Понятие женского письма

Основные трансформации в феминистском литературном критицизме пере­живает постструктуралистское понятие "письмо".

На французских писательниц Люси Иригарэ и Элен Сиксу большое влияние оказало дерридаистское понятие письма, которое он противопоставлял понятию речи. По мнению Деррида, речь воплощает собой фаллическую истину, в то время как для реальной практики письма понятие истины всегда является чем-то незначимым и вторичным, так как главное в письме — это сам опыт пи­сания, производство графических композиций, а не то, насколько графический опыт письма соответствует ментальной истине. В результате "письмо", а также и литература объявляются феноменом, обладающим женской природой (ecriture feminine), то есть способностью избежать мужских доминант логоцентризма.

В работе "Смех медузы" (1972)³⁰ Элен Сиксу впервые вводит ставшее впослед­ствии знаменитым понятие "женского письма" ("ecriture feminine"), которое осво­бождает женщину от маскулинистского типа языка, стремящегося к единой исти­не. Одинокая, находясь перед чистым листом бумаги, женщина может наконец ос­вободиться от сдерживающих пут логики и от давления самосознания, бремя кото­рого неизбежно присутствует в любом актуальном моменте речевой ситуации.

Люси Иригарэ вводит свое собственное понятие "женского письма", кото­рое она обозначает несколько другим термином — "ecriture de la femme". Смысл этого понятия состоит в том, что оно, по мнению Иригарэ, либо лишено поня­тия субъективности, либо содержит "перевернутую" субъективность. Любая по­пытка анализировать "женское письмо" в традиционном аналитическом языке неизбежно трактует феминность либо как субъект, либо как объект исследова­ния. В таком случае уникальность этого понятия исчезает.

Книга Иригарэ "Speculum другой женщины" ("Speculum de l'autre femme", 1974) построена как попытка перечитывания текстов Фрейда и основных представителей западноевропейской философской традиции. Перечитывая текст, женщина-читательница имеет возможность играть с разнообразными смыслами этого текста, достигая тем самым независимости от традиционных категорий и понятий, то есть от маскулинистских оценок культуры. Перечиты­вая Фрейда, Иригарэ не критикует фрейдовскую теорию; она скорее читает его маргинальные замечания или нюансы, прислушиваясь к тому, что не было сказано непосредственно в тексте, — к воображаемому и метафорическому в текстах Фрейда. Поэтому стиль ее книги таков, что не позволяет дать какие-либо традиционные определения по отношению к некоторой фиксированной позиции. В книге Сиксу и Клеман "La jeune neе" ("Вновь рожденная женщина", 1972) критике подвергается сама структура символического значения, так как, по мне­нию авторов, в ее основе всегда лежит первоначальное бинарное разделение на мужское/женское, где мужское преимущественно оценивается как позитив­ное, а женское — как негативное. Авторы приводят следующие наиболее рас­пространенные примеры оппозиции подобного типа:

активность/пассивность

солнце/луна

культура/природа

день/ночь

отец/мать

голова/сердце

интеллект/чувственность

Сетка бинарных оппозиций составляет сущность традиционного дискурса. Мужское в нем по преимуществу трактуется как субъект, а женское — как объект. Иригарэ предлагает рассматривать это соотношение через метафору соотно­шения Солнца (мужское) и Земли (женское). Но что произойдет, спрашивает исследовательница, если Земля перестанет быть инертной по отношению к Сол­нцу. И если пассивный объект, то есть женщина, начнет двигаться или говорить не в системе предписанных оппозиций, но по своим собственным законам? В таком случае, отвечает исследовательница, сложившаяся система Солнце-Зем­ля (или мужское-женское) будет разрушена, а традиционные идентификации женщины как объекта потерпят крушение.

Другими словами, акт женского языка или женского письма должен децентрировать систему традиционных значений.

Под влиянием Деррида Люси Иригарэ предлагает вместо традиционного фал­лического символизма использовать противостоящий ему "вагинальный сим­волизм". Так называемый фаллический язык, по мнению Иригарэ, основывает­ся на семантическом эффекте глагольной оппозиции иметь/не иметь и ее бес­конечном повторении. Противостоящий фаллическому "вагинальный симво­лизм" способен производить различия как в структуре значения, так и в син­таксической структуре. Против символической структуры фаллоса как структу­ры "одного" символическая структура вагины выдвигает ни "одно" или "два", но "два в одном" — то есть множественность, децентрированность, диффузность. Поэтому "вагинальный символизм" женского языка предполагает дру­гой — в отличие от традиционного — тип слушания:

"Вы должны слушать ее различающе — чтобы суметь услышать некое "другое значе­ние", которое бесконечно вплетает себя в смысл, обнимая каждое из слов, но одновре­менно не позволяя им стать застывшими и неподвижными"³¹.

Вместо отношений идентичности "вагинальный символизм" воплощает от­ношение длительности, механизм действия которого не подчиняется логическому закону непротиворечивости. Иригарэ замечает что если женщину просят дать однозначный и ясный ответ, она не может ответить: она будет стараться бесконечно дополнить свой ответ, бесконечно двигаться в уточнениях, возвра­щаясь вновь и вновь к началу своей мысли.

Иригарэ считает, что аналогичными живой речи являются и отношения жен­щины с текстом, которые она обозначает как "феминные действия с текстом". Суть их заключается в том, что эти действия воплощают бесконечность игры со знаками, приносящей женщине огромное удовольствие. Такой тип удовольствия от текста Иригарэ обозначает словом jouissance; она считает, что этот тип удовольствия — как удовольствия, не приносящего непосредственной пользы — запрещен в тра­диционной культуре, лишен своего языка выражения. Именно о такой работе с текстом говорит Деррида на примере Ницше в книге "Шпоры. Стили Ницше" (1978). И писатель, и читатель оказываются погруженными в то состояние удовольствия, которое не знает уже никаких грамматических способов выражения или правил: грамматология Деррида превращается в ницшевскую "веселую науку", которая противостоит любым формам левоцентризма или правилам канонической истины.

Однако дерридаистское понятие женского все-таки не совпадает с феминистским определением этого понятия. Стартовая точка феминистской игры с текстом выражает отнюдь не теоретический интерес и не теоретический уро­вень работы с языком, как это имеет место в теории феминного Деррида. В основе женских операций с языком лежит, по мнению Иригарэ, болезненный опыт познания женского подавления в культуре. Другими словами, феминистская деконструкция дискурсивности имеет не столько теоретическую, сколько практическую цель. В концепции мимезиса Иригарэ целью является не просто деконструкция или высвобождение языковой игры с текстом, но стремление выразить запрещенную традиционной культурой женственность.

Обнаружение женского присутствия — всегда необходимого, но и всегда подавленного — помогает женщине обнаружить новый способ отношений как к самой себе, так и к другим. Этот новый способ является одновременно новым способом и бытия, и языка.

Феминистские авторы исходят из того, что наличие традиционных оппози­ций в языке позволяет производить постоянный языковой обмен. Но в языке, по их мнению, существует также нечто такое, что не может быть обменено ра­циональным способом, то, что выпадает из ситуации обмена. Это и есть, по мне­нию Иригарэй, то место, из которого говорит женщина.

Феминистские авторы вслед за Жан Жаком Руссо предпочитают разделять два основных типа языкового употребления: язык рациональный и язык выра­зительный. Женские типы языка и письма относятся к стратегиям выразитель­ного языка — того, который ускользает за пределы языковых матриц установ­ленных значений. Восстановить эту выразительную феминность и стремятся феминистские авторы. В интервью "Язык, Персефона и жертвоприношение" (1985) Иригарэ использует мифологический образ Персефоны, которую ищет и не может найти мать Деметра: только эхо исчезнувшей феминности отклика­ется ей. Поисками феминности называет Иригарэ поиски языка, который говорит до “речи”, — некоего утопического языка, который говорит "вне и поми­мо слов", значение которого не фиксируется в артикулированной речи.

Где же искать феминность? И как феминность способна выражать себя?..

Сиксу дает следующий ответ на эти вопросы: феминность — это женское тело и телесные отношения с другими телами. Но что, по мнению Сиксу, скры­вается под понятием "тело"? И под понятием "женское тело"? И что означает феминистский лозунг "писать тело"?

Отвечая на этот вопрос, Сиксу опять отсылает нас к руссоистской концеп­ции двух типов языка (рационального и выразительного). Только пользуясь вторым типом языка — выразительным, чувственным языком, — можно обна­ружить существование "тела": чувственного образования, которое не поддает­ся рациональному осмыслению. Мужчина всегда контролирует свои импульсы, женщина — нет. Писать текст для мужчины — значит пользоваться закончен­ными формулировками и понятиями; писать текст для женщины — значит длить ситуацию незавершенности и бесконечности в тексте. В женском тексте нет и не может быть ни начала, ни конца; такой текст не поддается присвоению. По мнению Сиксу, категории традиционного языка мешают непосредственно вос­принимать окружающий мир, накладывая на него сетку априорных понятий или определений. Такому восприятию мира, считает Сиксу, может противостоять только наивное, не отягощенное рефлексией восприятие, существующее до всяких языковых категорий, — восприятие ребенка или женщины. В женском восприятии мира, так же как и в восприятии ребенка, считает Сиксу, преобла­дают не категории мужского рационального мышления, но экстатическая ("те­лесная") коммуникация с миром, которая состоит в первую очередь из ощущений цвета, запаха, вкуса. Другими словами, женская коммуникация с миром — это коммуникация физического тела с физическим миром вещей.

В утверждении стратегий женского языка Сиксу и Иригарэ не останавлива­ются на уровне употребления слов, но спускаются на более глубокий уровень грамматики. Женский язык склонен нарушать общепринятый синтаксис. Ири­гарэ обосновывает идею "двойного синтаксиса":

1. первый выражает логику рационального мышления,

2. второй — женское подавленное бессознательное. Во втором случае язы­ковые фигуры или образы не коррелируют с традиционной логикой.

От теории женского языка французские исследовательницы переходят к прак­тике женского перформативного письма. Сиксу, например, пытается выразить в языке тревогу, охватившую женское тело³². Она описывает нервную агонию женщины, привыкшей ориентироваться на мужские образцы и мужские ценно­сти жизни, которая неожиданно оказывается оставленной своим любовником. Оказывается, что ее женская суть неспособна справиться с одиночеством и заб­рошенностью в этой ситуации, женщина обнаруживает себя предельно зави­симой от бывшего боготворящего внимания мужчины, от его писем и от отры­вочных воспоминаний о прежних телефонных разговорах. Обнаруживается, что, казалось, привыкшая к самостоятельности женщина не может жить самостоятельно, без мужчины. Отсюда ее агония и истерия. Выживает она лишь потому, что, как она прочитала в некоей старинной книге, она пытается найти жизнеутверждение в своей собственной жизни — без всяких чужих образцов, моделей, без страха смерти или ответственности перед кем бы то ни было. Это и есть, считает Сиксу, жизнь реальной женщины, а не женщины-символа или женщины-образца.

Но для Сиксу остается вопрос: а как стать этой реальной женщиной?.. Сиксу описывает колебания женщины, стоящей перед двумя дверьми — одна дверь с надписью "Мужчина", другая с надписью "Женщина"³³. Она открывает первую и, минуя ее, проходит ко второй. Между двумя местами нет никакого внешнего раз­личия, так же как нет внешнего различия между полами, считает Сиксу. Но все-таки перцептивные переживания этих двух миров совершенно различны: в них пользу­ются двумя различными языками. Чем дольше длятся поиски женщины во втором мире, тем больше язык приближается к ритму. В первом мире женщина теряется в мире пустых знаков и слов, которые никак не связаны с реальными женскими по­требностями и жизнью. Она ощущает себя в пустыне, в которой для нее нет места. И только некая далекая мелодия выводит ее из лабиринта абстрактных слов и мыс­лей в собственный — женский мир, где каждое слово пережито и близко. Поэтому Сиксу в этой книге экспериментирует с синтаксической структурой: в предложе­ниях нарушена грамматическая последовательность, текст строится фрагментар­но, выражая чувства, а не законы грамматики. Это, по словам Сиксу, бесконечное взаимодействие в одном тексте разных текстов, разных текстовых — историчес­ких и мифологических — фигур. Такой текст сопротивляется критическому осмыс­лению, так как в нем невозможна некая стабильная позиция или точка отсчета.

Чем женский текст отличается от мужского, спрашивает Сиксу. Тем, что женс­кий текст в первую очередь выражает бесконечное и плюральное Желание.

Чтобы объяснить свои утверждения относительно женского языка, Сиксу приводит пример с восприятием прекрасного сада. Как только в сад придет биолог, который начнет классифицировать каждое из растущих в саду расте­ний, очарование сада исчезнет. Восприятие сада в целом — с его запахами и вкусом — характерно, по мнению Сиксу, только для женщин и детей.

Аналогичным образом в книге "Инвективы" (1978) Сиксу противопоставля­ет мужскую моносексуальность женской "бисексуальности", используя после­днее понятие в качестве метафоры гетерогенности. По ее мнению, мужчина невротическим образом фиксирован на фаллической функции в культуре, то есть стремится всеми средствами укрепить свою "я"-идентичность, в то время как женская сексуальность строится как гетерогенная, не сводимая к одной фигуре идентичности, включает измерение "инаковости" (например, "мужско­го") в структуру собственного "я".