3.3.4. Медицинские нозологии и практическая медицина

Тем не менее, в классическую эпоху существовал и дру­гой, нерепрессивный, опыт познания безумия, отчасти юридический: следуя римскому праву, законодательства большинства европейских стран предусматривали освобож­дение умалишенных, чья невменяемость установлена вра­чом, от наказания за совершенные преступления, назна­чение опекунства и т.п.; по преимуществу же это был вос­ходящий к Аристотелю и Гиппократу медицинский опыт понимания безумия как болезни. Его прибежищем поми­мо многочисленных врачебных трактатов, были сохранив­шиеся со средних веков больницы – такие, как Отель Дье в Париже, – принимавшие сумасшедших на излечение.

Парадокс, однако, заключался в том, что медицинские теории безумия и государственную практику его распозна­вания и изоляции разделяла непреодолимая пропасть²² – вплоть до начала XIX в. они попросту не пересекались. Это была пропасть между умозрительным постижением¹ безумия как такового – недуга среди недугов, природного феномена, и утилитарным знанием признаков, по кото­рым можно выделить безумца из толпы. «Непререкаемая очевидность факта: «Этот человек – безумец» ни в коей мере не опиралась на теоретическое осмысление сущнос­ти безумия», – пишет Фуко [195, с. 196].

Но зачем тогда были нужны все эти «теории»? Прини­мая во внимание ничтожные масштабы больничного со­держания умалишенных, весьма условную связь между концептуальными построениями медицины и методами лечения сумасшедших, более чем сомнительную терапев­тическую эффективность последних ²³, – вопрос о raison

–––––––––––––––

²² Таковы истоки «inevitable gap» между теоретиками и прак­тиками психотерапии в наши дни.

²³ Даже во второй половине XVIII в., когда во Франции и Ан­глии появились первые лечебные заведения, предназначенные специально для сумасшедших, уход за больными, пишет Фуко, доверялся в них скорее надзирателям, чем врачам. «Научные» способы лечения безумия, в XVIII в. при внешней связи с соот­ветствующими теориями («животных духов», гуморов и нервной фибры) по существу заимствовались из знахарства. В терапевти-

178

d'etre «теоретического» осмысления безумия в XVIII в. не кажется риторическим.

Фуко полагает, что ответ на него следует искать, преж­де всего, во внутренних потребностях медицины как на­учной дисциплины. Дело в том, что позитивистская пере­ориентация медицины, в результате которой она приобре­ла современные теоретические очертания, произошла как раз в Век Разума. Если Виллизий в трактате «De morbis convulsivis» еще писал о «болезнетворных субстанциях – непонятных, чуждых организму и природе проводниках нездоровья и носителях патологии» [там же, с. 198], то с конца XVII в. эта тема замещается в научных трактатах все более четко выраженным требованием изучения забо­леваний, исходя из их чувственно данных проявлений и несомненных симптомов. Идеалом медицинской теории становится полнота ботанических систематик, а любимой аналогией – уподобление проявлений болезни упорядо­ченному растительному миру. Возникает множество пре­тендующих на соответствующую Системе Природы уни­версальность нозологических классификаций. Безумие включилось в них без каких бы то ни было затруднений: с одной стороны, потому что без него идеал таксономичес­кой полноты был недостижим, а с другой – поскольку осмысливалось оно в тех же терминах, что и любой дру­гой недуг, – как «естественный вид» нездоровья. Именно из медицины (а не наоборот) вошел в английскую и фран­цузскую философию материализм, Физикалистский ма­териализм, учивший, «что определенное состояние тела с

–––––––––––––––

ческих справочниках соперничали две методологии – универсаль­ная, воспроизводящая древнюю тему панацеи, воздействующей на организм в целом, и локальные средства, основанные на гомео- и симпатической магии, – укрепление, очищение, погруже­ние в воду и т.п. Скажем, Дубле в своей «Инструкции...» 1785 г., адресованной управляющим госпиталями, рекомендует в тех слу­чаях, когда манию не удается излечить кровопусканиями, про­мыванием желудка, ваннами и душами прибегать к «прижигани­ям, отводным трубкам, наружным абсцессам или к заражению чесоткой» [195, с.313]. «Человеческие волосы хорошо осаждают истерические пары, если их жечь и давать нюхать больным... Свежая моча человека хороша против истерики», – говорится в «Фармакологическом словаре» Лемери (1759) [там же].

179

необходимостью производит определенные движения души, каковые в свой черед, изменяют состояние тела» [там же, с. 222], опосредствовал опытные наблюдения вра­чей классической эпохи.

Что же касается логической стороны дела, то в соот­ветствии с законом основания объяснение «буйного поме­шательства», «мании» или «ипохондрии» так же, как и всякого другого заболевания, давалось на основе понятий ближайшей и отдаленной причины. К ближайшим при­чинам причисляли расстройства «животных духов», гуморов, флюидов или нервной фибры, к отдаленным – силь­ные переживания, отравление ядами, патогенное влия­ние Луны, и, конечно же, пагубное воздействие соци­альных условий. Первоначально – в XVII в. – между при­чинами и симптомами устанавливалась чисто формаль­ная связь, опирающаяся на непосредственность восприя­тия: каждое явление присутствовало одновременно в двух измерениях: с точки зрения следствия оно фигурировало как чувственно воспринимаемое качество, а с точки зре­ния причины как незримый образ [там же с. 225]. Напри­мер, все то, что внешне характеризовало «маньяка» – воз­буждение, хаотичные движения, жар при отсутствии го­рячки, при анализе причин переносилось внутрь: «у ма­ньяка, – разъясняет Виллизий, – духи движутся неисто­во и бурно, следовательно, они могут проникать и в не­предназначенные для них проходы», кроме того, «духи приобретают кислотную природу, становясь более резки­ми и едкими» [там же, с. 224].

Позже – уже во времена «теории» нервной фибры – медицина стремилась найти и зарегистрировать реальное основание безумию. Это дало толчок физиологическим и анатомическим исследованиям, нацеленным на выявле­ние физического (чаще всего механического) поврежде­ния фибры. И хотя на первых порах опыт физиологов и патологоанатомов на каждом шагу входил в противоре­чие с опытом врачей, именно последний утвердился в ка­честве аутентичного. Врачи видели «собственными глаза­ми» и слышали «собственными ушами» недоступные вос­приятию физиологов состояния иссушения, утончения, окостенения, напряжения, пульсации фибры.

180

И все же, несмотря на цельность и герметичность ме­дицинского опыта безумия классической эпохи, дни его были сочтены. Если нозология соматических болезней выигрывала от позитивистской переориентации: эмпири­ческие исследования содействовали ее уточнению, расши­рению, опровержению, перестройке, то классификации «умственных болезней» (Линней, 1763), «болезней духа и чувств» (Вейкхард, 1790) при первом же столкновении с тем, что сегодня именуется «конкретным случаем», рас­сыпались как карточные домики. В поисках несомнен­ных эмпирических проявлений безумия их ученые авто­ры «не находили ничего, кроме деформаций нравственно­сти» [там же, с. 207]. Но это столкновение с недоступной чувственному восприятию идеальной реальностью проти­воречило генеральной установке позитивистской медици­ны. Тот чужеродный принцип, который вклинился меж­ду общим замыслом классификации болезней и извест­ными формами безумия, был не чем иным, как идеологи­ческой (политической, моральной, религиозной) репрезен­тацией нового социального опыта буржуазных отношений между людьми.

Противоречие между медицинской «теорией» и соци­альной практикой познания безумия, разумеется, требо­вало разрешения. Напрашивается предположение, что клиническая психиатрия как раз и стала результатом пе­ресмотра медицинской теории под давлением «эмпиричес­ких» фактов. Такая гипотеза вполне соответствует обще­принятой в истории психиатрии версии развития собы­тий, согласно которой в конце XVIII в. благодаря про­грессу науки европейские врачи сделали судьбоносное открытие: сумасшествие является болезнью, поэтому стра­дающие им люди не несут ответственности за свое асоци­альное поведение и нуждаются в лечении, а не наказании.

Фуко считает официальную версию возникновения пси­хиатрии не более чем мифом. Он показывает, что психи­атрическая концепция «душевной болезни» (criminal и moral insanity) в том виде, в каком она сложилась от Пинеля до Блейлера, представляет собой синтез социаль­ной практики изоляции маргиналов и позитивистского

181

представления о болезнях как естественных видах. Од­нако движение к синтезу было инициировано вовсе не врачами, якобы разглядевшими в безумцах пациентов, пришедшими в ужас²⁴ от условий их содержания и до­бившимися их перемещения из пенитенциарных в лечеб­ные учреждения. Фуко убежден, что в действительности этот синтез был обусловлен и предрешен трансформацией института изоляции, а, в конечном счете – капиталисти­ческого способа производства.