенка, который в три года потерял своего отца: после бурных игр днем, вечером он не мог остановиться в произношении молитв к Богу, «у которого живет его любимый папа, и который все знает». Здесь любимый папа занимает ближайшее место рядом с небесным, и это неудивительно, что этот мальчик как сын офицера приписывает Богу высшие военные почести.

Религиозные сомнение претерпевают сильное обострение, когда ребенок слышит в родном доме противоречивые точки зрения, он предчувствует их, где они существуют, также и без определенных слов. Вопрос в этом душевном конфликте обычно разрешается в пользу более любимого одного из родителей, и, так как, как правило, мальчик больше зависит от матери, а девочка от отца, мать однако часто склоняется ближе к церковным догмату и обычаям, так не редко обнаруживается, что именно мальчики в раннем юном возрасте выбирают религиозное направление, которое находится в противоречии с их непокорным нравом; оно придает игре особенный отпечаток. Игры в «церковь» и «чтение мессы» охотно инсценируются мальчиками в этот период; причем они, следуя стремлению мужчины управлять женщиной, требуют от «верующих посетительниц церкви» глубокой покорности. Игра девочек предпочтительно связана с торжественными процессиями с яркими развевающимися одеяниями и венками из цветов и с похоронами.

Как личность Бога, так и его качества являются для ребенка предметом рассуждения и вскоре сомнения. При переносе на отца, который все знает и все умеет, ребенку кажется это естественно, согласиться со схожими ценностями у Бога. Это объясняет раннее разочарование в помещенных на отца ожиданиях, когда маленький мальчик¹, «который должен был в три, три с половиной года приведен к временной религиозной мере, т.е. к небольшой молитве», отвергает эти усилия с откровенным объяснением. «Но я не хочу знать о милостивом Боге.» Я не думаю, что мнение Гольца дает достаточное мотивирование: «Discipulus не хотел превзойти бедного дьявола благодаря диалектической путанице, и тогда у него было достаточно инстинкта, чтобы усмотреть безрезультатную постройку башни еще в фундаменте», он боролся с нежелательным религиозным требованием в чистом детском мудрствовании; ребенку свойственен такой глубокий смысл в чуде, что только сильные личные впечатления в состоянии вызывать сильное отвержение. Человек в детстве верит так же хорошо в чудо, как и в зрелости, так долго, сколько он сам хочет верить. Гораздо большее сопротивление, чем вера в существование Бога, встречает вера в его вездесущность. Она является тем качеством, которое больше всего препятствует представлению о Боге в душе ребенка. Вопрос шестилетней девочки: «Когда умрет милосердный Бог?» содержит, возможно, в сжатом виде желание, избежать вездесущного взгляда. Эта мысль, которой ребенок склонен предаваться в долгих раздумьях, способствовала появлению веры, что это событие свершилось, когда в природе господствует безмолвная тишина, особенно в момент тягостного спокойствия перед грозой. Эта ассоциация представлений, вероятно, источник очень большого страха, который показывают все дети в поздние годы во время грозы. Показательно, сильнее всего это наступает из-за отсутствия отца и питается представлением, что будто он был убит ножом.

Первый большой приступ страха у ребенка случился в начале седьмого года, в день, когда он боялся наказания, отец вез бывшего в гостях ребенка во время сильной грозы домой. Мы знаем из психоаналитического исследования, что слишком сильная боязнь вытекает из ОТТЕСНЕНИЯ(Verdrängung) запрещенного желания, то есть в этом случае с отцом мог бы случиться несчастный случай, и тогда ребенок остался бы безнаказанным. Я еще добавлю, что тягостнее всего для детей в этой семье было ощущение постоянного присмотра за ними, девочка пыталась избежать его, находясь в самых отдаленных углах дома и сада, то вполне естественно, что у нее появляется протест против божественной вездесущности. Если же сохраняется сомнение в доброте и справедливости Бога, как правило, в понимании более взрослых детей, то не отсутствует все-таки у маленького, в силу его здорового эгоцентризма, осознание, как часто мораль вознаграждения, которая единственная кажется ему верной, отсутствует в божественных действиях. Даже набожным детям кажется непонятным, как божественная справедливость позволяет оставить безнаказанной так много вины, происходящей на земле. «Почему милостивый Бог позволил сгореть домам бедных людей?»- спрашивает пятилетняя девочка ввиду печального вида, когда отец берет ее с собой на пожарище испепеленной дотла деревни. «Он пошлет им хотя бы немного еды и одежды?» И ответ старого крестьянина: «Мой дорогой ребенок, милосердный Бог помогает богатым, о нас он не заботиться», и малышка берет кусочек от счастливой детской веры.

Еще раньше, когда ребенок сомневается в существовании Бога, подвергается колебанию и вера в ангела и в его роль хранителя. «Где был мой ангел-хранитель, когда я сломал себе ногу?» бормотал шестилетний мальчишка, когда его со сломанной ногой несли с катка домой. И подлинное детское восприятие о домашнем и семейном праве милостивого Господа бога на небесах, которое обнаруживается в вопросе: «Милостивый Бог накажет ангела хранителя за то, что он не был внимательным?» узнает изменение во время недельного бездействия. Однажды вечером мальчик объясняет: «Мама, сейчас я больше не буду молиться, я не верю, что ангел-хранитель существует!» и тут же добавляет, сомневаясь:«Или это все же правда?» Ребенок не хочет прерывать прекрасные фантазии, он неохотно отказывается от успокаивающих мыслей, его жизнь защищается и охраняется приказом с небес; так как он отказывается наряду с этим от заботы, благодаря которой он чувствует себя в безопасности, а забота означает для ребенка любовь. Глубокое разочарование лежит в потере веры в существование ангела или Бога, возможно первое лежит в основе бытия детей. В нем накапливаются одновременно все маленькие горечи, воспитание и обычаи не уберегают ни одного ребенка, и в неудовольствии оборачивается душа ребенка от невидимого существа, которого в ранние детские годы ребенку намного легче лишиться, чем своего земного окружения.