Постсоветский параллелизм (жириновский как символический брат ельцина)

Жириновский в ресторане долго изучает меню. Наконец говорит:

65535. Оно мне чертовски напомина­ет наши демократические свободы!

65535. Почему! — интересуется офи­циант.

65535. Ну как же, все вычеркнуто! (анекдот).

Жириновский и Ельцин во многом могут рассматривать­ся как «близнецы-братья», поскольку в системной перспек­тиве они дополняют друг друга. Здесь явно действует прин­цип дополнительности: говорящий Жириновский и молчащий Ельцин, официальный президент и опозицион-ный депутат, эпатирующий в красном сюртуке Жиринов­ский — этикетный в черном костюме Ельцин. При этом Жириновский временами пытается занять место «старшего брата», что ему не удается. Жириновский пытается занять внимание неиерархическим путем. То, что Ельцину достает­ся по должности как президенту, Жириновскому следует достигать своими усилиями. Но любое коммуникативное действие как Жириновского, так и Ельцина обязательно по­падают на телеэкран.

Жириновский порождает свою точку зрения по десяткам тем. При этом он всегда выглядит чуточку неофициальным

384

Г. Г. Почепцов. Семиотика

в этой максимально официальной ситуации. У него расстег­нут ворот рубашки и приспущен галстук. Он отчаянно жес­тикулирует. При этом постоянно остается неясным, являет­ся ли он частью власти или представителем оппозиции. Он оставляет в неведении зрителей, поскольку легко смещает­ся по этой шкале от готовности войти в правительство, до столь же откровенной готовности разогнать его.

Если Жириновский стремился овладеть официальными типами дискурсов, то Ельцин одновременно пытался овла­деть частной сферой, которая получила название «встречи без галстуков». Мы видели Ельцина на лыжах, несущего лы­жи на плече, гуляющего с внуками (отдых на Валдае в ян­варе 1998 г.). Этот тип символической простоты переносит­ся и на партнеров Ельцина по переговорам: будь-то украинский президент или японский премьер. «Граммати­ка» этого действа предполагает колоссальную симметрич­ность со стороны партнера. Символический галстук снима­ется только сразу с двоих.

Ельцин как символ — это роль защитника. Его функци­онирование подчинено сталинской модели: если в стране и есть недостатки, то Ельцин про них не знает. Стоит ему уз­нать, он сразу же накажет виновных и все будет исправле­но. Роль Жириновского — роль защитника, поскольку именно за это его качество голосует люмпен.

Ельцин пытался дистанцироваться от своего окружения, четко показывая свою неравноценность с ними. Жиринов­ский известен сам по себе, а его ближайшее окружение для широкого круга зрителей покрыто мраком. Как Ельцин обслуживается командой имиджмейкеров, так и Жиринов­ский.

Несомненным элементом образа Ельцина был непонят­ный «осадок», который никогда не получал внятного объяс­нения. Например, Т. Чередниченко перечисляет следующее:

«Есть в складывающемся имидже Ельцина и символы "народности". К ним относится история аппаратчика-рас­стриги. Ельцин — это как бы помещик Дубровский, ушед­ший в разбойники со своими крепостными, или гусар Да­выдов, возглавивший крестьянский партизанский отряд. Сюда же подключается память о падении в речку и публич-

Семиотика советской цивилизации

385

ные появления (на лекциях в США) в нештатном состоя­нии, труднообъяснимом, если избегать объяснений слиш­ком тривиальных. Житейские подробности типа "с кем не бывает" придают Ельцину черты фольклорного богатыря, одинаково монументального и в деле защиты отечества, и в удалом веселье» [197, с. 200].

Когда такая двусмысленность вводится в дискурс созна­тельно, как например, в дискурсе гаданий, то цель там сос­тоит в охвате единым текстом как можно большего числа потребителей, чтобы каждый увидел свою детализирован­ную сшуацию в этом рассказе. Что преследовал подобный дискурс Ельцина, кроме сокрытия реального негатива? Он также позволял скрывать будущий негатив. Например, паде­ние в реку было возможной нормой, а не нарушением нор­мы. Следует признать, что этот нестандартный тип текста все время держал Ельцина в центре внимания аудитории. По сути, он гораздо больше отсутствовал, чем действовал. Но его редкие появления компенсировались недоговоренными ситуациями, которые реально обсуждались. Циркуляция ин­формации о Ельцине все равно имела место, только она но­сила не столько официальный, сколько устный характер.

Жириновский предстает как карнавальный образ. Он не нарушает, а по сути выполняет правила игры. Только дру­гой игры. Это в положительном смысле роль юродивого как представителя инонормы, который имеет право именно на иную норму. Жириновский предстает как реализация того же героя, но в иной стихии. Если для Ельцина такой стихи­ей являлся кабинет в Кремле, где он виден во всей своей красе на фоне малахитовых письменных приборов, то для Жириновского естественной стихией является движение. Он как бы должен сейчас находиться в следующей времен­ной и пространственной точке, что-то случайное задержало его тут. Ельцин, наоборот, был неподвижен и монумента­лен. С уходом с политической арены Ельцина поблек и по­литический облик Жириновского.

386

Г.Г. Почепцов. Семиотика