Фонд «Стратегия 2020»

Доклад

«Культурные факторы модернизации»

Москва, Санкт-Петербург

2011

Авторы доклада: А.А. Аузан (руководитель проекта), А.Н. Архангельский, П.С. Лунгин, В.А. Найшуль.

При участии: А.О. Ворончихиной, Н.В. Зверевой, А.В. Золотова, Е.Н. Никишиной, А.А. Ставинской

Социологическое исследование проведено Центром независимых социологических исследований (Санкт-Петербург). Общее руководство – Виктор Воронков. Обзор российской дискуссии о культурных факторах модернизации – Оксана Карпенко, обзор зарубежной дискуссии – Дмитрий Травин. Полевое исследование в России – Ольга Бредникова, Борис Гладарев, Елена Никифорова, Елена Чикадзе; в США – Жанна Атаянц и Ирина Олимпиева; в ФРГ – Татьяна Бараулина, Валерия Медвежникова и Елена Паршина-Штайн.

Оглавление

Доклад «Культурные факторы модернизации» 3

Приложение 1. Кросс-культурные характеристики модернизации 17

Приложение 2. Культурный капитал как фактор модернизации 33

Приложение 3. Анализ публичной дискуссии о культурных факторах

модернизации в России: возможные варианты 44

Приложение 4. Результаты социологического исследования

«Культурные факторы модернизации в России» 102

Культурные факторы модернизации

Введение

Зачем мы это делаем

Россия вступает на долгий путь модернизации. Это не просто выбор элит; это жизненная необходимость. Или страна совершает прорыв в современную развитую экономику, делает ставку на новые технологии, обновляет всю совокупность социально-экономических отношений, или безнадежно стагнирует, теряя молодые кадры и растрачивая природные ресурсы. Однако победу в начатой игре на повышение никто не гарантирует. Начиная с 1950-х годов почти полсотни стран объявляли о начале модернизации, и лишь каждая десятая из них предъявила успешный и стабильный результат, который можно рационально описать и объективно замерить. Важно понять, есть ли что-то общее в стратегиях успеха и что-то общее в логике провалов?

Большинство людей, принимающих «модернизационные» решения, убеждены, что поставленные цели достигаются прежде всего (а то и сугубо) прагматическими, прикладными, узкоспециализированными и технологизированными методами. Следовательно, модернизация – это не постоянный процесс, а краткосрочный результат. «Правильная» тактика ведет к победе, «неправильная» – к провалу. Разумеется, без технологии, специализации и прагматики никакая реформа не состоится, но их абсолютизация, с нашей точки зрения, ведет в тупик. Как показывают расчеты¹, в списке успешно и неуспешно модернизированных стран можно выделить три группы:

(1) Страны, вышедшие на модернизационную траекторию развития (траектория А) еще в начале XX века, например, Австрия, Великобритания, Дания, Норвегия и др.

(2) Страны, перешедшие на траекторию А во второй половине XX века, такие как Гонконг, Япония, Тайвань, Сингапур и Южная Корея.

(3) Страны, которые так и не смогли выйти на траекторию А и развиваются по более «низкой» траектории Б.

При этом обнаруживается прямая связь между количественным социально-экономическим развитием данного общества и динамикой его основополагающих ценностей². Выход на устойчивую траекторию экономического развития сопровождается снижением дистанции граждан по отношению к власти, ростом статуса ценностей самовыражения, самореализации, личной ответственности за свою судьбу. Чем шире эти ценности распространяются в обществе, тем устойчивей становится траектория экономического развития. И наоборот, чем меньше элита работает с ценностными ориентациями общества, тем меньше шансов для перехода экономики на траекторию А.

Самый поучительный пример – Аргентина, где элиты, поддержанные большинством населения, отказались менять что бы то ни было в устройстве жизни и в привычном наборе базовых ценностей. И несмотря на то, что Аргентина имела колоссальные цивилизационные преимущества перед другими латиноамериканскими странами (европеизированная миграция, наличие природных ресурсов), она не вписалась в модернизированный мир. Сейчас подобное испытание проходит Греция, которая была искусственно перемещена в цивилизацию успешного модерна, но сохранила неформальные институты и обиходные ценности, несовместимые с новым укладом. Отдельная тема – восточногерманские земли в составе ФРГ; несмотря на колоссальные вливания и полученную без малейших усилий и жертв готовую модель социального капитализма, они до сих пор не вписались в общие с западными землями модели развития. Не в последнюю очередь потому, что сформированные за 40 лет существования ГДР ценностные ориентиры, поведенческие модели, социокультурный обиход затрудняют равноправное участие «осси» в модернизированной экономике.

Таким образом, модернизация не может ограничиться только сферами экономики и законодательства (хотя они и принципиально важны). Модернизация предполагает запуск комплексного социокультурного процесса, в котором управленческие и технологические решения подчинены гуманитарным целям, а гуманитарные цели соотнесены с экономическими задачами. При этом под культурой мы понимаем всю сеть формальных и неформальных институтов³, ответственных за производство, разрушение, трансляцию и распространение ценностей. Отказ от модернизационного потенциала культуры, от работы с ценностной шкалой, с этикой, с национальной картиной мира, гарантированно ведет модернизаторов в тупик. Если перед глазами работника стоит образ общины, а вы понуждаете его к фермерству, то не надейтесь на торжество столыпинской реформы. Если честно заработанные деньги не являются мерилом успеха, то производительность труда не вырастет, как ни повышай зарплату.

Так что вопрос заключается не в том, учитывать ли культурные факторы модернизации, но в том, как с этими факторами работать:

(1) Революционно обнулять устаревшую картину миру, ломать традицию через колено и заново начинать строительство современной цивилизации, способной к развитию и совместимой с мировым хозяйством?

(2) Сохранять традицию, своеобразие, даже если это несовместимо с задачей комплексной модернизации?

(3) Опираясь на сложившиеся неформальные институты, эволюционно создавать комфортную для россиянина среду продуктивного обитания? То есть среду, которая позволит вырваться из постоянно ощущаемых всеми тупиков российского развития, преодолеть ловушки, «круговую колею» нашего движения?

Если верно первое, и «обнуление» неизбежно, то какую цену должно заплатить общество за это? Как на практике осуществить «обнуление» и что делать с теми, кто «обнуляться» не захочет? Если верно второе, то имеем ли мы шансы пройти XXI век на равных с передовыми обществами? Если верно третье, и модернизация предполагает сложную и долгую работу с культурно-историческими факторами, каковы механизмы ненасильственной трансформации массового сознания? Какие неформальные институты сохраняются и поддерживаются, какие нет? Как новые ценности, которые будут вызревать в процессе модернизации, соотнесутся со сложившимся укладом? И какие формальные институты могут стать опорой массовой культурной эволюции?

Архаика, авангард, модерн

К сожалению, нет общепринятой системы социальных и экономических понятий, которая позволяет описать цивилизационные установки, содействующие и препятствующие модернизации посредством факторов культуры. Поэтому, формулируя свою исходную позицию, мы будем пользоваться терминологией, некритично позаимствованной из эстетики: архаика, модерн, авангард. И прежде всего констатируем, что в современной России сложился катастрофический дефицит социального модерна. То есть практик, основанных не на сохранении и не на разрушении, а именно на обновлении, на эволюционном принципе последовательных изменений существующей реальности. В том числе реальности социокультурной. Зато есть избыток архаических институтов, основанных на поддержании и воспроизводстве эталонных образцов. И точно такой же избыток авангардных практик, которые демонстративно разрывают с косными образцами.

Архаична Академия наук, и никакие попытки ее реформировать ни к чему хорошему не ведут; этот институт сложился раз и навсегда, и его нужно либо сохранять как есть, либо закрывать, со всеми неизбежными последствиями. Наоборот, авангардным является проект «Сколково», уникальную модель которого невозможно тиражировать. Задача этого начинания в том и заключается, чтобы предъявить стране и миру возможность резкого единоличного прорыва, а не в том, чтобы поставить дело научных инноваций на конвейер⁴.

Не случайно сегодня есть активные сторонники революционного «обнуления» традиции, столь же активные сторонники охранительной архаики⁵, и практически нет продуманных и разработанных программ «культурной эволюции». Но если не создать идеологию ненасильственного обновления всей сферы общественных отношений, экономических практик, культурных установок, то крайне сложно будет выйти на траекторию А без колоссальных потрясений, без нового русского раскола.

Мы не предлагаем отказаться от архаики, и не отрицаем необходимость авангарда. Наоборот, мы настаиваем на том, что успех модернизации напрямую зависит от того, удастся ли каждому значимому явлению найти законное место в модернизированном мире, грамотно использовать его потенциал. Но это возможно только в том случае, если ставка сделана на социальный модерн как несущую конструкцию модернизации.

В отличие от архаики, социальный модерн предполагает изменение реальности, последовательную работу с устоявшейся традицией, обновление ценностей и институтов. В отличие от авангарда, он не отрицает устоявшиеся модели только потому, что они существуют давно; он никогда не бывает штучным исключением из правила, принципиально воспроизводим, подлежит масштабированию и тиражированию, как и сам стиль модерна, который когда-то быстро распространился по всей Европе. Авангардный «Черный квадрат» навсегда остается одним-единственным «Черным квадратом», сколько бы авторских копий Малевич ни сделал. Архаические «Грачи прилетели» Саврасова не могут быть изменены, их невозможно варьировать. А дом, построенный в стиле модерн, может быть маленьким или большим, дорогим или дешевым; он может находиться в столицах или в глухой провинции. И все равно он остается домом в стиле модерн.

Соответственно и политика социокультурного модерна исходит из того, что:

• в России возможны системные, воспроизводимые и тиражируемые модернизационные проекты, не требующие революционной ломки всей системы общественных отношений и культурного обихода;

• в российских неформальных институтах, в традиционных установках русской культуры (бытовой, трудовой, политической, в устойчивом наборе социальных мифов) есть факторы, которые не только не противоречат целям модернизации, но и могут служить ее опорой,

• в российской истории, вопреки распространенному мнению, есть множество примеров успешной модернизации по ряду направлений, от создания науки, армии и флота при Петре I до модернизации русского литературного языка пушкинским поколением писателей;

• модернизация может быть только комплексной, она потерпит поражение, если попытаться ограничиться только сферой управленческих решений.

Семь тезисов для политики комплексной модернизации

Сказанное выше позволяет сформулировать семь ключевых тезисов, которые одновременно отражают суть предстоящих модернизационных изменений и наш подход к их осуществлению.

Тезис 1: Неформальные институты и культурные установки могут служить не тормозом, а драйверами модернизации

Тема национальной специфики, культурного кода, культурных констант русской цивилизации спекулятивно-философски разрабатывалась с конца XIX века, став затем уделом эмигрантской философии (от Ивана Ильина до Николая Бердяева). После выхода брошюры Дмитрия Лихачева «Заметки о русском» (1981) тема была легализована в СССР и стала достоянием политизированной публицистики. Позже были предприняты попытки научным образом верифицировать вопрос о российской идентичности и связать его с проблемой модернизации, предпринятые социологами⁶, лингвистами⁷, социопсихологами и экономистами⁸. С 1989 года Юрий Левада и его последователи изучают проблему «человека советского» и приходят к выводу, что на русскую традицию наложилась советская, с ее установками на социальную аморфность, недоверие как условие выживания и многим другим. По словам нынешнего главы «Левада-центра» Льва Гудкова, Юрий Левада исходил из того, что для преодоления стереотипов массового советского сознания понадобятся десятилетия, если не столетия⁹.

Тем не менее, мы избегаем термина «культурная константа» и говорим о «неформальных институтах» и «культурных установках». Почему? Потому что слишком часто формула «Культура имеет значение» служит доводом для охранительства: все уже сложилось, не надо ничего менять, давайте плыть по течению. А неформальные институты и культурные установки могут как способствовать застою, так и противостоять ему. Все зависит от того, как мы с ними работаем, используем ли их промодернизационный потенциал¹⁰. Например, из поколения в поколение в России складывалась склонность к отрицанию стандартов, к поиску нетипичных решений. Это стало неформальным институтом, то есть поведенческой характеристикой большинства россиян. К чему это может приводить при неудачном стечении обстоятельств, мы знаем из рассказа Николая Лескова «Левша». А при удачном – становится мощным преимуществом на международном рынке труда: так, преимуществом китайцев и корейцев является их «конвейерная кропотливость». Как показывает социологическое исследование группы Виктора Воронкова (см. Приложение 4), наши соотечественники, востребованные за рубежом, твердо знают: «Если вам нужна одна уникальная вещь, закажите ее у русских. Если вам нужно 10 одинаковых вещей, закажите их где угодно, только не у русских» Изменить, «перекодировать» культурную установку на отрицание стандартов в короткие сроки невозможно, и, напротив, при разработке программ модернизации необходимо делать ставку на уникальные производства. В этом – наш модернизационный шанс, подсказанный жизнеспособной традицией.

Описание таких институциональных условий, которые позволят неформальным институтам оказывать промодернизационное воздействие, должно стать ключевым аспектом разработки всей политики модернизации.

Тезис 2: «Длина взгляда» – необходимое условие модернизации

Одно из главных препятствий на пути модернизации в России заключается в «коротком взгляде»: горизонт планирования у подавляющего большинства граждан, включая элиты, не превышает года. Появлению долгосрочного горизонта во многом препятствует нерешенная проблема легитимности власти и собственности, усугубляющаяся в последнее время. Разумеется, сам по себе «долгий взгляд» не дает гарантий запуска модернизации, но без него начать этот процесс нельзя. Возникает институциональная ловушка, эффект блокировки: бесполезно строить планы, обсуждать методы модернизации, расписывать этапы и ставить конечные цели.

Между тем, опора на ценности, как традиционные, так и формирующиеся заново, на формальные и неформальные институты, связанные с культурными факторами, позволяет «нащупать» твердую почву под ногами, «продлить» горизонт модернизационных решений и отчасти компенсировать оптику «короткого взгляда». Любые факторы, которые воздействуют на «продление взгляда», являются промодернизационными.

Тезис 3: «Дефицит ценностей» – шанс на обновление культурных установок

Мы исходим из того, что ценности (согласно Рональду Инглхарту) – это редкости, они всегда «здравы и трезвы» и не конструируются идеологами, а возникают сами, в ответ на массовый запрос, на ощущение дефицита чего-то жизненно необходимого. В такой ситуации каждый человек, социальная группа в отдельности и гражданская нация в целом стихийно начинают поиск новых «точек опоры». Сконструировать их, повторимся, нельзя, но зато элиты могут создавать условия для того, чтобы этот поиск был не охранительным, сверхконсервативным, и не революционным, ведущим к расколу, а промодернизационным. То есть вел к естественному обновлению устаревших и ненасильственному отсеву неработающих ценностей. Одна из целей нашего доклада – попытаться сформулировать эти условия.

Тезис 4: Вытеснение метафизических ценностей – угроза для модернизации

Сегодня мы являемся свидетелями того, как происходит замена метафизических ценностей материальными, поскольку повседневный опыт людей расходится с декларируемыми ценностями. «Карстовые пустоты» смыслов заполняются социальными обещаниями и материальными стимулами, и в целом складывается ситуация «отложенного распада», поскольку такая среда не продуцирует значимых стимулов для долгосрочного развития.

Следствием вытеснения метафизических ценностей является прагматизм как философия нового поколения. Новые элиты, как и молодое поколение в целом, полагают, что прагматизм – это ответ на все жизненные вопросы. Если на вопрос есть конкретный ответ – то вопрос действительно существует; если конкретный ответ дать невозможно – вопроса нет. Данная установка антимодернизационна по своей сути: это хорошо иллюстрируется современной реформой среднего образования. Из школы «вымывается» гуманитарная составляющая, уходит понимание, что ценностная среда, формируемая в рамках таких дисциплин, как литература и история, навряд ли может быть корректно воспроизведена в иных условиях.

Однако подобная «прагматическая ситуация» близка к своему самоисчерпанию. Скоро наступит обратный, и не менее опасный процесс романтического бреда – реакция на избыток прагматики. Молодежь романтически полевеет, шарахнется из крайности в крайность. И если не осуществить операцию «ценностного перехвата», если вовремя не предложить программу восстановления в правах метафизических ценностей, то нас опять ждут трудные времена. Безответственная романтика терпима в развитых странах, поскольку там работает сложившаяся система институтов, ограничивающих ее разрушительный потенциал. В России же, если не предложить внятную ценностную альтернативу как сугубой «прагматике», так и «романтике», любая возможность позитивных изменений будет закрыта.

Тезис 5: Новые ценности – стимулы для модернизации

Несовместимыми с модернизацией, негибкими могут быть не только традиционные неформальные институты и культурные установки, но и современные, ставшие результатом отрицательного практического опыта. Наша задача: сформулировать такое институциональное устройство среды, которая будет способствовать модернизации и самореализации российского человека, а значит, и проявлению промодернизационных ценностей. На наш взгляд, это невозможно без создания позитивного образа нашего общего будущего, которое улучшит жизнь детей. Как бы ни было большинство населения далеко от идей модернизации, как бы ни расходились языки элит и «улицы безъязыкой», есть один простой довод, который одинаково понятен всем. Хорошо то, что на пользу нашим детям; давайте вместе работать на будущее, чтобы дети получили шанс на достойную жизнь. Мотивация «через детей» позволит сделать ценности модернизации «своими» для всех слоев и поколений.

Тезис 6: Артикулирование ценностей – роль независимых групп

Неверно думать, что модернизационное развитие сознания зависит в первую очередь от государства. Реальные сдвиги происходят не в результате бюрократических решений, а в силу изменений представлений активных групп общества о том, что хорошо, а что плохо, что надо делать, а что нет. Сегодня в России уже есть множество групп, скрепленных неким общим интересом или целью, и эти группы могут быть активны в производстве промодернизационных ценностей и новых неформальных институтов. Следовательно, необходимо искать способы тиражирования этих ценностей и превращения новых неформальных институтов в нормы социального поведения.

Тезис 7: Развитие институциональной среды – поддержка культурных факторов модернизации

Власть, как было сказано, не может конструировать ценности, но она может и должна создавать условия для их трансляции и воспроизводства. В ее руках находится, быть может, ключевой формальный институт такой трансляции – средняя общеобразовательная школа, через которую проходит практически все население страны. Школа, ставшая носителем идей ненасильственной модернизации, даст России шанс превратиться в цивилизованную страну с правовым сознанием, не порывающей со своим прошлым и мирным путем идущей в будущее без социальных потрясений и территориальных потерь. Другими ретранслирующими институтами являются кино и телевидение, при определенной постановке дела – литература и библиотечная система, вписавшаяся в цифровую эпоху.

Экспериментальная проверка

Чтобы проверить, причем в максимальном приближении к реальности, насколько верны наши предположения и тезисы, было проведено социологическое исследование, основанное на опросе наших соотечественников, живущих и работающих в модернизированных странах или в западных компаниях, представленных в России. То есть в тех условиях, которые должны возникнуть в случае успешного запуска модернизации в России. Исследование было проведено весной 2011 года Центром независимых социологических исследований в России (Санкт-Петербург), США (штаты Мэриленд и Нью-Джерси) и ФРГ (Берлин и Северная Рейн-Вестфалия). Более детально с его результатами можно ознакомиться в Приложении 4, здесь же приведем два главных исследовательских вопроса, сформулированных авторами:

• Существуют ли специфические культурные черты, принципиально отличающие российского работника от его коллег в ведущих странах Запада?

• Какова связь между выявленными чертами и процессами экономической модернизации?

В результате были выявлены специфические черты российского работника, которые при определенных условиях могут рассматриваться как факторы (а в некоторых случаях и как ограничители) модернизационных процессов в стране, а именно, значимость призвания, интереса к работе, творческого начала в работе и индивидуализм.

Интервью, проведенные в США, в качестве дополнительных черт национального характера выявили: нежелание следовать правилам, отсутствие «культуры производства», потенциальную конфликтность, «трудоголизм», инертность, автократический стиль руководства.

В Германии респонденты особо подчеркивали, что российского работника отличает универсальная квалификация, приобретенная в российской системе образования, в отличие от узкоспециализированных навыков немецких специалистов.

Несмотря на наличие некоторых специфических культурных черт российского работника, выявленных в ходе социологического исследования, авторы считают, что при исчезновении внешних социально-политических, экономических и прочих институциональных барьеров молодой «креативный класс» легко раскрывает свои модернизационные возможности, на равных конкурируя с западными коллегами в рамках устоявшихся правил. И никакие факторы традиционности им в этом совершенно не мешают; наши культурные установки вполне совместимы с модернизированной средой обитания. (Хотя стоит отметить, что культурные установки помогают российским работникам в большей степени строить карьеру предпринимателей на малых инновационных предприятиях, чем карьеру исполнителей в крупных корпорациях.) Более того, рефлексия на тему устойчивых культурных установок («Что русскому здорово, то немцу карачун») сохраняет актуальность лишь для тех, кто временно и в зрелом возрасте переместился в новую институциональную среду. А у тех, кто закончил американскую или европейскую школу, никаких специфически национальных установок в сфере трудовой и организационной этики нет; культурная принадлежность к «русскому миру» выражена не в особенностях социального поведения, в том числе экономического, а в особом эмоциональном, эстетическом, бытовом обиходе.

Таким образом, можно предположить, что если не ломать, не обнулять традицию, не идти на колоссальные цивилизационные риски и культурно-политические издержки, связанные с практикой «культурной революции», но просто убирать барьеры и втягивать людей в модернизационные процессы, то зрелая часть «креативного класса» сумеет вписать свои сложившиеся ценности и установки в новую среду и новую реальность. А что до следующего поколения, то оно станет носителем модернизационных ценностей, если удастся превратить российскую школу в институт ненасильственной гуманитарной модернизации. Это не предполагает разрыва с культурной традицией, но меняет ее наполнение.

Модернизация как культурная политика

Как же это делать на практике – и какие формальные институты способны сыграть роль рычага для политики эволюционной модернизации массового сознания?

Во-первых, нужно (как системно, так и в «ручном режиме») устранять барьеры на пути участия граждан в современной экономике и отрытой политике; законодательно и управленчески снижать пороги входа в инновационную экономику, осознанно вовлекать граждан в активную общественную и политическую жизнь по открытым конкурентным правилам. Но эта тема, при всей ее важности, выходит за рамки нашего доклада.

Во-вторых, необходимо в кратчайшие сроки разработать и запустить Концепцию культурной политики модернизации, как неотъемлемую часть уже разработанного и вносимого на рассмотрение осенней сессии Госдумы нового закона о культуре. В группу разработчиков должны быть включены как представители Администрации Президента, Министерства культуры, Министерства образования и науки, парламентских партий, так и специалисты по культурному проектированию, причем с разными взглядами и установками, от Марата Гельмана до Александра Привалова. Непременно должны быть привлечены представители благотворительных фондов, активно работающих с музейной, библиотечной и театральной сферой. Условное название Концепции: «От архаики через авангард к модерну: основы культурной политики Российской Федерации». Ее цель: определить принципы государственной поддержки разных отраслей культуры с точки зрения их модернизационного потенциала. Среди прочего – четко ответить на вопрос, что является основой финансирования культурной сферы в России: государственные субсидии или созданные законодательным путем условия для системного частного спонсорства. Последнее потребует внесения изменений в налоговое законодательство, федеральные законы 83-ФЗ и 94-ФЗ, в четвертый раздел Гражданского кодекса. Также потребуются изменения в законодательстве о местном самоуправлении, которое в настоящее время препятствует созданию общефедеральных проектов в сфере культуры – например, делает невозможной программу продвижения современной русской литературы в библиотеки страны¹¹.

Концепцией должно быть предусмотрено, что условием государственных или поддержанных государством инвестиций в архаические институты (музеи, библиотеки) должна стать их готовность вовлекаться самим и вовлекать аудиторию в модернизационные практики. То есть становиться познавательными центрами, интеллектуальными клубами цифровой эпохи. Условием поддержки авангардных, прорывных проектов (реализуемых сейчас в Перми, Твери, «гуманитарное Сколково» и др.) – наличие продуманного плана их трансформации в модерн, то есть создание воспроизводимых, тиражируемых практик. При разработке концепций музеев, государственных театров и библиотечных собраний федерального уровня обязательным условием должно стать участие иностранных партнеров, а при разработке региональных концепций – как минимум участие партнеров из других регионов. В целом же формула поддержки должна быть такова: государство и/или бизнес при содействии государства поддерживает не художника/писателя/режиссера и не издателя/продюсера/прокатчика, а потребителя, гражданина. Он становится конечным выгодоприобретателем, а в результате (именно в результате) свою часть выгоды получают и художник, и его куратор, и писатель, и его издатель.

Конкретным проявлением философии поддержки потребителя могут стать два проекта. Один – косвенное дофинансирование российского кинематографа через вложения в бесплатную масштабную рекламу проката отечественных фильмов. Другой – продвижение современной российской литературы в региональные, районные и местные библиотеки. Такие программы есть во многих развитых странах; у нас же она отсутствует. В рамках подобной программы государство создает конкурсную литературную комиссию из представителей разных поколений и направлений, которая в рамках выделенной финансовой квоты самостоятельно определяет, какие книги сегодняшних российских авторов выкупаются тиражом не менее 1000 экземпляров и доставляются в библиотеки страны. Смягчается пространственное неравенство, обеспечивается бóльший доступ граждан к литературному процессу, при этом государство не подкупает авторов и не создает коррупционных возможностей для издателя. Оно работает на обывателя, а чей выигрыш оборачивается выгодами для инфраструктуры.

Принципиально важно, чтобы в общую Концепцию вошел вопрос о месте и роли предметов гуманитарного цикла в современной российской школе. Это вопрос именно культурной политики, а не формализованных правил обучения и принципов контроля знаний. В позднесоветской модели культурно-образовательной политики торжествовал тотальный идеологический подход. Сегодня ставка сделана на столь же тотальную прагматику. Управленческие элиты, не имея четкого ответа на вопрос, зачем нужны в практической жизни литература, история, художественное воспитание, последовательно смещают эти предметы на периферию образовательных процессов. Их статус системно снижается, а границы цикла размываются. Среди прочего и через введение суррогатных курсов вроде «Основ религиозной культуры» или «Светской этики», которые дублируют курсы литературы, обществоведения, истории и не дают ни религиозного, ни собственно гуманитарного результата. Но все замеры говорят о том, что снижая количество часов на историю и литературу, мы не получаем взамен роста научно-технических знаний. Мы получаем отсутствие культурно-исторического багажа и сужение естественно-научного кругозора. То есть, нечто полностью противоречащее прагматике.

Между тем, как мы уже сказали, через среднюю школу сегодня проходит абсолютное большинство россиян, детей мигрантов и детей из смешанных семей. Все они, независимо от национального происхождения, места проживания, имущественного статуса, получают в школе общее представление о точках отсчета отечественной истории, общий язык, общий набор литературных образов. Только школа может решить политическую задачу формирования общероссийского гражданского сознания, без чего невозможно сохранение и развитие единой территории, государственного тела России. И только школа (что подтвердили и результаты прилагаемого социологического исследования) может заново и без революционных потрясений сформировать систему ценностей следующего поколения, связав установки начинающейся модернизации с культурно-исторической традицией. Ответственны за это в первую очередь история и (в силу специфики русской культурной традиции) литература. Именно они призваны формировать картину мира, сознание сложного человека, свободного и ответственного россиянина. А сложный человек для сложного общества – это главное условие модернизации.

Таким образом, преподавание предметов гуманитарного цикла может и должно получить политическую перспективу – без какого бы то ни было противопоставления естественно-научному циклу, который формирует рациональную картину мира. Перед гуманитарными предметами, помимо познавательных и развивающих целей, должна быть поставлена конкретная задача: на примере отечественной и мировой истории, с помощью анализа произведений русской и мировой классики разрабатывать российское общегражданское сознание, шкалу устойчивых и в то же время развивающихся ценностей. В соответствии с этой политической задачей не позднее осени 2012 года должны быть уточнены Стандарты общей и средней школы, а до начала учебного 2013/14 года дополнены утвержденные (имеющие гриф) программы и учебники.

В поддержку этих целей и задач мы предлагаем запустить два общероссийских грантовых конкурса на базе Министерства культуры и Министерства образования и науки, при патронаже Администрации Президента. Первый конкурс должен выявить и поддержать молодых российских мультипликаторов, способных создавать анимационные сериалы и развлекательно-образовательные проекты о героях, связанных с новыми идеями и жизненными практиками, о честных, искренних и при этом очень современных людях. Нам необходим свой, опознаваемо-российский, связанный с нашими неформальными институтами и нашими жизненными реалиями и ценностями проект по типу американской «Улицы Сезам». Второй конкурс призван поддержать успешные компании, производителей компьютерных игр, которые привлекут лучших отечественных и зарубежных специалистов и предложат рынку конкурентоспособные игры, в которых невозможно победить без установки на знание, на чтение, на интеллект и на честное отношение к жизни. Подчеркиваем: участие реальных игроков данного рынка, включая зарубежных, снизит риск доморощенных поделок, единственное преимущество которых, что они – своеродные.

Необходимо также срочно заняться другими внешкольными проектами культурной пропаганды среди детей и подростков.

По рыночным причинам сегодня исчезли такие жанры, как отечественный подростковый роман и кино для подростков. Родители охотно покупают маленьким детям книги; издатели замотивированы на заказ и выпуск книг для младшего школьного возраста. Студенчество по мере возможностей приобретает книги самостоятельно, поэтому поток литературы для молодежи не иссякает, хотя он и не обилен. Но подросток предоставлен сам себе, он перестает быть предметом финансово-культурной заботы родителей и при этом пока не является самостоятельным покупателем. Поэтому издатель не рискует вкладывать деньги в литературу, адресованную подростку. В результате, в отличие как от советской эпохи, так и от западной практики, мы не имеем сюжетных, ярких книг, построенных на сегодняшних реалиях и отвечающих на подростковые запросы. Что касается кино, то конкурировать за подростка с Голливудом сегодня никому не под силу; продюсеры уклоняются от таких рисков. Следовательно, необходима искусственная грантовая поддержка книг и фильмов для подростков, в основе сюжетики которых – личный выбор жизненного пути, трудное, но неизбежное торжество правды над ложью, раскрывающийся в приключениях характер, мечта о будущем и готовность за это будущее бороться. Такой конкурс в сфере кино и литературы для подростков мог бы быть совмещенным; заявки на сюжеты разумнее всего рассматривать в комплексе, заказывая одновременно книги писателям – и фильмы по части из них опытным сценарно-продюсерским группам.

Поскольку прозвучало слово пропаганда, мы призываем не опасаться его; пропаганда обновляющихся ценностей, верности основам родной культуры при готовности меняться в новых цивилизационных условиях, важна как идеологический фон модернизации. Если для подростков и молодежи из крупных городов главным пропагандистским ресурсом служат книга и кино, то для жителей провинции, особенно для детей младшего школьного возраста и для среднего поколения, таким ресурсом на сегодняшний день является телевидение. Между тем, на федеральных телеканалах по сиюминутным рыночным причинам торжествует антимодернизационная сюжетика: сериалы и развлекательные шоу за редкими исключениями строятся на прославлении «халявы», случайной удачи, насилия, обмана и предательства. Почти никогда успех не показывается как результат труда, смелой мысли, готовности индивидуально рисковать. Причем не в схватке бандита с другими бандитами, а в столкновении идей с идеями, принципов с принципами, честных людей с нечестными правилами. Мы не делаем ставку на героев, которые менялись сами и меняли мир.

Поэтому и здесь необходимо провести на базе Федерального агентства по массовым коммуникациям, с привлечением руководителей и продюсеров ключевых телеканалов, конкурс синопсисов сериалов и телепроектов, которые будут адресованы самой широкой аудитории и построят свою сюжетику на идее перемены правил жизни, на борьбе правды с ложью, на трудной победе героя, который хочет жить современно. В разных сферах – науке, бизнесе, университетской среде. Чтобы такой конкурс был представительным, в состав жюри, помимо отечественных специалистов, должны войти молодые, но уже успешные европейские телепродюсеры. Особую поддержку следует оказывать заявкам отечественных сценаристов, которые привлекают к работе зарубежных соавторов. Среди прочего, это избавит конкурс от сериальных стереотипов новейшего российского телевидения.

Наконец, познавательным и важным для формирования веры в успех может стать цикл документальных телевизионных фильмов, рассказывающих об опыте модернизированных стран – через какие трудности пришлось пройти, на какие вызовы ответить. Условное название цикла: «Почему у них получилось». Конкурс может быть проведен под патронажем Администрации Президента, Министерства культуры, при сотрудничестве с Гильдией документального кино.

Структура доклада

Ключевые моменты доклада, прежде всего семь тезисов для гуманитарной модернизации и выработанные на их основе предложения по переформатированию культурной политики государства, опираются на ряд исследований и обобщений, результаты которых представлены в нескольких Приложениях. Часть материалов в приложениях носят справочно-информационный характер, и взгляды, высказанные в приложениях, не обязательно разделяются авторами доклада. Консенсусный подход авторов изложен в основном тексте доклада.

В Приложении 1 «Кросс-культурные характеристики модернизации» представлены результаты сравнительных межстрановых исследований, фокусирующихся на траекториях развития модернизированных и немодернизированных стран, характеристиках культурного капитала тех или иных государств, полученных по методологии ведущих специалистов в области социометрии: Гирта Хофстеда, Рональда Ингхарта, а также Всемирного исследования ценностей.

В Приложении 2 «Культурный капитал как фактор модернизации» представлены основные подходы к определению социального и культурного капитала, а также обобщенный анализ факторов культурного капитала, способствующих и препятствующих российской модернизации.

В Приложении 3 «Анализ публичной дискуссии о культурных факторах модернизации в России: возможные варианты» представлены ключевые моменты общественной полемики по проблематике модернизации за последние годы, а также интервью одного из авторов данного доклада, Виталия Найшуля.

В Приложении 4 представлены основные результаты социологического исследования «Культурные факторы модернизации в России», проведенного Центром независимых социологических исследований.

Приложение 1

Кросс-культурные характеристики модернизации

На основе статистических таблиц Ангуса Мэдисона, содержащих данные о среднедушевом доходе по широкому набору стран с начала XIX века, можно выделить несколько групп государств и оценить характер происходивших там модернизационных процессов.

Первая группа – это модернизированные страны (траектория их экономического развития обозначается как «траектория А»), достигшие в той или иной степени модернизированного состояния еще в начале XX века: Австрия, Великобритания, Дания, Норвегия и другие. Вторая группа – это страны, перешедшие на траекторию А во второй половине XX века: Гонконг, Япония, Тайвань, Сингапур, Южная Корея. Третья группа – это остальные страны, которые не смогли выйти на «высокую» модернизационную траекторию и развиваются на более низкой траектории Б. Вот несколько иллюстраций этого разделения на основании динамики среднедушевого ВВП в долларах 1990 года с начала XIX до конца XX века.

Рисунок 1. Динамика ВВП на душу населения (долл.) для модернизированных стран Запада, находящихся на траектории А.

Источник данных: Maddison A. The World Economy: A Millennial Perspective. OECD, 2001.

Рисунок 2. Динамика ВВП на душу населения (долл.) стран Востока, перешедших на траекторию А, а также стран, находящихся на более низкой траектории Б.

Источник данных: Maddison A. Op. cit.

Рисунок 3. Динамика ВВП на душу населения (долл.) для модернизированных стран, перешедших на траекторию А.

Источник данных: Maddison A. Op. cit.

На рисунке 4 представлена динамика среднедушевого ВВП в долларах 1990 года для стран Запада, которые Мэддисон относит к группе А, а также 16 крупнейших стран Восточной Азии, пять из которых также оказались на траектории А, начиная с 1950-х годов (Сингапур, Япония, Гонконг, Тайвань и Южная Корея).

Рисунок 4. Динамика ВВП на душу населения (долл.) для стран Запада, находящихся на траектории А, а также 16 крупнейших восточноазиатских стран.

Источник данных: Maddison A. Op. cit.

Во второй половине XX века начали появляться исследовательские работы, в которых предпринималась попытка оценить влияние культуры на развитие. Сейчас уже можно утверждать, что изменения культурных характеристик в странах, находящихся на разных этапах модернизации, могут рассматриваться как сущностные характеристики модернизационных процессов.

В рамках Всемирного исследования ценностей (World Value Survey, WVS¹²) строятся индексы ценностей выживания/самовыражения¹³ и ценностей традиционных/секулярно-рациональных¹⁴. На рисунке 5 стрелки указывают направление перемещений стран в пространстве этих индексов. Цифры от 1 до 5 соответствуют их значениям в 1981-м, 1990-м, 1995-м, 2000-м и 2007 годах.

Рисунок 5. Движение стран траектории А к ценностям самовыражения и рациональным ценностям.

Источник данных: World Values Survey.

За период с 1980-го по 2006 год страны траектории А «двигались» преимущественно в правый верхний угол, что говорит об увеличении секулярно-рациональных ценностей и ценностей самовыражения. Из общей схемы, однако, выделяются Западная и Восточная Германия. Резкое перемещение Западной Германии за период с 1995-го по 2000 год в сторону снижения ценностей самовыражения можно объяснить эффектом от объединения с Восточной Германией, в которой эти ценности значительно ниже. На рисунке 6 изображены направления движения стран как давно находящихся на траектории А, так и недавно перешедших на нее, а также стран, двигающихся вне ее.

Рисунок 6. Изменение положения стран по отношению ценностям самовыражения и рациональным ценностям.

Источник данных: World Values Survey.

Япония и Южная Корея, как и страны траектории А, «двигались» преимущественно в правый верхний угол. Такого рода изменения культурных характеристик подтверждается также результатами исследований Рональда Инглхарта и Кристиана Вельцеля, согласно которым процесс модернизации связан с переходом от традиционных ценностей к секулярно-рациональным, а ценности выживания при этом замещаются ценностями самовыражения¹⁵. В Китае, не перешедшем на траекторию А, такое движение не наблюдается. То есть, в странах, где проходили модернизационные процессы, происходил этический сдвиг в сторону уменьшения ценностей выживания, увеличения ценностей самовыражения, а также увеличения секулярно-рациональных ценностей. По завершению модернизационных процессов страны могут изменять направление своего движения, отклоняясь обратно в сторону традиционных ценностей или ценностей выживания (например, рост ценностей выживания в период с 2000-го по 2005 год характерен для Японии), но непосредственно во время модернизационных процессов можно ожидать укрепления ценностей самовыражения и рационально-секулярных ценностей.

Один из первых замеров культурных ценностей был произведен Гиртом Хофстедом в 1967–1973 годах. На основе этого исследования были получены оценки влияния культуры по таким характеристикам, как дистанция по отношению к власти (степень, с которой люди поддерживают неравномерное распределение власти), маскулинность (склонность людей к напористости и жесткости, сосредоточенности на материальном успехе), индивидуализм и избегание неопределенности. В течение последующих десятилетий исходный набор стран был расширен (с 40 до 100), появились новые характеристики – долгосрочная ориентация (степень, в которой индивиды склонны вести себя в соответствии с ориентацией на будущее, заниматься планированием, инвестировать в будущее и откладывать индивидуальное или коллективное вознаграждение), терпимость. Вместе с тем отсутствие повторных исследований по одинаковому набору стран мешает проведению непосредственного анализа динамики изменения ценностей.

В 1993 году был запущен проект GLOBE¹⁶, в рамках которого для каждой страны рассчитывались два показателя: один отражал то, что, по мнению респондентов, существует в данный момент (practices, «как есть»), другой – желаемое значение тех же показателей (values, «как должно быть»). Аналогично Хофстеду, здесь происходила оценка дистанции по отношению к власти и параметра избегания неопределенности. Однако вместо единого показателя индивидуализма были введены две характеристики: коллективизм групповой и институциональный¹⁷. Первый характеризует уровень гордости, лояльности, сопричастности, проявляющийся в семье или внутри организации, второй – степень, с которой институты поощряют коллективное распределение ресурсов и коллективные действия. Вместо показателя маскулинности (Хофстед) были введены показатели напористости и гендерного эгалитаризма. Как и в более поздних исследованиях Хофстеда, в рамках проекта GLOBE присутствует показатель ориентации на долгосрочную перспективу. Вместе с тем были введены еще два параметра, характеризующие гуманистическую ориентацию и ориентацию на достижения.

На рисунке 7 проиллюстрированы различия в ценностях стран Запада, находящихся на траектории А¹⁸, стран Востока, недавно осуществивших переход на эту траекторию, а также тех стран Востока, которые развиваются вне траектории А¹⁹. Вертикальная шкала соответствует значению характеристик Хофстеда: чем выше значение, тем сильнее выражена для группы стран данная культурная черта. Например, для стран Востока свойственна высокая дистанция по отношению к власти (более высокое значение показателя PDI). Обращает на себя внимание срединное положение показателей восточных стран, перешедших на траекторию А, по дистанции к власти, а также самое высокое значение долгосрочной ориентации. Основная критика первоначальной четырехфакторной модели культуры Хофстеда была направлена на то, что эти факторы не позволяли объяснить различия в развитии западных и восточных стран. В ответ на это был введен показатель ориентации на долгосрочную перспективу, с высоким значением которого Хофстед связывал быстрый рост в Гонконге, Тайване, Южной Корее, Японии. Однако в силу того, что данный показатель был введен только в 1990-х и вначале для 23 стран (в конце 2000-х – для 96-ти), трудно говорить о том, каким было его значение непосредственно перед тем, как страны осуществили переход на траекторию А.

Рисунок 7. Культурные характеристики по данным Гирта Хофстеда.

Источник данных: Сайт Гирта Хофстеда (www.geerthofstede.com). Обозначения: PDI – дистанция по отношению к власти; IDV – индивидуализм; MAS – маскулинность; UAI – избегание неопределенности; LTOWS – долгосрочная ориентация; IVR – терпимость.

На рисунках 8 и 9 также проиллюстрированы различия в ценностях для исследуемых групп стран. В первом случае представлены существующие, по мнению респондентов, характеристики культуры, во втором – желаемые, должные с их точки зрения значения. Чем более выражена та или иная культурная характеристика, тем выше значения индикатора.

Рисунок 8. Характеристики существующих ценностей по данным GLOBE.

Источник данных: House R.J., Hanges P.J., Javidan M., Dorfman P.W., Gupta V. Culture, Leadership, and Organizations. The Globe Study of 62 Societies. Thousand Oaks: Sage, 2004.

В странах Востока, недавно перешедших на траекторию А (как и у Хофстеда), срединное значение дистанции по отношению к власти и внутригруппового коллективизма, но самое высокое значение институционального коллективизма.

Рисунок 9. Характеристики желаемых ценностей по данным GLOBE.

Источник данных: House R.J., et al. Op. cit.

При сравнении по «желаемым характеристикам», страны Востока, находящиеся на траектории А, приближаются к странам Запада, находящимся на той же траектории по показателю коллективизма. При этом по желаемому показателю дистанции к власти они практически неотличимы от тех стран Востока, в которых переход на траекторию А не произошел.

Как уже отмечалось, измерение культурных характеристик, проведенное Хофстедом и осуществленное в рамках проекта GLOBE, было выполнено по различным методикам и в разное время, однако оценивались схожие параметры: индивидуализм, дистанция по отношению к власти, избегание неопределенности. Но если численные значения характеристик по разным методикам не сопоставимы, можно проследить их относительное изменение. Среди всех стран, в которых когда-либо проводились измерения культурных характеристик, есть 47 государств, для которых имеются данные по методикам как Хофстеда, так и GLOBE²⁰. По каждому из параметров можно проранжировать страны так, что наиболее высокий ранг получат те из них, в которых исследуемая культурная характеристика выражена наименее ярко, а страны, где она выражена сильнее, получат наименьшие ранговые значения. Например, для восточных стран характерна высокая дистанция по отношению к власти – для них соответствующие ранговые значения будут низкими.

Большая часть данных по культурным характеристикам Хофстеда относится к периоду 1967–1973 годов, данные о существующих культурных характеристиках GLOBE – ко второй половине 1990-х. В таком случае желаемые значения культурных характеристик GLOBE могут рассматриваться как третий временной интервал, рамки которого пока не определимы. Тогда изменение ранга страны (или среднего ранга для группы стран) для сходных характеристик может говорить об изменении относительного положения объекта по изучаемой характеристике с течением времени.

На рисунке 10 показано относительное изменение положения групп стран по показателям индивидуализма по Хофстеду и группового коллективизма по GLOBE. В данном случае, чем выше значение шкалы, тем сильнее выражен индивидуализм.

Рисунок 10. Изменение относительного положения стран по показателю индивидуализма.

Источник данных: Сайт Г. Хофстеда, а также: House R.J., et al. Op. cit.

На рисунке 10 видно ярковыраженное движение восточных стран, недавно перешедших на траекторию А, в сторону менее коллективистских и более индивидуалистичных форм общественной жизни. Более того, можно заметить, что по желаемому значению уровня индивидуализма западные и восточные страны в целом сближаются.

Рисунок 11. Изменение относительного положения восточных стран (перешедших на траекторию А) по показателю индивидуализма.

Источник данных: Сайт Гирта Хофстеда, а также: House R.J., et al. Op. cit.

На рисунке 11 видно, что во всех странах, недавно перешедших на траекторию А, происходит движение в сторону более индивидуалистических обществ. Причем если с течением времени культурные характеристики изменятся так, как респонденты хотели бы, чтобы они изменились, Гонконг, Япония, Южная Корея, Тайвань и Сингапур могут стать одними из самых индивидуалистических стран в мире. Из 47 стран та же тенденция наблюдается только в 12 государствах²¹. При этом сильнее других изменяется относительное положение Гонконга, Южной Кореи, Тайваня, Индонезии, Бразилии, Сингапура, Японии.

Можно также проиллюстрировать изменение относительного положения стран на примере других культурных характеристик.

Рисунок 12. Изменение относительного положения стран по показателю дистанции по отношению к власти.

Источник данных: Сайт Гирта Хофстеда, а также: House R.J., et al. Op. cit.

На рисунке 12 проиллюстрировано изменение относительного положения групп стран в соответствии с дистанцией по отношению к власти. Хорошо видно, что первоначально в странах Востока, перешедших на траекторию А, дистанция по отношению к власти была значительно ниже, чем в других восточных странах, но впоследствии этот разрыв сократился. В среднем, за время, прошедшее с первоначального исследования Хофстеда, дистанция по отношению к власти для стран Востока, находящихся на траектории А, уменьшилась, преимущественно из-за относительно сильного снижения этих показателей в Гонконге и Сингапуре. Если считать, что с течением времени культурные характеристики изменятся в соответствии с желаниями респондентов, показатель дистанции по отношению к власти у восточных стран, перешедших на траекторию А, окажется одним из самых больших. Однако это, скорее, будет говорить о том, что респонденты хотят меньшего снижения этого показателя, чем в западных странах и в тех восточных странах, которые еще не вошли в модернизационный процесс.

Рисунок 13. Изменение относительного положения восточных стран (перешедших на траекторию А) по показателю дистанции по отношению к власти.

Источник данных: Сайт Гирта Хофстеда, а также: House R.J., et al. Op. cit.

Сравнение относительного положения стран Запада и Востока, находящихся на траектории А, со странами Востока, в которых пока не произошел переход на эту траекторию, позволяет сделать ряд выводов.

Во-первых, страны, в которых происходят модернизационные процессы, становятся более индивидуалистичными, менее коллективистскими. Этот вывод частично подтверждается также в работах Ву и Меритта²², проводивших повторные исследования по методике Хофстеда в восточных странах, находящихся на траектории А. Ву зафиксировал, что через 30 лет (2001) уровень индивидуализма в Тайване вырос, а Меритт обнаружил такую же тенденцию (1993-1997) в Японии, Тайване и Гонконге, однако по его расчетам аналогичный показатель в Южной Корее снизился.

Во-вторых, в модернизирующихся странах происходит некоторое снижение дистанции по отношению к власти. Этот вывод также получает подтверждение в работах Ву по Тайваню, Фернандеза и других²³ по Японии, а также Меритта по Гонконгу, Южной Корее и Японии. Однако снова по расчетам последнего исследователя в Тайване наблюдается обратная тенденция.

Наконец, проведенные расчеты демонстрируют, что основополагающие ценности и убеждения в процессе социально-экономического развития изменяются в предсказуемом направлении. На основе расчетов по индексу Инглхарта, данным Хофстеда и проекта GLOBE, можно предположить что модернизация – это прежде всего социокультурный процесс (результатом которого является выход на устойчивую траекторию экономического развития, траекторию А), в рамках которого происходит переход от традиционных ценностей к секулярно-рациональным, сопровождающийся снижением дистанции по отношению к власти, а также укреплением значения ценностей индивидуализма и самовыражения.

В качестве дополнительной ремарки интересно отметить еще и следующее обстоятельство. Согласно гипотезе о социализационном лаге (socialization hypothesis) Рональда Инглхарта между изменениями в состоянии социально-экономической, политической среды и ценностных установок индивидов имеет место временной лаг. Так, базовые ориентации людей не меняются сразу же с изменениями в социально-политической ситуации, продолжая отражать условия, в которых проходила их социализация. На основании этой гипотезы логично предположить, что на социализацию в период ранней взрослости и, как следствие, на формирование базовых ценностей отдельных поколений могут воздействовать макрополитические и социальные условия периода. А это, в свою очередь, может обуславливать межпоколенческие различия ценностных установок, способствующих или, напротив, препятствующих модернизационным процессам в стране²⁴.

Культурные характеристики России

При описании культурных характеристик России может использоваться несколько подходов. Во-первых, это сравнение со странами Запада и Востока и определение места России в координатах западных/восточных ценностей. Во-вторых, это отдельное сравнение характеристик России с модернизировавшимися европейскими и восточными странами, сопряженное с поиском культурно близких групп стран. В-третьих, это анализ динамики культурных характеристик в случае, если существует несколько исследований, проведенных по одной методике.

В работе «Этнометрические подходы к сравнительному анализу культурных ценностей» Наталья и Юрий Латовы приводят сравнение культурных характеристик России с западноевропейскими и восточными странами. По данным проекта GLOBE Россия по показателям дистанции по отношению к власти и общественного коллективизма (в категории «как есть») примыкает скорее к восточным странам, демонстрируя высокие значения этих индикаторов. Такие характеристики культуры могут рассматриваться как ограничения для модернизационных преобразований, ведь проведение комплексной модернизации подразумевает не только развитие экономики, но и качественное изменение государственных институтов. Оптимизация деятельности органов власти, формирование новой конфигурации взаимоотношений между государством и обществом требуют наличия спроса со стороны населения на соответствующие преобразования, а в силу высокой дистанции по отношению к власти появление такого спроса маловероятно. В странах с высоким уровнем дистанции по отношению к власти, задачи открытости, «отзывчивости» органов власти и ориентации на потребителей государственных услуг имеют существенно меньшую вероятность постановки и реализации, чем в странах с более равномерным распределением власти. В свою очередь высокий уровень общественного коллективизма будет способствовать снижению трансакционных издержек достижения внутригруппового согласия, осуществления коллективных действий для производства клубных благ, однако затрудняет взаимодействие с другими группами и организацию коллективных действий для производства общественных благ, в том числе в форме повышения качества государственного управления.

Однако если рассматривать показатели дистанции по отношению к власти и общественному коллективизму в соответствии с представлением респондентов «как должно быть», положение России меняется: россияне (равно как и жители Китая, Японии, Тайваня, Южной Кореи, Сингапура) хотят стать «ультразападными» людьми с минимальным уровнем общественного коллективизма. Для России также характерны более низкий желаемый показатель дистанции по отношению к власти и превышающие существующий уровень показатели ориентации на работу, гуманистической ориентации, гендерного эгалитаризма и ориентации на будущее, как и в странах, модернизировавшихся во второй половине XX века (Япония, Гонконг, Сингапур, Южная Корея, Тайвань).

Согласно Всемирному исследованию ценностей на вопрос «Считаете ли вы, что большинству людей можно доверять?» в России в 1990 году 34,7% опрошенных ответило утвердительно. Однако в последующие годы наблюдалась отрицательная динамика: в 1995-м доля опрошенных, давших утвердительный ответ, составила 23,2%, в 1999-м – 22,9%, и только в последней волне исследований был получен несколько более высокий показатель – 24,6%. Вместе с тем Латов отмечает, что по уровню обобщенного доверия Россия 2000-х находится между Италией (27,5%) и Францией (18,7%), поэтому неправомерно говорить о качественно низком социальном капитале России как ограничители модернизационных процессов. Возможное объяснение трудностей модернизации, по словам Латова, может состоять в том, что социальный капитал России достаточно велик, однако пока это потенциальный капитал (ресурс), а не реально используемый. Соответственно проблемой является практическая активизация имеющегося ресурса: формирование политических субъектов, которые могли бы сделать имеющийся социальный капитал из потенции реальностью²⁵.

С нашей точки зрения ограничением формирования такого рода субъектов является тип социального капитала. Для России свойственен социальный капитал бондингового типа (доверие узкому кругу знакомых людей), о чем свидетельствуют согласно опросу «Левада-центра»²⁶ ответы на вопрос: «Согласны ли вы с суждением, что доверять сегодня нельзя никому, разве что самым близким людям?», на который положительный ответ дали 78% опрошенных. Сформулированное предположение о типе социального капитала подтверждается также результатами двух репрезентативных общенациональных опросов «Самоорганизация»²⁷ и «ГеоРейтинг»²⁸, в которых в 2007–2008 годах приняли участие 3000 и 34 000 россиян соответственно, проживающих в 68 регионах страны. Данные, полученные в ходе этих опросов, позволили эмпирически выявить разрыв между доверием на ближней и дальней социальной дистанции. На ближней дистанции люди склонны доверять и помогать друг другу, однако этот потенциал пока практически не задействован общественными организациями.

Такое состояние социального капитала способствует формированию узких распределительных коалиций, когда потенциальные производители общественных благ склонны не создавать новое общественное богатство, а перераспределять имеющееся в пользу участников своей коалиции. На практике это выражается, например, в том, что влиятельные бизнес-ассоциации не заинтересованы в улучшении качества институциональной среды для осуществления бизнеса в целом, но стремятся к получению преференций для своих членов. Аналогичными стимулами в этих условиях могут руководствоваться и общественные организации.

Гирт Хофстед связывал быстрый рост Китая, Гонконга, Тайваня, Южной Кореи, Японии с их высокими показателями долгосрочной ориентации. По методике GLOBE эти страны также выделяются за счет значительного превышения желаемого показателя ориентации на будущее над фактическим. Однако в России этот показатель существенно ниже, чем в азиатских странах, более того, он минимальный из всех 62 государств, рассматриваемых в проекте GLOBE. В соответствии с гипотезой Хофстеда и данными GLOBE можно предположить, что бóльшая ориентация россиян на будущее может стимулировать экономический рост и модернизацию, поскольку эти процессы связаны с существенными издержками, необходимостью долгосрочных инвестиций, осуществляемых в настоящем, тогда, как выгоды возможны только в будущем.

В соответствии с методикой Всемирного исследования ценностей в координатах ценностей «выживание – самовыражение» и «традиционные – секулярно-рациональные» Россия выглядит скорее восточной страной, ценность выживания в которой – одна из самых высоких в мире. За период с 1990-го по 2000 год в России увеличилась значимость ценности выживания, однако в 2005-м этот показатель приблизился к уровню 1990 года, что можно рассматривать как предпосылку к дальнейшему экономическому переходу.

По социальным аксиомам Бонда и Леунга²⁹, характеристикам «динамической экстернальности» (верования, способствующие мобилизации человека на противодействие негативным внешним силам) и «социального цинизма» (предполагаемая недружелюбность социальной системы по отношению к своим членам), Россия находится в одной группе с Грузией, Гонконгом, Перу, Индией, Нигерией, Таиландом, Пакистаном. По мнению исследователей, эти страны объединяет то, что их культура направлена на преодоление бедности, при этом жители верят во враждебность общества и государственной системы. Достаточно высокое значение динамической экстернальности может рассматриваться как фактор, способствующий инновационным и модернизационным процессам в экономике, поскольку ориентируют индивида к мобилизации ресурсов для достижения заданной цели, несмотря на внешние обстоятельства.

В своей диссертации Максим Руднев³⁰ проводит сравнение культурных характеристик России, прежде всего, со странами Северной и Западной Европы. Он отмечает, что средний россиянин существенно отличается от средних представителей большинства «старых» капиталистических стран большей выраженностью ценностей благосостояния, личного успеха, влияния на людей и безопасности, а также меньшей значимостью ценностей заботы об окружающих людях и природе, ценностей риска, новизны, самостоятельности и гедонизма. Полученные характеристики неоднозначны: стремление к богатству, к личному успеху и социальному признанию находится в противоречии с несклонностью к риску, с низкими ценностями новизны, свободы и самостоятельности. Высокая ценность благосостояния и личного успеха могут расцениваться как факторы, способствующие модернизации, поскольку стимулируют людей к улучшению качества жизни. Однако низкая ценность риска, новизны и самостоятельности – факторы, препятствующие инновационному развитию, ориентированному на рискованные проекты и быстрый рост. В этих условиях низка вероятность активных действий по созданию и внедрению технологических инноваций, институциональных изменений, высока мотивация к укоренению и стабилизации социальных отношений, что в долгосрочном периоде приведет к отрицательным последствиям в виде консервации неблагоприятной для развития институциональной среды.

Исследование ценностей, проведенное Надеждой Лебедевой и Александром Татарко по методике Шалома Шварца (основывается на опросах студентов и преподавателей) в 1999-2005 годах³¹, указывает на то, что значимость ценностей стабильности, предсказуемости, безопасности и психологического комфорта в России возросла. При этом можно выделить рост ценностных основ свободного рынка: рост ценности автономии для учителей и мастерства – для выборки студентов и учителей. Авторы также отмечают появление среди студентов новой ценности – равноправия, рассматриваемого как ценностная основа демократии. Однако, по мнению Инглхарта и Вельцеля, на формирование демократических институтов существенным образом влияет, прежде всего, утверждение ценностей самовыражения, поскольку именно они по своей сути связаны с гражданскими и политическими свободами, составляющими основу демократии³². С этой точки зрения, в России отсутствуют культурные предпосылки для демократизации.

Интересный результат был получен Рудневым при разнесении респондентов на четыре кластера в соответствии с преобладающими культурными характеристиками. В первый кластер вошли респонденты, для кого наиболее предпочтительны ценности сохранения (конформность/традиция, безопасность) и менее предпочтительны ценности открытости (самостоятельность, риск/новизна, гедонизм). Во втором кластере оказались те, для кого, напротив, важнее ценности открытости и менее важны ценности сохранения. В третьем кластере – те, кто больше других придает значение самоутверждению и меньше других – самоотдаче. В четвертом – напротив, те, кто больше других ценит самоотдачу и меньше всех – самоутверждение. В результате для каждой страны получаются свои доли распределения населения по кластерам.

Рисунок 14. Распределение населения России по кластерам 1-4.

И сточник: Руднев М.Г. Указ. соч.

Можно заметить, что ценности только 20% населения России наиболее близки к ценностям средних представителей западноевропейских стран. Руднев отмечает, что в эту группу входят сравнительно более молодые и обеспеченные люди. Среди них больше учащихся и, в целом, более образованных людей, чем в других кластерах. Таким образом, если считать, что основными ценностями, способствующими развитию, являются ценности самоотдачи и открытости, необходимо осуществлять меры по их укреплению, а так как они во многом закладываются во время обучения, то необходимо соответствующим образом «подстраивать» систему образования. Та же часть населения, которая характеризуется высокими значениями ценностей сохранения, может служить «буфером» стабильности, препятствующим дисбалансу социально-экономической системы, однако преобладание этого кластера может существенным образом препятствовать любой новаторской и инновационной активности.

Приложение 2

Культурный капитал как фактор модернизации

Гирт Хофстед определяет культуру как «коллективную ментальную запрограммированность, часть предопределенности нашего восприятия мира, общую с другими представителями нашей нации, региона или группы и отличающей нас от представителей других наций, регионов и групп»³³. С институциональной точки зрения культура «обладает чертами неформальных институтов по отношению к “классическим” формальным экономическим институтам, таким как законы и контракты»³⁴.

Согласно Пьеру Бурдьё и по аналогии с человеческим капиталом, под культурным капиталом можно понимать «преимущества, которые передаются элитами своим детям (навыки устной и письменной речи, эстетические ценности, умение взаимодействовать с людьми, ориентация на достижения) и расширяют возможности их социальной мобильности»³⁵. Это определение раскрывает культурный капитал как конструктивный ресурс, однако в национальном масштабе в него могут входить и факторы, оказывающие негативный эффект в отдельном историческом контексте или при определенном характере проводящихся преобразований.

С учетом этих деталей, содержание культурного капитала можно раскрыть как систему сформированных в ходе исторического процесса качеств, обладающих чертами надконституциональных норм (то есть достаточно устойчивых, инерционных, с низкой скоростью изменений), «коллективного бессознательного» нации. При этом культурный капитал нации, выражаемый в поведении людей, «влияет на процессы, происходящие в экономике, характер и продуктивность ее работы, а его истощение вызовет те же разрушительные последствия, что и разрушение экосистем и исчерпание природных ресурсов»³⁶.

В свою очередь социальный капитал Бурдьё определял как «ресурсы, основанные на родственных отношениях и отношениях в группе членства»³⁷. Но наибольшую известность это понятие получило в расширительной трактовке Джеймса Коулмена, согласно которой социальный капитал – это потенциал взаимного доверия и взаимопомощи, целерационально формируемый в межличностных отношениях: обязательства и ожидания, информационные каналы и социальные нормы»³⁸. Наконец, традиция – это «межпоколенная передача норм, стандартизированных образцов поведения, идей и ценностей, которым должны следовать все члены некоего сообщества»³⁹.

Подход Гуизо, Сапьенцы и Дзингалес⁴⁰ предполагает «двухшаговый анализ»: через определение факторов культурного капитала (каналов влияния ценностных установок и предпочтений на экономику) формулируется влияние традиции на функционирование экономики. Поскольку причинно-следственные связи между культурными характеристиками сообщества и его экономическим развитием не всегда очевидны⁴¹, возможно, имеет смысл на первом этапе рассматривать традиции, как они представлены в литературе, и экономическое развитие (попытки модернизации), отдельно, чтобы избежать ложной интерпретации, которая возможна при последовательном «двухшаговом анализе». При этом в случае, когда культурный капитал имеет влияние на экономику, речь идет о культурном факторе; при влиянии экономики на традицию – об институциональном факторе (в качестве примера можно привести норму сбережения, на которую влияют как культурные, так и экономические факторы).

Большинство факторов культурного капитала могут по-разному влиять на экономическую эффективность; их воздействие может содержательно варьировать на различных фазах перехода к новым экономико-социальным формам: от инициации преобразований до внедрения охранительного курса. В представленной далее таблице рассматриваются культурные факторы (ценности), в большей степени соответствующие активной части модернизации. Они разделены на «терминальные» и «инструментальные»:

«Терминальные факторы более всего близки к тому, что называется “сентиментом”, или “социальным архетипом”: они есть первичные или – что то же самое – конечные точки ориентации всей системы поведения человека. Инструментальные ценности представляют как бы промежуточные ступени на пути, ведущем к ценностям терминальным»⁴².

«Терминальные» ценности являются базовыми, целевыми: в качестве примера взаимосвязи этих двух групп можно назвать стремление к свободе как «терминальную» ценность и ценность высшего образования как «инструментальную», приближающую индивида к реализации ценности из первой категории. Существенное отличие состоит в том, что при фиксированном наборе менее гибких «терминальных» ценностей «инструментальные» могут варьировать:

«Отсвет сильного чувства, окружающего терминальную ценность – свободу, падает на все инструментальные, постепенно слабея по мере удаления от предмета “сентимента”. Зато аналогично возрастает рациональное отношение к предметам инструментальных ценностей. Они становятся взаимозаменяемыми и все больше осознаются носителем как средства к чему-то более важному»⁴³.

«Инструментальные» ценности поддаются изучению опросным методом, так как в большей степени осознаются индивидом; «терминальные» выявляются путем сопоставления сфер влияния ценностей второй категории.

Таблица 1. Каналы влияния культурного капитала на экономическое развитие / «Терминальные» ценности.

Каналы влияния традиции на экономическое развитие	Факторы культурного капитала, способствующие модернизационным преобразованиям	Факторы культурного капитала, препятствующие экономическому прогрессу	Постановка гипотезы для России
I «Терминальные» ценности
1.1. Религия как один из источников формирования «терминальных» ценностей нации	Религия, содержащая в себе социальный проект (устойчивую систему социальных отношений, призванную противостоять стоящим перед обществом проблемам), в противоположность религиям, концентрирующимся на учениях о загробном мире; ценность труда, уважение к частной собственности; перспективы и примеры саморазвития как ориентация на личностную и социальную эволюцию в долгосрочном периоде; В историческом аспекте религиозные ценности формируют имплицитный контракт как систему понятий, реакций, взаимных обязательств, шаблонов поведения в обществе.	Религия, концентрирующаяся на понятиях детерминизма, предопределения, фатализма, рока, влияния на жизнь непреодолимых сил, способствующая формированию социальной и экономической пассивности.	Терпение как компонент самоактуализации44, «отложение попечений»45, «православие не стоит на страже частной собственности» (Сергей Булгаков); понятийная цепочка «от самолюбия – к разложению»46; консерватизм47 (Андрей Кураев): преобладание стремления к сохранению существующего над необходимостью реорганизации; богатство как благо, данное Богом во временное пользование.
1.2. Маскулинность / фемининность48	Ценности успеха, эффективности, продвижения; Маскулинность связана с эволюционной потребностью в изменении, преодолении; фемининность – фактор стабилизации (в долгосрочной перспективе – консервации). «В маскулинных культурах люди имеют более сильную мотивацию к достижениям, в работе они видят смысл жизни, склонны считать интересы компании своими собственными интересами, способны очень напряженно работать»49.	Низкая мотивация социальной мобильности; скромность и интровертированность, переходящие в самоизоляцию; размытое, созерцательное, «интуитивное» мышление.	Фемининность: созерцательный характер культуры, пассивная социальная динамика (но: мобилизация при стимулах и угрозах извне), запрос на социальные гарантии от государства, значительная фактическая роль женщин в обществе при внешне традиционной структуре (Александр Энгельгардт), эмоциональные (в противоположность функциональным) связи между людьми.
1.3. Ценности традиционные / ценности секулярно-рациональные, независимость в суждениях50	Секулярно-рациональные ценности и независимость в суждениях рассматриваются как фактор непрерывного процесса обновления и преобразования нерелевантных или устаревших форм организации общества и производства.	Независимость в суждениях воспринимается как угроза социальной стабильности. По Гирту Хофстеду, в культурах, основанных на традиционных ценностях принадлежности к группе присутствует ориентация на сохранение существующего порядка51, что противоречит задачам модернизации; Приверженность традиции может трактоваться как самоценный фактор, способный исказить более эффективный комплекс решений, который был бы принят «при прочих равных» условиях при отсутствии сформированных шаблонов действий.	В течение ХХ века разрушены основные каналы трансляции традиционных ценностей: община, влияние религии, преемственность поколений в семье. Поскольку помимо разрушения традиционной институциональной среды на ее месте не сформирована новая, затруднена трансляция каких-либо норм и ценностей в целом. Помимо прочего, это может свидетельствовать о распространении секулярно-рациональных ценностей: «Сегодняшняя Россия [...] на шкале традиционных / секулярно-рациональных ценностей находится в центре»52.
1.4. Честность, ответственность53	Честность: исполнение договоров, обещаний; уважение к частной собственности; понимание содержания имплицитных контрактов, компонентов общественного договора; Ресурс доверия сопряжен с сетевым внешним эффектом, при котором макроэкономический эффект в расчете на каждого индивида зависит от их общего количества.	Системный и бытовой оппортунизм; действия, исходящие исключительно из максимизации личной полезности (аналогия с экологическими нарушениями, при которых отсутствие инвестиций в сохранение окружающей среды снижает со временем эффективность производства).	Честность не является национальной ценностью. Снисходительное отношение к неточности, непунктуальности, неполноте предоставляемой информации как к простительным слабостям.
1.5. Ценности выживания / ценности самовыражения, «планирование жизни, представление о настоящем и будущем», «субъективный уровень счастья»54	В соответствии с иерархией потребностей ценности развития и самореализации сложноосуществимы в отсутствие достаточно высокого субъективного уровня счастья (в пределах, не препятствующих потребности в развитии) или соответствующих представлений о будущем; развитые традиции долгосрочного планирования; «Психологические характеристики независимости, достижимости и нонконформизма, необходимые для инноваций и изобретательности, более распространены в индивидуалистических обществах»55.	Акцент на ценности выживания способствует искажению структуры производства и потребления; ориентация на краткосрочный период; крайности в оценке субъективного уровня счастья: от отсутствия потребности в изменениях до ощущения невозможности изменений.	Более значимы ценности выживания как временный эффект кризисной переходной экономики. Ценности самовыражения имеют высокое значение на уровне индивида; отказ от планирования; ориентация на получение эффекта в краткосрочном периоде; цикломитический характер оценок субъективного уровня счастья.
1.6. Креативность, склонность к инновациям	Открытость к тенденциям усовершенствования и собственная работа в данном направлении. Рассмотрение реальности как динамической, а не статической системы.	Значительную силу имеют архаичные традиции, способные тормозить экономическое и социальное развитие. Восприятие реальности в статике либо в качестве системы с преимущественно циклическими процессами (законы сменяемости без предполагаемой возможности качественного развития).	Бытовая креативность как способ совершенствования алгоритма достижения поставленных целей; отличный от западного формат творческой избыточности. Отделение в сознании ценностей культуры как второстепенных по сравнению с экзистенциально-философскими ценностями.

Таблица 2. Каналы влияния культурного капитала на экономическое развитие / «Инструментальные» ценности.

Каналы влияния традиции на экономическое развитие	Факторы культурного капитала, способствующие модернизационным преобразованиям	Факторы культурного капитала, препятствующие экономическому прогрессу	Постановка гипотезы для России
II. «Инструментальные» ценности
2.1. Государственность, дистанция к власти как «степень неравномерности распределения власти с точки зрения членов данного общества»56 (Гирт Хофстед) и обеспечение скоординированного поведения (Шалом Шварц)	Горизонтальный социальный контракт, низкая дистанция к власти, общественный договор как основа взаимодействия власти и общества, обеспечение скоординированного поведения через гражданские институты по прозрачным и воспроизводимым алгоритмам. «В культурах с низкой дистанцией к власти компетентная власть предпочитается власти простой силы и принуждения»57.	Вертикальный социальный контракт, высокая дистанция к власти, сокращенные возможности диалога общества и власти, отсутствие алгоритмов организации скоординированного поведения и реакций на него. «Изобретательность менее вероятна в иерархическом обществе, т.к. бюрократия подавляет творческую активность; изменения минимизируются, поскольку их последствия могут повлечь за собой вероятность перераспределения власти»58. «Облеченные властью рассматривают своих подчиненных как сильно отличающихся от них самих, и наоборот, подчиненным свойственен больший страх к выражению несогласия с начальством»59. Власть – гарант внешней защиты соглашений, и в случае формирования вертикального социального контракта, при котором власть может перераспределять права по своему усмотрению, возникает риск неустойчивости сделок вследствие произвольного использования механизмов перераспределения со стороны влиятельных групп интересов. Это способствует понижению уровня доверия в обществе и повышению уровня трансакционных издержек функционирования экономической системы (необходимы дополнительные гарантии безопасности).	Высокая дистанция к власти; поддержание вертикального социального контракта. Обеспечение скоординированного поведения через стихийное накопление бондингового капитала. Необходимость вступления в диалог с властью не рассматривается в качестве фактора улучшения качества властных услуг, мифологизация власти (не осознан социальный заказ к власти, она признается как самодовлеющая сила, от которой по факту существования ожидается скоординированное, гуманистическое управление). Запрос на патернализм как приобретенный синдром («выученная беспомощность» вследствие исторических факторов: аграрная страна => крепостничество => развитая социальная сфера в обмен на ограничение в правах в советский период). Склонность к масштабности, «размах»
2.2. Отношение к политике, общий уровень политической активности60	Историческая традиция выражения социального протеста, общественных интересов, активная гражданская позиция.	Население обладает недостаточными способностями к осуществлению коллективных действий. Социальная пассивность. Отчужденность от общественной и политической жизни.	Запрос на социальную поддержку от государства. Уровень политической активности не стабилен. Осознание гражданских прав и политическая грамотность находится на низком уровне.
2.3. Социально-демографические характеристики61 и традиции, связанные с семьей	Экономическая независимость молодежи, расчет на собственные силы, активная роль женщин в производстве.	Социальное иждивенчество не встречает порицания, традиции полного выбытия из производства лиц с неполной дееспособностью (инвалидов, матерей, пенсионеров и т.п.).	Взаимосвязь и тесное взаимодействие поколений в семье, длительное попечение над детьми.
2.4. Бондинговый и бриджинговый капитал, толерантность, «терпимость к “иным”, доверие к людям и социальным институтам»62	Социальные институты обладают значительным кредитом доверия, позволяющим воспользоваться их функциями при возникновении спорных ситуаций в межличностном взаимодействии. Это работает и в обратном направлении: доверие к людям достаточно высоко для обеспечения скоординированных действий с минимальными трансакционными издержками при необходимости коллективного взаимодействия с социальными институтами. «Дилемма заключенного»: индивиды получают больше единиц блага при скоординированных действиях или наличии доверия	Доверие к людям не слишком высоко, но выше, чем доверие к социальным институтам. Неприятие инакомыслия, инородности. Стихийное накопление бондингового капитала (землячества, по признаку национальности, в сфере криминала и т.п.), в связи с чем получение услуг от государства затруднено без наличия дополнительных неофициальных преференций доступа.	Доверие к людям: чиновник воспринимается как человек, а не как функциональная единица. Доверие к неформальным источникам информации больше, чем к формальным. Наибольшим кредитом доверия пользуется институт церкви и политическая власть на высшем уровне (президент). Широко представлено накопление бондингового капитала в группах с ограниченным доступом: религиозные общины, общества по территориальному и национальному признаку. Высокая восприимчивость к новым «иным» философским, методологическим, религиозным течениям, готовность воспринимать образцы (история смены в России наций-примеров, вариантов организации, мировоззренческих тенденций).
2.5. Избегание неопределенности. Сбережения и инвестиции	Большая часть сберегаемых средств инвестируется. Конструктивное восприятие неопределенности как возможности получения дополнительных благ при планировании и сознательном отношении к риску.	Тенденция к избеганию неопределенности становится помехой экономической активности. Восприятие неопределенности как состояния угрозы и риска. «Культуры с высоким уровнем избегания неопределенности (в основном, культуры коллективистского типа) имеют очень низкий уровень толерантности к неопределенности, что выражается в высоком уровне тревожности и тенденции к “выбросу энергии” (агрессивному поведению), имеют низкую мотивацию к достижениям, мало склонны к труду»63.	Короткий горизонт планирования; низкая норма сбережений. Культура инвестирования мало развита (отрицательные прецеденты в период кризиса 1990-х годов, недостаток знаний, избегание риска) – причины не столько культурные, сколько институциональные (высокие риски в финансовой и политической сфере).
2.6. Быт, структура повседневности	Традиции культурного отдыха и психического воспроизводства.	Ассоциация жизни с досугом и потреблением, приводящая к поиску неконструктивных способов получения дохода. Общество потребления, «цивилизация досуга», приводящее к недооценке самоценной роли труда и сведение его смысла к обеспечению возрастающих потребностей.	Высокая ценность досуга (в т.ч. культурного). Необходимость личной мотивации к действиям («Почему это нужно именно мне?»). Ценности комплексного качества жизни – уюта, безопасности («фемининные» ценности, в отличие от «маскулинных», предполагающих ориентировку на успех, эффективность).
2.7. Образование и образовательный потенциал	Открытость к новой информации, осознание необходимости совершенствования (динамичность мышления), ценность мастерства.	Неравномерный доступ к образованию как представление о его элитарности в обществе. Крайности в исторически сформировавшейся методологии обучения: размытый «дженерализм» образования или чрезмерно узкая функциональная специализация.	Высокий образовательный и научный потенциал, уважение к качественному и разностороннему образованию. Осознание связи между развитием экономики и увеличением человеческого капитала (наследие СССР, сформировавшего субкультуру ученых, и дореволюционной России, сформировавшей класс интеллигенции). Креативность, нестандартное мышление как способ упрощения стандартных алгоритмов и средство самореализации. Образное и гибкое мышление (обеспечение выполнения задач при условии недостатка организационного ресурса).
2.8.Регулирование отношений с окружающей средой (Шалом Шварц)	Использование природных ресурсов в соответствии с принципами экологической безопасности и устойчивого развития.	Экстенсивное использование окружающей среды, поиск ренты, отсутствие долгосрочных инвестиций. При недостаточно разработанном природоохранном законодательстве, с учетом высокой стоимости инвестиций в окружающую среду, происходит неблагоприятный отбор фирм, т.к. средние показатели издержек по отрасли делают фирмы, готовые использовать экологические стандарты, неконкурентоспособными; ситуация приводит к сверхъиспользованию ресурса и в перспективе к его исчерпанию.	«Проклятие ресурсов», экспансия как способ разрешения накопленных внутренних противоречий.
2.9.Отношение к потреблению и труду (Фрэнсис Фукуяма)	Прибыль как результат труда, ценность досуга и труда как времени самореализации.	Богатство – изначально имеющийся ресурс, подлежащий распределению, сверхценность досуга как времени потребления, труд – «неизбежное зло», плата за жизнь (досуг, потребление).	Слабо осознаваемая логическая связь между деятельностью и результатом (пример – русские народные сказки, в которых герой получает вознаграждение за подчеркнуто нерациональное поведение). Предпочтение краткосрочного напряжения систематическим усилиям. Возможность применения чрезвычайных усилий на грани возможностей при высокой личной мотивации.
2.10.Структура производства (Фрэнсис Фукуяма)	Ценности мастерства, гетерогенность производства. При натуральном хозяйстве – продажа излишков в соответствии с принципами конкуренции. Покрытие минимальных базовых потребностей и инвестиции в неприбыльные отрасли при наличии соответствующих ценностей занимают сравнительно небольшую часть в структуре производства. Инвестиции в основные активы, периодическое обновление и модернизация материальной базы.	Структура производства искажена какими-либо «непродуктивными» ценностями (в данном случае рассматривается степень уместности этих ценностей, а их влияние на экономическую эффективность).	Концепция Чаянова о натуральном крестьянском хозяйстве: производство практически не подпадает под капиталистические законы и сокращается при достижении минимального для проживания уровня жизни (в сравнении с нормой развитой рыночной экономики «больше зарабатывать и больше тратить»). Искажение структуры экономики в соответствии с ценностями «выживания»: по данным Росстата на 1 января 2010 года «общая численность «силовиков» в России составила 4,6-4,65 млн. человек»64.
2.11. Индивидуализм / коллективизм (Гирт Хофстед)	«Хофстед выявил значимую корреляцию (+0,82) между долей валового национального продукта на душу населения и выраженностью индивидуализма»65.	Высокая ценность коллективизма влечет за собой проблему размывания ответственности, риск возникновения «проблемы безбилетника».	Преобладание коллективизма с постепенным повышением ценности индивидуализма. «Гармония и сохранение мира – важные ценности коллективизма, поэтому любое несогласие в своей среде в данных культурах предпочитают тщательно скрывать («не выносить сор из избы»). В индивидуалистических культурах конфронтация воспринимается даже как желательная – как необходимость “впустить свежий воздух”»66. В соответствии с данными исследования Елены Гулянской: «Большинство респондентов по-прежнему идентифицирует себя с коллективистами – 63%, а 37% опрошенных с индивидуалистами. [...] Были использованы следующие критерии: выраженность приоритетных ценностей, ориентация на взаимозависимость, уровень ответственности за организацию и выполняемую работу, предпочитаемые формы организации труда»67.

Приложение 3

Анализ публичной дискуссии о культурных факторах модернизации в России: возможные варианты⁶⁸

Данное приложение имеет целью показать разброс мнений по вопросам путей осуществления модернизации, воздействия ценностей на модернизацию, специфики ценностей, их происхождения. Далеко не все позиции, высказанные в этих материалах, разделяются авторами доклада.

Дискуссии вокруг российской модернизации

Потребность российского общества в модернизации была сформулирована давно⁶⁹, а значительная часть (академических) идей о «культурной специфике России» в современных модернизационных процессах была предложена еще в 1990-х годах⁷⁰. В 2009 году произошел всплеск политической моды на рассуждения о «модернизации» (ее субъектах, необходимых и достаточных условиях и так далее), связанной с провозглашением президентом России соответствующего курса (сначала в статье «Россия, вперед!»⁷¹, затем в послании Федеральному собранию РФ⁷²). При этом мнение ряда комментаторов было достаточно скептическим:

«[Л]озунг модернизации, выдвинутый президентом России Дмитрием Медведевым в 2008-2009 годах, был заведомо семантически «пустым». [...] Президентская команда и работающие на нее политтехнологи, таким образом, поставили всех, кто говорит о модернизации, в положение советчиков, предлагающих конкретные технологические решения руководству страны. Президент же и его окружение в такой ситуации выглядят арбитрами, чьи мотивы могут быть совершенно непрозрачными»⁷³.

В обществе обнаружился высокий спрос на вброшенное «сверху» предложение. Дискуссии не стихают до сих пор, демонстрируя, по мнению редакции «Новой газеты», наличие в стране «дефицита серьезного политического диалога»⁷⁴. Различные политические силы заявляют о своей принципиальной поддержке поставленной цели; экспертные сообщества («мозговые центры») конкурируют за право вложить в «ключевой термин и главное слово эпохи»⁷⁵ свой («единственно возможный», «правильный») смысл, предостеречь власть и/или общество от ошибок на избранном пути, указать модернизационный путь, наиболее соответствующий российской специфике и тому подобное.

Все говорят о поддержке «модернизации», но вкладывают в нее самый разный смысл. Для либералов секуляризация и рационализация – необходимая составляющая «модернизации», для «суверенных модернизаторов» «секулярное» – синоним «бездуховного», а «внехристианское, внеэтическое понимание свободы, характерное для секулярного либерализма, ведет к утрате истинной свободы»⁷⁶. Уже к ноябрю 2009 года «заклинания по поводу инновации и модернизации заполняют речи государственных деятелей и страницы СМИ»⁷⁷. Одни участники дискуссии начинают опасаться «выхолащивания, дискредитации и превращения [этого понятия] в свое отрицание»⁷⁸, у других «создается впечатление, что эта острейшая проблема забалтывается; вместо действия – лишь его имитация»⁷⁹.

В дискуссии циркулируют такие определения модернизации как «консервативная»⁸⁰, «суверенная»⁸¹, «социалистическая»⁸², «перманентная»⁸³, «имперская»⁸⁴ «ностальгическая»⁸⁵. Причем основная смысловая нагрузка приходится именно на прилагательное, которое и должно указывать на (предлагаемый или подвергаемый критике) набор процедур «осовременивания».

Можно согласиться, что «модернизация» как политический проект, в данный момент существует не как задача, а как проблема»⁸⁶. За словосочетаниями скрываются различные субъекты (субъектные позиции), базовые допущения, подталкивающие выбор в пользу той или иной логики постановки и решения проблемы, в том числе, различная логика обращения с «культурной спецификой».

В данном обзоре использованы различные политические и академические тексты, опубликованные (в основном) после исторического призыва «Россия, вперед!»⁸⁷. Мы не ставим перед собой цели комплексного сравнительного анализа экспертных докладов, социологических работ, в которых используется категория «модернизация», наша задача гораздо скромнее: выделить различия в апелляции к культурным особенностям России при обосновании того или иного подхода к модернизации. Апелляция к культурным особенностям (особый менталитет, традиции и так далее) – лишь один из используемых авторами аргументов. Вырвав его из общего контекста обоснования/идеологий, мы лишим картину многих красок, но это вынужденное ограничение. Сделанные ниже выводы носят сугубо предварительный характер и должны рассматриваться как первый шаг на пути сравнительного исследования различных подходов к конструированию проблемы модернизации⁸⁸.

Публичная дискуссия

Для того чтобы сопоставить разные представления о модернизации, мы вводим для упрощения (двухмерную) систему координат. Несомненно, это лишает нас возможности учесть массу нюансов, но для старта работы это приемлемо.

Первая ось образуется противопоставлением «самобытной» и «западной» версий модернизации. Мы исходим из того, что при всех различиях, модернизация в «западном» смысле слова (в данном случае имеется в виду именно концепция, а не многообразие практик строительства модернизированных обществ) состоит в приверженности рыночной экономике, рационализму, сциентизму, идеям социального равенства, повышения автономии человека и так далее⁸⁹. В дальнейшем мы будем использовать словосочетание западный подход для обозначения парадигмы общественного развития, предполагающей в качестве ориентира обозначенный выше комплекс черт. При этом мы обращаем внимание на то, что внутри этого подхода существует дискуссия по поводу того, какая из сфер общества должна быть выбрана в качестве приоритетной (экономика vs. политика, например), и какой стиль внедрения новшеств («сверху» или «снизу») должен быть избран в современной России.

Критика «западного подхода» обычно сводится к тому, что в него встроена установка на некий «универсальный» («западный», «либерально-секулярный», «компрадорский») стандарт, на допущение возможности и необходимости копирования чужого опыта. Стоит заметить, что мы не обнаружили экспертов либерального склада, которые отрицали бы значение пройденного пути (имперского, советского, постсоветского) или говорили, что возможно прямое «копирование» западных институтов или культурных моделей. Напротив, все говорят о поиске собственного (странового) решения модернизационной проблемы, а «Запад» (институты, ценности) если и выбирается, то только в качестве ориентира, а не лекала. Такой ориентир присутствует и в «суверенных» версиях (как «социалистическую» видят сталинскую модернизацию коммунисты⁹⁰, в основании «суверенной модернизации» лежит идеологический конструкт «Третьего Рима»⁹¹. Ниже мы постараемся представить разнообразие «самобытных» точек зрения, общей чертой которых является отказ от западного подхода (ориентации на соответствующий набор параметров общественного развития) как приемлемый для России.

Другая ось координат отсылает к Дэвиду Эптеру, который в своей работе «Политика модернизации» (1965) описал два классических стиля внедрения новшеств – плюралистический («секулярно-либертанский») и мобилизационный («духовно-коллективистский»). В основе первой парадигмы лежат компромисс и рассредоточение власти, в то время как второй присущи персонифицированное руководство, политическая нетерпимость и доминирование массовой партии⁹². Евгений Ясин предложил свой вариант:

«[Можно выделить] модернизацию сверху, на основе инициатив государства и под его контролем, стало быть, со ставкой на бюрократию, с опорой на авторитарный режим. […И] модернизацию снизу, на основе инициатив бизнеса и гражданского общества, стало быть, со ставкой на экономическую и политическую конкуренцию, на демократизацию, на преобразование в течение исторически короткого срока национальной культуры в сторону более продуктивных институтов и ценностей – демократическая модернизация»⁹³.

Многие подходы, отнесенные нами к «мобилизационному» типу, используют риторику «запроса населения»⁹⁴. Однако под запросом имеется в виду «потребность в сильной руке», то есть отказ от инициативы, демократической гражданственности.

Таблица 1.

Стиль внедрения новшеств / Ориентир	«Запад», «Европа»	«СССР», «Россия»
Мобилизационный / «сверху» Социальный инжиниринг, институциональные изменения первичны	1. «Западный», модернизация «сверху» (Чубайс)	2. Самобытная модернизация (православные эксперты), «социалистическая модернизация» (Зюганов)
Плюралистический / «снизу» Общественное доверие и консенсус, поиск ресурсов национальной культуры	3. Демократическая модернизация (Ясин), национальная формула модернизации (Аузан)	4. ?

Несомненно, представленная типология не отражает всего многообразия подходов и идей. Так, например, в эту схему оказалось невозможным вписать консервативную модернизацию (об этом ниже). Мы склонны рассматривать эту систему координат как рабочий инструмент, пригодный для проведения первичного анализа.

Общие допущения

Большинство участников дискуссии, независимо от высказываемой позиции склонны разделять некоторые общие допущения:

а) модернизация пока не началась (исключение, вероятно, составляют сторонники официальной версии «консервативной модернизации»);

б) продолжать двигаться по «инерционной траектории» неприемлемо.

Вот некоторые цитаты:

«У России нет лишнего времени на модернизацию. Как и в 20-30-е годы прошлого века, мы снова стоим перед необходимостью в кратчайший срок преодолеть отставание. Только так можно спасти [страну] от распада и вновь занять рубежи, завоеванные великим подвигом советского народа»⁹⁵.

«Сегодня Россия стоит перед вызовом, от ответа на который зависит ее судьба: быть процветающей страной или еще больше отстать и остаться на периферии мирового развития. Единственным адекватным ответом на поставленный таким образом вопрос является инновационная экономика, [которая] особенно требовательна к культурной среде, науке, образованию, свободе творчества, предпринимательства, развитию не только интеллекта и креативности, но и способности успешно внедрять инновации в условиях рыночной экономики. Для России подобное означает неизбежность серьезных институциональных реформ, преодоления культурного барьера»⁹⁶.

«В настоящее время на повестке дня стоит не только задача сохранения государства, но и его технологический прорыв и возвращение в клуб держав, имеющих решающий голос в мире – это одна из ключевых целей национальной модернизации, провозглашенной президентом Д. Медведевым. Собственно, такой прорыв и является условием сохранения суверенитета России и достижения достойного уровня жизни всех ее граждан»⁹⁷.

«...нынешняя попытка решения вековых российских проблем может оказаться последней: сверхдинамичная цивилизация делает отставания необратимыми»⁹⁸.

Вместе с тем, эксперты предостерегают от рассмотрения модернизации, как «естественного пути развития России»⁹⁹:

«У каждого общества, на какой бы принципиальной исторической развилке оно не находилось, есть возможность выбора. Альтернативой модернизации является медленный упадок по мере исчерпания природных ресурсов или сокращения глобального спроса на них – и такую альтернативу избрали многие страны мира, в основном в Африке и Латинской Америке. […] Беспокоит порождаемая в обществе иллюзия: если модернизации нет альтернативы, она наверняка случится, а если так, обсуждать ее необходимость или дискутировать по поводу оптимальных путей ее осуществления просто-таки нет необходимости. На мой взгляд, любое утверждение безальтернативности открывающегося пути – гарантия того, что на деле развитие пойдет по иному сценарию»¹⁰⁰.

«Если в очередной раз в России прервется модернизация, страна не погибнет, не погрязнет в пучине, не рухнет в страшных муках, мне так кажется. А что будет-то? Будет страшно скучная страна»¹⁰¹.

Далее перечислим основные дискуссионные позиции.

1. Россия объективно нуждается в модернизации (переходе от экспортно-сырьевой к инновационной модели экономики), но большинство российского общества пока не готово ее воспринять:

«…значительная часть населения хотела бы жить лучше, но не желает перемен, опасается их, особенно если они заставляют как-то менять образ жизни, предпринимать какие-то усилия»¹⁰².

Экономическая практика всех последних лет показывает, что и российский бизнес к инновациям явно не стремится. Вот лишь несколько цитат:

«[Причина «пробуксовки» модернизации – это] инерционное мышление весьма влиятельных кругов, которые уповают на то, что основные импортеры нефти постепенно выходят из рецессии, и цены на нефть удержатся на самом высоком уровне»¹⁰³.

«Создано бизнес-сообщество, имеющее ярко выраженный “присваивающий” характер и враждебное инновациям по природе. […] Разрушена основа основ здоровой экономики – этика честного и упорного труда. Утрачена его ценность»¹⁰⁴.

2. Цикличность и незаконченность российской модернизации.

Перед Россией не стоит задачи перехода от традиционного общества к современному. Этот переход во многом произошел, страна прошла фазу индустриализации, что создает специфическую, не похожую на другие страны ситуацию:

«Использование модели догоняющего развития для нее [России] закрыто. Россия уже прошла фазу индустриализации и урбанизации. Правда, не очень удачно, но ресурс израсходован. […] Для нас, как и для нее [Европы], остается только инновационная модель развития»¹⁰⁵.

«Россия – это поезд, который вышел из пункта А 300 лет тому назад [из традиционного общества] и никак не прибудет в пункт Б. Что это означает? Что у нас все это время продолжается модернизация? Вроде бы, нет. Она то идет, то прекращается. Причем, если говорить о традиционном обществе, то его, пожалуй, уже и не осталось. Традиционное общество – вещь довольно легко определимая, потому что у традиционного общества жизнь происходит по обычаям, где дети стремятся жить так, как жили отцы. Вот это общество у нас, если где-то и сохранилось, то только в некоторых точках Северного Кавказа, ну, может быть, еще пара мест найдется, но их очень мало. В целом, страна от традиционного общества ушла. А куда вышла?»¹⁰⁶

3. «Неорганичность» российской модернизации¹⁰⁷.

Модернизация рассматривается как реакция элит на внешние вызовы, как (искренняя или показная) озабоченность долгосрочными перспективами развития общества. Соответственно ставятся вопросы: встретит ли предложение, спущенное «сверху», спрос «снизу» (проблема субъектов модернизации); готово ли российское общество к модернизации? (проблема спроса на модернизацию); приемлем ли для России западный путь модернизации (проблема самоидентификации, выбора ориентира и стиля отношений с ним)?

4. Множественность путей модернизации, невозможность имплантации западных институтов, отсутствие универсального образца.

«Путей в будущее может быть столько же, сколько крупных цивилизаций мы в состоянии насчитать. Модернизируясь, незападные общества, вероятно, будут в той или иной мере пользоваться опытом Запада, но усвоение этого опыта будет происходить на собственной почве. [...] Модернизация может быть только своей или ее не будет вовсе»¹⁰⁸.

Допущение, что модернизация в России может быть «не своей» актуализирует разговоры о «роли Запада» и зачастую приводит к отрицанию возможности использования «западного» опыта на том основании, что это опыт «чужой». Движение в сторону выработанных в «западной» академической и политической мысли «стандартов» современного общества рассматриваются как следование навязываемому извне предписанию¹⁰⁹.

Сторонники принципиально разных подходов озабочены поиском «национальной формулы модернизации». Одни полагают, что такая формула станет ответом на вопрос «Какова миссия России как государства и уникальной общности народов?»¹¹⁰, другие – что необходимо отказаться от размышления о будущем в категориях «миссии».

5. Проводя реформы, необходимо учитывать «культурное своеобразие».

«...В планируемые процессы вмешивается неучтенное обстоятельство, а именно культура, или национальный менталитет, выражающийся в веками накатанных, привычных моделях поведения, в основе которых лежат неосознаваемые и потому особенно прочные (и трудные для анализа) культурные ценности и представления»¹¹¹.

Возникает вопрос, который решается на уровне общих рассуждений или адресуется социологам:

«Насколько российская культура совместима с идеей модернизации? Не требует ли она кардинального отхода от национального менталитета? […] Какие качества россиян надо учитывать?»¹¹²

Большинство экспертов рассматривают модернизацию как социально-культурный феномен. Но смысл, вкладываемый в понятие культуры, в контексте обсуждения темы модернизации принципиально различается: «базовые культурные ценности», отсылающие к «цивилизационным особенностям», и/или контекстуально обусловленные «организационно-экономические и социокультурные условия нововведения». Зачастую одни и те же авторы используют понятие в двух смыслах, не слишком рефлексируя по этому поводу. Первый подход (с характерным акцентом на кросс-культурные исследования и макросоциологические подходы) является явно доминирующим. Возможно, из-за этого часть участников дискуссии отказывается говорить о модернизации в категории «культурных особенностей»¹¹³.

Владислав Иноземцев, доказывающий необходимость «инициативно-мобилизационного пути»¹¹⁴, артикулирует «крайнюю тревогу» в связи с усилением «стремления оценить перспективы модернизации сквозь призму социально-культурных особенностей страны и ее истории». С его точки зрения, рассмотрение модернизации как «ценностного феномена» тяготеет к «охранительству», а «модернизация – антипод любому виду “охранительства”»:

«Модернизация – это масштабный социальный инжиниринг, за который не стоит приниматься радетелям самобытности и особости. […]

Россия сегодня находится в двойственной ситуации. Модернизация, которая ей требуется, предполагает сильное государство (которое отчасти сложилось в последние годы), но, в то же время, требует пересмотра его экономических основ и его зацикленности на извлечении ренты из эксплуатации природных ресурсов. Для нее необходимы большие экономические свободы и открытость (попытка создать которые была предпринята в 1990-е годы), но она не может быть осуществлена в отсутствие четкого плана и направляющей роли элит. Поиск модернизационных рецептов в еще более ранних периодах российской истории – попытки технологического прорыва 1960-х годов, сталинской индустриализации 1930-х или ускоренного развития имперской России конца XIX века – вряд ли принесет результат ввиду существенных отличий сегодняшних экономических и политических реалий от ранее существовавших условий. Поэтому у нас остается единственная опция: беспристрастно изучать опыт тех, кто осуществил успешные модернизации в ХХ веке, всемерно перенимать его положительные черты и постоянно помнить, что в мире есть много “неразвивающихся” стран, история которых образно показывает все богатство существующих у модернизации альтернатив»¹¹⁵.

Относительное единодушие в постановке проблемы «культурной специфики», однако, не означает согласия в вопросе выбора способов ее решения. Сильно упрощая, можно сказать, что на одном полюсе находятся те, кто полагает, что такая «специфика» создает для реформ культурные барьеры, которые необходимо и возможно преодолевать. Они критикуют сторонников той точки зрения, что «такова наша ментальность, ничего западного здесь не приживется, у России особый путь»¹¹⁶, предлагая произвести демонтаж или превратить барьеры в ресурсы движения к прежней (ориентированной на Запад) цели.

Другие рассматривают такие столкновения как доказательство необходимости переопределения направления движения, возвращения на «свой собственный путь». Предполагается, что на этом пути («национальные», «цивилизационные») культурные барьеры отсутствуют по определению¹¹⁷. Иными словами, если культурные барьеры и возникают, то только из-за того, что проводимые реформы не соответствуют «характеру»/«миссии» России, а «неприятие народом» реформ необходимо рассматривать как доказательство ложности избранного (либерально-секулярного, неолиберального, западного пути). В результате должно произойти принципиальное переопределение цели, смена ориентира с универсалистского/западного на «свой»: «социалистический», «суверенный» или «консервативный»¹¹⁸.

Третий вариант обращения с самобытностью и модернизацией исходит из того, что задача «инновации» противоположна «органике» всех исторически известных российских модернизаций, «русская система» поражена «смертельным недугом», который определяет «слабость, болезненность России как исторического сообщества, как определенного типа культуры». В результате, успех модернизации (в западном смысле) может быть связан только с отказом от русской культурной парадигмы: «имперского русского сознания и прежде всего его сердцевины – глобального теократического проекта с идеей провиденциалистской избранности и мировой миссии России»¹¹⁹. То, что православные эксперты¹²⁰ считают ресурсом «суверенной модернизации» здесь считается смертельной угрозой:

«Менять надо не только правительство Путина и даже не только путинский режим, а вместе с ними надо преодолевать глубинные социокультурные основания российской цивилизации, менять надо ее парадигму. [...] Россия упустила все исторические шансы модернизации. […] Фундаментальным тормозом возможной модернизации выступает сохраняющийся на протяжении веков разрыв между властью и подвластными. Архаическому или постархаическому по своим ментальным основаниям подвластному может соответствовать лишь феодальная общинно-самодержавная диковатая власть. […] Как социокультурное и геополитическое целое Россия не трансформируема и, соответственно, не модернизируема»¹²¹.

6. В обществе отсутствует консенсус по поводу целей и задач модернизации.

Политическая дискуссия вокруг модернизации представляет собой очередной шаг в пути поиска лозунга, способного обеспечить общественный консенсус¹²².

«Создавшаяся ситуация требует активизировать работу по формулированию консенсусной идеологии и базовых ценностей российской государственности и российского общества. Ассоциация православных экспертов ставит своей задачей заменить идеологические “разброд и шатание” продуктивной дискуссией и предлагает к обсуждению собственные идеи о миссии Российского государства и путях его дальнейшего развития. [...] Российская нация до сих пор пребывает в состоянии ценностной и идеологической шизофрении. Не создано ни новой российской идентичности, ни новой российской идеологии»¹²³.

Призыв об отказе от идеологического «разброда и шатания» звучит и из лагеря либералов¹²⁴. Признание того, что общественный консенсус не сложился, подталкивает одних авторов к выбору (по крайней мере, на первое время) авторитарного варианта модернизации (см. далее блоки 1, 2). Другие ищут основания для нового общественного договора (консенсуса), тестируют прежний опыт, неформальные правила на возможность их производительного использования в модернизационном процессе (блок 3), изучаю возможности консервативной модернизации (блок 4).

Блок 1: «Запад» + модернизация сверху

В докладе «Инновационное развитие – основа модернизации экономики России» роль (национальной) культурной специфики не тематизируется, к ней не отсылает описание «национальной инновационной системы»¹²⁵, риторика «российской специфики» не возникает и при описании существующих проблем¹²⁶. По мнению одного из авторов (Анатолий Чубайс), экономические реформы могут предшествовать политическим, потому что они создают тот класс, которому нужны политические преобразования в принципе и демократия в особенности. В то же время в своем блоге он говорит о культурных традициях, которые надеется воссоздать в модернизованной России. По мнению Ильи Кукулина, «в первую очередь это традиция советского «шестидесятничества»:

«[Исторический прецедент, который] повлиял на представления Чубайса о модернизации, – это советская реформа фундаментальной и прикладной науки 1950-1960-х годов. Именно тогда была произведена реорганизация исследовательских и проектных структур, положившая начало военно-промышленному комплексу в его позднесоветском варианте: создана широкая сеть институтов, занимавшихся проблемами кибернетики, космической техники, теоретической и прикладной физики. В результате этой реорганизации в 1960-х годах возник новый общественный класс, объединивший ИТР, ученых-естественников и тех гуманитариев, которые критически относились к сталинистским идеологическим догмам. Впоследствии все эти сообщества стали социальной базой для перестройки конца 1980-х. Чубайс предполагает, что сценарий подготовки нового класса, который впоследствии станет опорой для демократических реформ, сработает в России еще раз»¹²⁷.

«Шестидесятничеством» объясняется и отказ от публичного обсуждения «подлинных ценностей»:

«…именно в этом аспекте советские шестидесятники диаметрально отличаются от западных. “Шестидесятничество” как международное явление было основано на серьезном, неинструментальном отношении к ценностям – свободы, справедливости, доверительных общественных отношений, воображения. Шестидесятники “первого мира”, при всем их различии, декларировали эти ценности открыто, в листовках, трактатах, фильмах, стихах и песнях, они стремились привлечь максимально широкие общественные круги к эмоционально окрашенному, диалогическому пониманию своих позиций. [...] Серьезность и убежденность в том, что общество можно в самом деле радикально изменить, если утверждать свои ценности, проповедовать их на улицах, в газетах, в произведениях искусства, вошли в “состав крови” лучших европейских политиков, выдвинувшихся благодаря событиям 1968 года, и не исчезли доныне, несмотря на цинизм 1970-х и последующих десятилетий»¹²⁸.

На стыке мобилизационного и западного подходов возникают версии модернизации, по-разному расставляющие акценты в вопросе приоритетности политических изменений. Они расходятся в трактовке связи между культурой, обществом и модернизацией. Одни считают, что технологическая модернизация «силою вещей» вызовет перестройку публичного пространства и политической сферы¹²⁹, другие придерживаются прямо противоположной точки зрения¹³⁰, полагая, что без предварительных изменений в обществе и политическом устройстве никаких радикальных изменений в методах хозяйствования ждать не приходится. Владислав Иноземцев, предлагая «инициативно-мобилизационный путь»¹³¹, Виктор Красильников, настаивающий на «авторитарной модернизации», полагают, что таковая возможна только при условии наличия у российской власти политической воли к собственному изменению¹³², а не на основе «консервирования» существующего порядка вещей.

Блок 2: Самобытность + модернизация сверху

Сторонники «самобытности» настаивают на том, что: западная парадигма неприемлема для России, следование ей ведет страну в тупик, к зависимому положению. Они отрицают одно или несколько измерений «западного» ориентира: антирыночные взгляды – КПРФ, антисекулярные – православные эксперты. России должна явить пример всему остальному миру или спасти его от окончательного (духовного, нравственного, физического) разрушения. В этом случае, следование «чужим образцам» принципиально невозможно. Образец должен быть «своим», он должен быть найден в более или менее далеком прошлом. Другими общими чертами являются:

• враждебное отношение к «либерализму» в целом и «либеральным рыночным реформам», в частности;

• государственничество/державничество и мобилизационный тип модернизации (в частности, как успешная оценивается сталинская модернизация¹³³);

• «талантливый русский народ», потенциал которого нарушен политическими режимами, «тоталитарно-секулярными» и «коммунистическим» или «либеральным»;

• патриотическое охранительство, противопоставляемое «консерватизму» «людей с компрадорским мышлением»;

• необходимость опоры на ценности коллективизма и патриотизма, воплотить цивилизационную миссию России.

Далее представлен набор цитат, которые позволят поверхностно познакомиться с содержанием идей и аргументов, присутствующих в концепциях «суверенной модернизации».

1. Суверенная модернизация. «Модернизация без опоры на православную традицию – это не модернизация, а десуверенизация»¹³⁴. Мир представляется пространством борьбы геополитических проектов («панамериканского», «панисламского», «секулярного» (европейского)). В этом контексте задача России состоит в том, чтобы сохранить «геополитическую субъектность», а это оказывается возможным лишь на пути реализации собственного геополитического проекта:

«Успешные и агрессивные геополитические проекты панисламский проект, и неоконфуцианский китайский, и неоконсервативный протестантский панамериканский. […] Все эти проекты претендуют на геополитическое лидерство или, как минимум, на преобладающее влияние в своих макрорегионах. Россия обречена подчиниться одному из них, если не заявит миру свой собственный геополитический мегапроект. Этот проект должен органично и логично вытекать из ее идентичности. Таким проектом может быть только проект православного “Третьего Рима”».

«Только в пространстве православного мира Россия объективно несет лидирующие, “столичные” функции. […] Миссия Третьего Рима – это не только предназначенная свыше миссия России, но и миссия органичная, естественная. Но главное – только миссия Третьего Рима дает России твердое обоснование ее претензий на сохранение как минимум высокой роли в мире, а в идеале – на возвращение себе позиций мирового лидера».

Оппоненты: «экстремистские идеологии», «радикальный либерализм», «ультралиберальная антигосударственная оппозиция», пытающаяся «представить модернизационный процесс в качестве демонтажа геополитических национальных интересов России», проповедующая «секулярно-тоталитарную идеологию» и заявляющая «о принципиальной неспособности народа России к модернизации и первобытном уровне его социальной организации».

«От представителей “ультралиберального” лагеря можно услышать и обвинение народа России в недееспособности и невосприимчивости к модернизации. Да, мы констатируем – наш народ испытывает серьезные социальные проблемы – падение образовательного и нравственного уровня, кризис инициативы и ответственности, демографическое вырождение, являющееся угрозой самому существованию нашей страны. Однако мы связываем эти явления как с последствиями атеизации советского периода, так и с фактическим ограблением населения и закрытием социальных лифтов в 90-е годы XX века. Активная миссионерская политика Церкви не просто поднимет народ с колен, но и воспитает в нем творческую инициативу, ибо Церковь исповедует учение о свободе и нравственной ответственности. Следовательно, претензии ультралибералов к “неспособному народу” – это антимодернизационные претензии. Совместная задача Церкви, общества и государства – вовлечь все живые и активные силы народа в великое дело возрождения нашей страны во всех ее областях».

Европа:

«Сегодня мы наблюдаем новый секулярный геополитический проект – ультралиберальный. Фактически, именно ультралиберальный проект стал неофициальной идеологией Европейского союза. Во главу угла этого проекта ставится оторванные от породившей их христианской этики трактовки прав человека, а также принципов толерантности. Между тем, несмотря на текущее экономическое благополучие в странах-лидерах ЕС, этот проект уже на наших глазах создает для Европы серьезные угрозы для ее будущего. Мы наблюдаем как наступление признаков нового тоталитаризма (принуждение к абсурдной политкорректности, агрессивная пропаганда половых извращений, ограничения свободы слова, печати и научной мысли), так и поглощение Европы инородными геополитическими проектами – прежде всего, панисламским».

Негативная оценка 1980-1990-х годов. Идеологическое господство «лиц с компрадорским мышлением, выступавших против национальных интересов России и не считавших ее геополитическую субъектность ценностью», способствовало «втягиванию» России в «чужие» геополитические проекты.

Позитивная оценка тенденций 2000-х. Повышение престижа государства и государственной власти в 2000-е годы («…ставшее возможным в результате политики президента Владимира Путина, и, как следствие, возвращение патриотической политической мысли в ведущие СМИ и на экраны телевизоров, воодушевило многих людей»), но пока явно недостаточное.

Селективное «патриотическое охранительство»:

«Охранять и консервировать необходимо только базисные, фундаментальные основы Российской государственности, такие как суверенитет, геополитическая субъектность, безальтернативность духовного выбора русских, сделанного в 988 году, единство и неделимость России, права и свободы ее граждан. А вот “надстроечные” структуры – экономика и конкретные административные структуры – должны изменяться настолько быстро и радикально, насколько этого требуют стоящие перед страной стратегические задачи».

Государственничество, на основе осознанного принятия политическими элитами и обществом идеологии «Третьего Рима» («объективного, универсального и самого правильного обоснования российской государственности»), в основе которого лежит принцип «симфонии»¹³⁵ и значительная роль отводится «народу»:

«Вовлечение большинства народа в процесс национальной модернизации – это альтернатива принципу “номенклатурности”, шаг к качественному оздоровлению правящего политического и экономического классов, к их преображению в социальный слой, осознающий делом своей жизни служение России, ее интересам и ее народу».

Центральное положение РПЦ.

«Церковь в России – “Третьем Риме” должна стать “фабрикой смыслов”, центром их формирования, а также ключевым институтом гражданского общества. Закономерно и правильно, что Церковь высказывает свою позицию по всем актуальным вопросам государственной и общественной жизни».

«Церковь, являясь, как верят ее чада, столпом и утверждением Истины, говорит о смысле жизни каждого человека, человеческого общества и таких его организованных форм, как государство. Православие имеет “особые права” на Россию, ибо благодаря православным миссионерам русские обрели письменный язык, национальное самосознание, государственность, историческую науку и литературу. Ибо крещение Руси привело к появлению единой религии и идентичности у конгломерата восточнославянских племен, которые, собственно, и стали называться русскими, что было закреплено первыми русскими хроникерами...»

«Именно русская Церковь спасла само существование русского народа...»

Русский народ:

«[В отличие от оппонентов], для кого российский “человеческий материал” – это “помеха модернизации”, мы считаем, что талантливый русский народ, создавший великую культуру и науку, является главным союзником модернизации. Его потенциал огромен. Поэтому для успеха национальной модернизации необходима реализация проекта “невод” – поиска и рекрутизации всех, кто способен мыслить и действовать, в какой части социума и российской территории не находились бы эти люди. Поэтому национальный бизнес должен обеспечить тотальный поиск “Ломоносовых” на всем географическом и социальном пространстве русского мира. Это напрямую касается реализации принципа справедливости в его аспекте предоставления равных возможностей».

2. Социалистическая модернизация. «Жизнь показала, что модернизация в России в рамках рыночного капитализма невозможна. Стране нужна социалистическая модернизация, […] которая обеспечит благосостояние всех граждан России и возрождение ее державной мощи»¹³⁶.

СССР как ориентир:

«Вся история СССР – пример мощного инновационного развития при одновременном подъеме духовной сферы – образования, науки, культуры, здравоохранения, спорта».

Сталинская модель модернизации:

«У социалистической модернизации была мощная опора в обществе, поскольку руководство СССР гораздо лучше нынешней власти понимало нужды и чаяния народа. Сталин сознавал, что никакая власть в России не удержится, если не обеспечит единства государственных и народных интересов. Задачи социалистической модернизации были близки и понятны каждому гражданину СССР. […] В годы первых пятилеток – это не просто новые заводы и города, электростанции и железные дороги. Это – невиданный духовный подъем строителей нового общества, воспринимавших поставленные цели как свое личное дело. По оценке Сталина, главной силой исторических побед была “активность и самоотверженность, энтузиазм и инициатива миллионных масс рабочих и колхозников, развившими вместе с инженерно-техническими силами колоссальную энергию…” Вот подлинная, народная основа для успешной модернизации страны».

Отказ от рыночной экономики:

«Жизнь показала, что модернизация в России в рамках рыночного капитализма невозможна. Стране нужна социалистическая модернизация».

«Глобализация по-американски провалилась. Спекулятивный капитализм не может решить ни одной серьезной проблемы, стоящей перед человечеством. […] Отказ от этой модели – главное условие выживания нашей державы. […] Либеральный капитализм смертелен для России. Ей требуется модернизация на базе новой политики, основанной не только на достижениях науки и техники, но и на принципах патриотизма, справедливости и коллективизма. А это несовместимо с нынешней чиновничье-олигархической системой. [...] Правительство России продолжает фанатично держаться за дряхлые принципы первобытного капитализма, сохраняя религиозную веру во всемогущество «свободного рынка». [...] Те, кто не желают признавать разрушительный характер этой системы, по сути, препятствуют развитию России, способствуют ее уничтожению».

Политическая система, как тормоз модернизации

«Именно в политике нужно зачастую искать корни прогресса или, наоборот, технического и экономического застоя».

«Россия стремительно деградирует. Отсюда безучастное отношение немалой части общества к тому, что происходит со страной. Компрадорская “элита” этим с готовностью пользуется. Она не заинтересована в модернизации экономики и общественной жизни. Во-первых, потому что ее благополучие с лихвой обеспечивает модель обмена российских ресурсов на продукты чужого развития. А во-вторых, потому что новые хозяева жизни видят в духовном развитии общества угрозу неоколониальной модели управления. Нынешним обществом легче манипулировать, его легче дурачить и грабить. Власть не заинтересована в модернизации, поскольку не видит в ней практической выгоды, а видит и просто опасность».

Критика концепции «консервативной модернизации», как связанной с определенными классовыми интересами:

«Правящий класс вполне устраивает положение, когда колоссальная собственность, созданная трудом многих поколений, попала в руки кучки нуворишей, а десятки миллионов людей трудятся на них, оставаясь на грани нищеты. Нынешняя коррупционно-бюрократическая верхушка по своей природе препятствует развитию страны и губит ее».

«Либеральная» угроза модернизации:

«Мы обязаны иметь в виду и тот факт, что лозунги модернизации могут быть использованы для “либерального реванша”, ведущего к окончательному разрушению России. Такими идеями пронизан обнародованный в начале февраля доклад “Россия XXI века: образ желаемого завтра”. Его авторы – Игорь Юргенс и Евгений Гонтмахер из Института современного развития, считающегося мозговым центром либералов. Под “обновлением” либералы понимают не научный и промышленный прогресс, не улучшение жизни абсолютного большинства, а фактический демонтаж государства, подчинение России их западным покровителям».

«Народный» характер модернизации, критика «верхушечной модели модернизации»:

«Кое-кто прямо говорит, что модернизацию может провести лишь “интеллектуальное меньшинство”, в дела которого несмышленое большинство не должно вмешиваться. [...] Это нежелание учитывать мнение всего общества лишь подтверждает тот факт, что невозможно духовное единство, невозможен общенародный порыв к модернизации в стране, где разрыв между богатыми и бедными достиг невиданных размеров. Где богачи вызывающе купаются в роскоши на глазах у тех, кто прозябает в нищете, а это более 30% населения. […] У верхушечной модели модернизации нет реальной опоры в обществе. Более того, нынешняя власть, как мы уже не раз отмечали, неспособна к созиданию. Пока она проявила себя лишь в разграблении и разрушении огромного научно-технического потенциала, созданного нашим народом».

Модернизация на базе массовой мобилизации:

«Мы убеждены, что осуществить глубокую модернизацию можно, лишь мобилизовав все силы общества. Так было всегда в решающие моменты нашей истории. Только когда патриотическая энергия народа включалась в осуществление замыслов вождей, тогда страну ждал успех. Так было во времена Петра I, так было во времена индустриализации 1930-х годов. Так было в 1950-1960-t годы, когда мы первыми прорывались в космос.

Нынешняя российская верхушка хочет провести модернизацию на принципиально иной основе. Она пытается осуществить ее в интересах тончайшей правящей прослойки, на основе отказа от главных особенностей российской цивилизации, составляющих ее силу – коллективизм, справедливость, верховенство духовного над материальным».

Опора на «природный» коллективизм:

«Коллективизм вырабатывался самой природой русского общества. Нашему народу издревле приходилось вести хозяйство в исключительно суровых условиях. Это подтолкнуло крестьянина к опоре на общину. А постоянные нашествия извне сделали мощное централизованное государство условием выживания народа. Так все предыдущие века шло собирание народных сил. Сейчас идет их беспардонное разбазаривание. [...] Народные силы подрываются злобным антисоветизмом, навязыванием комплекса неполноценности русского человека. За этим кроется атака на патриотизм, преступное осквернение наших святынь, великих подвигов и побед, пропаганда презрения к России и ее истории. Стрелы этой ядовитой пропаганды нацелены, прежде всего, в молодежь, порождая у нее массовую апатию, неверие в возрождение страны».

Роль культуры:

«Возрождение России невозможно без духовного и физического развития граждан, без спасения культуры, прекращения ее коммерциализации. Мы обязаны защитить русскую цивилизацию – основу единства многонациональной России, национально-культурные и духовные традиции всех народов страны. Наша партия первой подняла русскую тему. Мы убеждены, что без русской духовности, без национальной культуры, справедливости, без дружбы народов, без опоры на тысячелетние традиции мы не сможем выбраться из нынешнего омута. Духовный взлет нации будет и прекрасной почвой для новых побед на спортивных аренах. Спасение культуры – в социализме, обеспечивающем единство народа, социальное равенство и справедливость. При социализме достигается гармония интересов человека и общества, создаются условия для развития личности, которая может обеспечить преобразование страны».

Блок 3: «Запад» + модернизация снизу

Эксперты, отнесенные к этому блоку, активно выступают против мобилизационного типа модернизации:

«Модель догоняющего развития с авторитарным режимом не подходит для решения задач современной модернизации, основанной на знаниях и инновациях»¹³⁷.

«Это мобилизационная модернизация, которую мы уже не раз проходили. Наиболее крупные, наверное, провели Петр I и Сталин. Они имеют очень похожие траектории. Какие? Рывок мобилизационными средствами – подрыв человеческого потенциала – демобилизация. Самый счастливый момент в этой траектории – “выход на дембель”, когда начальник лагеря объявляет: “Всем спасибо, все свободны”. При выходе на дембель достигаются самые приятные результаты, такие как выход в космос во времена Хрущева. Затем следуют релаксация, застой и сползание»¹³⁸.

«Я бы сказал, что кризис мобилизационно-модернизационной идеологии заложен в способе ее формирования. По-другому невозможно, когда нет внутреннего субъекта формирования ценностей – общества в форме нации»¹³⁹.

Евгений Ясин считает провалившейся попытку соединения либеральных реформ и бюрократического укрепления государства, проводившуюся с 2000 года. По его мнению, намеченные программы преобразований в сегодняшних условиях «будут иметь обратный результат»¹⁴⁰.

«Каждый из альтернативных вариантов требует складывания определенной целостной социально-политической структуры, способной реализовать избранную стратегию, включая экономику, политику, идеологию, правовую систему, компоненты которой поддерживали бы друг друга или, по крайней мере, были взаимно нейтральны, а не оказывались в конфликте, разрешимом только силой, авторитетом. Именно такой конфликт мы и наблюдали в последнее время. […] Конструкция “либеральные реформы и управляемая демократия” была изначально неустойчива в силу внутренней противоречивости, отсутствия целостности»¹⁴¹.

Модернизация ассоциируется с формированием блока «ценностей». Так как содержание этого блока изначально неизвестно и не может быть кем-то установлено (ибо ценности должны быть признаны большинством), соответственно, необходима работа:

«Формирование гражданской нации, любой – немецкой, американской или русской – это горизонтальный процесс. Он продвигается в национальном диалоге, но каковы формы этого диалога? [...]

Национальный диалог о ценностях идет [...] через образы. Поэтому так важен разговор об истории. Прав Ренан, утверждавший, что нация есть набор ценностей и совместная гордость за историческое прошлое. [...] Другая возможная форма национального диалога – это разговор о долгосрочных целях развития¹⁴².

«Мы не получим национальных ценностей как ценностей нации, а не имперского этноса, если нет такой площадки, где сходятся ценности разных социально-экономических групп в пестроте нижней палаты парламента»¹⁴³.

«Идея смены утвердившегося в 2000-е годы социального контракта “путинского консервативного консенсуса” или “социального контракта”: “стабильность в обмен на лояльность”»¹⁴⁴.

Успешность перехода к инновационной модели развития связана с повышением «до максимума деловой активности», что, в свою очередь, «упирается в [необходимость] изменения институтов и культуры»¹⁴⁵. Ответ на вопросы «Чего не хватает, чтобы инновации стали действенным фактором в инновационном процессе?», «Что именно обусловливает отставание, можно ли его преодолеть, какие именно институты и элементы культуры надо менять, какие усилия и от кого для этого требуются»¹⁴⁶ Евгений Ясин дает в категориях дефицита социального капитала (доверия), гражданского общества (солидарности) и культурных ресурсов.

Эксперты, отнесенные к этому блоку, выступают против того, чтобы модернизация навязывалась «сверху». Александр Аузан вступает в полемику с Владиславом Сурковым¹⁴⁷. Для него «неприемлемо утверждение, что в России нет и не должно быть институтов. То есть что наша страна живет и будет жить без правил (формальных и даже неформальных)»¹⁴⁸. База модернизации видится им в социокультурной модернизации, осознании гражданами необходимости и возможности перемен.

«Если граждане определенных стран, определенных культур хотят жить лучше, причем у себя на родине, они должны понимать, что именно обусловливает их отставание, можно ли его преодолеть, какие именно институты и элементы культуры надо менять, какие усилия и от кого для этого требуются»¹⁴⁹.

Осуществляется поиск инструментов формирования осмысленного спроса на модернизацию, в частности, через изменение практик уплаты налогов:

«Мы сейчас пытаемся смоделировать такую штуку, чтобы человек мог хотя бы 1% от подоходного налога направить сам, мы начинаем искать направления, как бы на этот спрос воздействовать»¹⁵⁰.

Сторонники этого подхода полагают, что «мы сейчас живем без ценностей (и в этом смысле не определены, не идентифицированы как нация)», что блокирует интеграцию и решение многих социальных проблем, в частности, связанных с миграцией¹⁵¹. «Не национальные ценности, а их отсутствие составляют сейчас проблему»¹⁵², соответственно, решение проблемы модернизации связывается с поиском следующих интегрирующих ценностей. Необходимо «пытаться положительно повлиять на процесс формирования национальных ценностей», которые, по версии Александра Аузана, связаны с «историческими свойствами этноса» и должны их уравновешивать¹⁵³. Проблема «колеи», из которой необходимо выбраться, оказывается связана с «историческими свойствами этноса», в то время как выход из нее видится на пути формирования «ценностей»¹⁵⁴. Агентами формирования таких конструкций должно стать гражданское общество, обеспечивающее согласование «ценностей/редкостей», что позволяет достичь консенсуса, необходимого в том числе для того, чтобы «ценности» были не декларацией (спущенным сверху формальным правилом), а существовали в виде неформальных институтов, обеспечивающих интеграцию общества. Для того чтобы это случилось, государство должно перестать быть ценностью.

«Для накопления доверия важны ценности. Но когда идет поиск новых ценностей, очень легко происходит подмена. Новую модель государства возводят на прежний пьедестал – то советскую власть, то демократическую. Не важно, в каком виде государство становится ценностью. Демократия – это тоже не ценность, а инструмент. Только понимая это, можно что-то сделать с развитием демократии. Как и с рынком. […]

Государство, возведенное в ценность, берет на себя формирование модернизационных ценностей – этим объясняется, почему государству удается достичь не только экстенсивных результатов такой модернизации, но и интенсивных. Ведь были же замечательные научно-технические результаты, которых достигли при Сталине. Аксиома всех экономистов в том, что креативный труд не может контролироваться. И страх смерти тут ничего не решает, – решает фактор идеологии»¹⁵⁵.

«Консерваторы/охранители» систематически обвиняют «либералов» в фиксации внимания на экономике и технологиях и игнорировании особенностей культуры. Косвенно эту претензию (до последнего времени) подтверждали сами «обвиняемые», которые «открыли» тему российской специфики на пути модернизации лишь в 2000-х годах. В тексте Евгения Ясина 2009 года можно обнаружить риторику «постановки проблемы». Само название «Культура и инновации. К постановке проблемы» символизируют «отставание» либералов. Их слабое («догоняющее») положение в дискуссии, в частности, выражается в том, что они (а) принимают основные базовые допущения (в частности «цивилизационный подход», выражающийся как в эссенциалистском использовании категорий «цивилизация», «этнос», так и в апелляции к теории Хантингтона, кросс-культурным исследованиям ценностей и т.п.), выработанные в (нео)консервативном политическом лагере; и (б) не дают достаточно аргументированного ответа на вопрос, почему в своих размышлениях и действиях не стоит руководствоваться идеей «особого пути». Характерным примером является высказывание Евгения Ясина:

«Многие русские национал-патриоты настаивают на том, что Россия – самостоятельная цивилизация, отличная и от Запада, и от Востока. Возможно, они правы, ибо мы во многом не похожи ни на кого. Но сегодня это имеет второстепенное значение, ибо страна сталкивается с новыми вызовами, на которые должна найти ответ. В том числе решить: относит ли она себя к какой-либо цивилизации или идет особым путем. Думаю, что при всех наших особенностях мы принадлежим к европейской цивилизации. Мы ее представляем на берегах Тихого океана. Так думает и большинство россиян»¹⁵⁶.

Принимая (в качестве допущения) идею, что мир разделен на «цивилизации»¹⁵⁷, Ясин попадает в ловушку. Он предпринимает слабую попытку критиковать «русских национал-патриотов», облаченную в форму индивидуального мнения («[я] думаю, что…»), но включаясь в игру на чужом («цивилизационном») поле, вынужден тестировать «Россию» и ее «народ» на культурную специфику, а затем рассуждать о том, как справляться с обнаруженными «культурными барьерами». Подвергая понятие «цивилизация» («культура») реификации, вкладывая в него эссенциалистский смысл, аналогичный тому, что вложен в категорию «этнос», он включается в борьбу за содержательное наполнение понятий «европейская культура». Характерная и для многих экспертов (социологов в том числе) эссенциалистская трактовка «культуры», «цивилизации», сочетается с тягой к макросоциологическим подходам в исследовании «культуры». В результате, исследовательский процесс, вместо изучения повседневных практик взаимодействия (в том числе, нерефлексируемых рутин жизни, отсутствие рефлексии над которыми зачастую и мешает нам меняться), превращается в рассуждения о среднестатистическом «россиянине»/«русском», о распределении в обществе абстрактного «доверия» и так далее.

Блок 4: Консервативная модернизация

Алексей Зудин, один из авторов, которого можно отнести к этому блоку, написал, что «консервативная модернизация России безальтернативна»¹⁵⁸. Мы долго размышляли над этим фактом и пришли к выводу, что существенным отличием этой версии модернизации является то, что в ней невозможно увидеть более или менее четкий ориентир. Фокус на «стабильности» и «порядке» подвигает сторонников этого подхода к инструментальному использованию различных образцов, более подходящих к конкретной ситуации. В этом контексте нам представляется интересным тезис, сформулированный Ильей Калининым о «ностальгической модернизации», как политтехнологическом проекте, центральной практикой которого является игра на смене ориентиров при одновременной стабилизации авторитета¹⁵⁹.

В консервативной версии общая установка на мобилизационный сценарий сочетается с квазидемократической риторикой «запроса [на него] народа» («социальная база модернизации: путинское большинство») на «эволюционный» путь развития с опорой на «сложившиеся национальные демократические институты»¹⁶⁰. Если вспомнить стили внедрения новшеств (Эптер), то «консервативная модернизация» во многом соответствует мобилизационному стилю («духовно-коллективистскому») на основе персонифицированного руководства («независимо от формата “главного штаба” модернизации ее инициатор и главный актор – это, конечно, правящий тандем», «правящий тандем задает сегодня новые критерии эффективности для элиты и внутриэлитных групп интересов»), доминировании массовой партии («“Единая Россия” – структурная основа путинского большинства и каркас национальной модернизационной коалиции»)¹⁶¹. Мобилизационный сценарий при этом рассматривается как гуманитарная инициатива власти, отказывающейся от «радикализма – масштабного насилия над обществом»¹⁶².

Узнав (от социологов¹⁶³), что на «старте проекта модернизации в России» «одним из главных запросов к власти со стороны большинства населения» является патернализм, спрашивают: стоит ли «разрушать или хотя бы плавно деконструировать» эту «довольно инертную коалицию, которая является социальной базой власти?», – и отвечают:

«Нет, не следует. Как раз напротив – она является высочайшей ценностью. Ведь институты неразвиты. Структура путинского большинства консервативна, однако именно в консерватизме – его сила. [...] В период модернизационных изменений потребность в массовой социальной поддержке власти лишь возрастает, а “переформатировать” его в “большинство модернизации” – задача заведомо нереалистичная. Именно соображения устойчивости системы в период изменений диктуют необходимость сохранения путинского большинства на неопределенно длительный период»¹⁶⁴.

В контексте (центрированной на «стабильности») «консервативной модернизации», патерналистские установки населения рассматриваются не как «культурный барьер», а как ресурс модернизации. Аналогичную мысль о необходимости следовать «запросу народа» неоднократно высказывал Владислав Сурков¹⁶⁵. С такого рода «популизмом» активно спорят сторонники «демократической модернизации».

Алексей Зудин полагает, что «консервативная модернизация» является не столько предложением в ответ на «запрос российского населения», но инновационным решением возникающих в глобализирующемся мире проблем, причем предлагаемая идеология является не плодом размышления автора/группы авторов, но продуктом самого исторического процесса:

«Современный мир повсеместно актуализирует консервативные ценности, связанные с государством, безопасностью, семьей, порядком, силой, коллективной идентичностью. […] Современный консерватизм – смелая идея и перспективный проект для XXI века. […]

Консервативный модернизационный синтез обусловлен фундаментальным изменением самих условий человеческого существования в мире и востребован новым этапом глобального развития»¹⁶⁶.

В качестве основного доказательства необходимости «консервативной модернизации» Алексей Зудин выдвигает тезис о «катастрофичности» последствий «либеральных реформ», приведших к «деградации обширной части российского общества, которая оказалась ввергнута в архаическое состояние»¹⁶⁷. Либерализм ассоциируется с хаосом («вне связей с консервативными ценностями современный либерализм не имеет позитивного решения проблемы поддержания социального порядка в ходе модернизации»), а «устойчивое развитие» – с «порядком», основанным на «традиционных консервативных ценностях». Соответственно, дальнейшее движение по этому пути «бессмысленно и аморально», особенно в ситуации глобализации:

«Консолидация социального порядка, преобразованного глобализацией, становится возможной только на основе новых консервативных ценностей. […] Обновление и ускорение развития [возможно] сочетать с укреплением ценностей, которые принято считать консервативными, например, иерархического порядка, воссоздававшегося на новых основаниях»¹⁶⁸.

Автор предлагает опереться на «современный консерватизм», основанный на «либерально-консервативном синтезе»:

«Это консерватизм, потому что он включает традиционные консервативные ценности, такие, как семья, ответственность, коллективная идентичность, государство, безопасность. Это консерватизм, работающий на обновление, потому что важное место в нем занимают новые ценности, которые ранее с консерватизмом не связывались – автономия личности, свобода, выбор и творчество, разнообразие, развитие, высокая оценка будущего.

Либерализм [же] разобщает, выхолащивает, опустошает и разрушает. Последовательное преодоление принадлежности и различий, прежде всего исторически приобретенных, а не просто заданных антропологическими свойствами человека, ведет к уничтожению сложности, подталкивает к переходу в состояние социального распада – и общества, и личности»¹⁶⁹.

В отличие от либерально настроенных экспертов, Алексей Зудин полагает, что «государство и безопасность» как ценность непроблематично сочетаются с ценностью «свободы», «творчества» и «разнообразия». Словесная эквилибристика позволяет признать ценность формирования автономной личности и одновременно подчинить ее действия «ценностями исторически сложившихся сообществ, частью которых они сами являются», превратить «либерализм» (в том числе политический) в идеологию унификации, упрощения, общественной аномии. Особая роль в оправдании отводится концепции «рукотворного мира» в рамках социального «конструктивизма»¹⁷⁰, в котором общество выглядит как созданная людьми хрупкая конструкция, которую необходимо охранять от внутренней (= разрушающей) дестабилизации. Тот факт, что эта конструкция «рукотворна» лишает ее «природной» устойчивости:

«В результате человеческих действий рукотворный мир может приобрести новые полезные свойства, а может и утратить уже имеющиеся. В результате человеческих действий он может быть разрушен – как по злой воле, так и из-за моральной и политической безответственности тех, кто действует. [...] Рукотворный мир постоянно нуждается в повышении своей устойчивости. Он накладывает на политических лидеров и тех, кто проектирует решения, огромную ответственность – моральную, политическую, историческую. Выбор в пользу консервативной модели перемен – признание этой ответственности»¹⁷¹.

В «рукотворном мире» ответственность, право тестировать действия других на «моральную и политическую безответственность», возлагается на «политических лидеров», «тех, кто проектирует решения». «Рукотворностью» объясняется и необходимость отказа от признания «самоценности» «свободной и автономной личности». Риторически это закрепляется в формуле: «свободная личность – основа современного общества», а «все, что угрожает современным устоям – угрожает свободе»:

«Индивидуальная свобода возможна только при сохранении и укреплении современных устоев – социального, правового, морального и политического порядка. […]

Современный российский консерватизм признает центральное место, свободу и автономию личности – но не ее самоценность. [...] После того, как переход к рукотворному миру уже произошел, представления о самоценности личности теряют прежние основания. «Самоценность» превращается в синоним неполноценности личности и может становиться опасной – для себя, окружающих и современного социального порядка. Права личности, как и права собственности должны быть максимально защищены законом и обеспечены совокупной силой государства, но они не могут признаваться неприкосновенными и «священными» при любых обстоятельствах. […]

Современный российский консерватизм отстаивает расширенную версию индивидуальности, центром которой выступает полнота и осмысленность человеческой жизни. Это означает признание безусловной ценностью принадлежности, необходимости связывания индивидуальных прав с социальной ответственностью, последовательного соотнесения индивидуальных действий с логикой общественного блага и коллективных ценностей. Решающее значение приобретает соотнесенность эффекта инноваций с общенациональной системой ценностей и целей, интересами участников и общественным благом той страны, в которой они реализуются. Никакие иные оценки в отношении применения инноваций не могут признаваться разумными и обоснованными. [...]

Индивидуальная свобода возможна только при сохранении и укреплении современных устоев – социального, правового, морального и политического порядка. Все, что угрожает современным устоям – угрожает свободе. Логика развития рукотворного мира предполагает постоянное расширение устоев, а не их сокращение или разрушение. Противоположная логика ведет рукотворный мир человеческой цивилизации к самоуничтожению. Устои – это то, что признается таковыми историческими сложившимися сообществами людей в конкретный период времени. Развиваться дальше возможно только через превращение воспроизводства и укрепления рукотворных устоев в важнейшую цель развития»¹⁷².

Предлагаемая Зудиным конструкция из «консервативно-либерального синтеза», «традиций», «нового коллективизма», «современного индивидуализма», «продуктивного труда как центральной социальной ценности», «модернизации ценностей связанных с потреблением», центральной роли православия в деле формирования нравственных ценностей¹⁷³ требует специального анализа. В его рассуждениях многие категории («устойчивое развитие», «индивидуализм», «коллективизм», «автономная личность») наделяются столь оригинальным смыслом, что оказываются способными работать исключительно на «консервативную модернизацию». «Автономная личность» обязана следовать «устоям», соответствовать моральным императивам, выработанным «ответственной политической элитой» и так далее. В целом, можно выдвинуть гипотезу, что «демократическая» риторика, слова, которые ассоциируются с политическим либерализмом, в этом случае обслуживают цели мобилизационной версии модернизации.

Все перечисленные выше логики обращения с «модернизацией» требуют дальнейшего, углубленного анализа.

Исследования

Социологические исследования (как правило, в форме опросов общественного мнения) оказываются востребованными для оценки отношения населения к модернизации (предлагаемой «сверху»); в деле поиска категорий населения, являющихся носителями «спроса» на модернизацию; для оценки потенциала включения различных категорий населения в модернизационный процесс (объемы накопленного в обществе культурного и/или социального капитала); оценки насколько существующие «культурные нормы» (неформальные институты) соотносятся с задачами модернизации. Для ответа на эти вопросы, как правило, используются макросоциологические подходы, которые позволяют разместить «российский народ» на «ментальной карте мира», соотнести наборы ценностей, существующие в российском и в «модернизированных» обществах.

В политической дискуссии опору на социологические данные мы обнаружили у Евгения Ясина, Александра Аузана, Владислава Суркова и авторов доклада «Консервативная модернизация – 2010» (Дмитрий Бадовский, Михаил Виноградов, Дмитрий Орлов). При этом из сходных результатов социологических исследований (например, о патерналистских установках населения, о которых мы уже говорили выше) делаются принципиально различные выводы. У одних данные ФОМ становятся доказательством необходимости консервации русского политического «уклада» (Владислав Сурков), другие заняты вычислением «национальной формулы модернизации», в которой культурные особенности должны служить ресурсом преобразования (Александр Аузан).

Спрос на модернизацию

В исследовании, проведенном Институтом социологии РАН в 2010 году «Готово ли российское общество к модернизации?», был сделан оптимистический, расходящийся с доминирующим экспертным мнением, вывод:

«Российское общество в полной мере сохраняет тот интегральный социально-психологический импульс, который можно назвать волей к модернизации. И это проявляется [...] в общей направленности массового сознания [...] Модернизация является национальной целью, способной объединить (да и реально объединяющей) большинство россиян. И, несмотря на то что достижения современной России в плане социально-экономического развития достаточно скромны, ее граждане в целом оптимистично воспринимают перспективы модернизации»¹⁷⁴.

Процедура выработки такого суждения не представляется методологически корректной. Авторы, не давая аналитического определения понятию «модернизация» (ни в начале, ни в конце исследования), суммируют представления информантов, вкладывающих в понятие совершенно различный смысл. Такая процедура не позволяет понять, какую именно версию модернизации население «в целом воспринимает оптимистично». Как мы пытались показать выше, экспертное сообщество предлагает массу вариантов понимания этого феномена (и слова), взаимно исключающих друг друга.

Кроме того, как пишет Александр Аузан, «спрос – это всегда плата, совершенно не обязательно деньгами, может быть усилиями, участием, отказом от чего-то, самоограничением и так далее»¹⁷⁵. Без учета готовности вложить в модернизацию собственные ресурсы исследование спроса лишено практического (но имеет политический!) смысла.

Из приводимых специалистами ИС РАН данных очевидно, что «западный вариант» не является консенсусным, причем ситуация принципиально не меняется даже в мегаполисах:

«Опыт сближения постсоветской России с Западом оказался разочаровывающим, а надежды которые возлагались на этот процесс, преувеличенными. [...] К середине 1990-х годов в массовом сознании постепенно утверждается мнение, что западный путь развития, при всех своих привлекательных сторонах, для России не подходит. В этом новом контексте культурно-историческая самобытность России интерпретируется уже не как «проклятье», а как непреходящая базовая ценность. [...] Как показал проведенный опрос, в настоящее время почти половина наших сограждан (а, более точно, около 47% наших сограждан) безусловно, согласны с тезисом о том, что России нужны не либерализм, индивидуализм и западная демократия, а чувство общности, коллективизм и жестко управляемое государство. Тех же, кто это утверждение опровергает [...] – четверть опрошенных. […]

Каждый третий [из числа жителей мегаполисов] признает западную модель универсальной, а двое из трех пополняют ряды оппонентов данной точки зрения»¹⁷⁶.

Единственный критерий, по которому наблюдается принципиальное расхождение в предпочтении («западный» – «самобытный») – это возраст. В «младших возрастных когортах» (до 30 лет) наблюдается предпочтение «западного» варианта (за него высказываются 41%, 31% за «самобытный»)¹⁷⁷. Авторы отмечают, что «доля не определившихся в этом вопросе в целом по выборке доходит до 28%» (304), но этот факт, не заставляет их усомниться в корректности постановки вопроса.

В целом авторы описывают массовые антизападные настроения при выяснении того, «что же разделяет сегодня Россию и Запад, способствуя отчуждению россиян от западного опыта и западных ценностей?»:

«Россияне убедились, что они коренным образом расходятся с Западом в понимании модели модернизации России. Акцент на проблематику демократии, создание “благоприятного инвестиционного климата” и выращивание в России инфраструктуры лояльных к Западу НКО не пользуется сочувствием основной массы россиян. Они хотели бы совсем иного – сотрудничества в области производства знаний и технологий, но как раз к этому-то западные партнеры не проявили практически никакого интереса. В итоге за последние годы в российском обществе сложилось устойчивое мнение, что европейцы относятся к своему восточному партнеру чисто прагматически, причем в самом узком и приземленном смысле слова. Мало кто из наших респондентов полагает, что европейцев могут интересовать интеллектуальные достижения и культурный потенциал России [...] почти 60% убеждены, что европейцам нужны только российские природные ресурсы»¹⁷⁸.

Сама постановка вопросов и изложение результатов заставляет говорить об ангажированности авторов опроса. Использование таких фраз как «выращивание в России инфраструктуры лояльных к Западу НКО», закавычивание (ироническое?) «благоприятного инвестиционного климата», сам акцент на «отчуждении россиян от западного». При этом само наличие у респондента опыта соприкосновения с «европейцами», с «западным опытом и ценностями» никаким образом не отслеживается. Исследование стереотипов (во многом формируемых СМИ) подталкивает авторов к политически значимым выводам о роли «мнения народа» в принятии политических решений и месте тех, кто занят в узком сегменте (исследования «ценностей» и «менталитета»), в понимании перспектив развития общества:

«Присоединится ли все-таки Россия к Западу или предпочтет какой-то иной путь, в конечном счете, зависит не от субъективных намерений российских реформаторов, а от того, насколько комфортны западные ценности и модели для большинства россиян. А это в свою очередь заставляет задуматься над своеобразием российской и русской ментальности, над тем, насколько похожи культурно-психологические профили россиян и людей западной культуры»¹⁷⁹.

Предполагается, что сопоставление среднестатистических «профилей» «представителей культур» способно пролить свет на перспективы модернизации. Такое сравнение производится методами кросс-культурных исследований.

Исследования ценностей

Как уже говорилось, большинство участников дискуссии связывают успешность проекта с учетом исторического пути, культурной специфики России, глубинных, исторически сложившихся мировоззренческих и поведенческих практик, конституирующих определенный («русский», «российский») тип личности. Исключение составляют те, кто полагает, что «модернизация должна быть освобождена от идеологии»¹⁸⁰. Другие полагают, что без идеологии (системы ценностей) движение невозможно, вопрос в том, что мы рассматриваем как «ценность», кто и как формирует эту систему ценностей¹⁸¹.

В основе большинства социологических (и околосоциологических) исследований модернизации присутствует сравнение России с «современными/модернизированными обществами» по критерию разделяемых в обществах ценностей или уровню «модернизированности сознания»¹⁸². Предполагается, что результат сравнения «россиян» с жителями «модернизированных обществ» поможет понять «что именно обусловливает отставание, можно ли его преодолеть, какие именно институты и элементы культуры надо менять, какие усилия и от кого для этого требуются»¹⁸³. Предполагается, что «для модернизирующихся стран характерно, […что] люди начинают воспринимать государство, как неотчужденное от них. [...] “Присвоение” людьми государства – общий признак движения к модернизации»¹⁸⁴. Тестирование на наличие этих ценностей у российского населения приводит к противоречивым результатам.

Макросоциологические подходы

Используя «этнометрию»¹⁸⁵ (в частности, Гирта Хофстеда), исследователи стремятся определить «особенности [российского национального] менталитета в сравнении с другими странами», обозначить «место России на “ментальной карте мира”»¹⁸⁶. Результат мало чем отличается от того, что нам известно из русской философии XIX века, но теперь он выражен «научным» языком (графики, распределения, таблицы). Например, многократно тиражируемые картинки «места России на условной ментальной карте мира» в очередной раз (теперь наглядно) доказывают известный со времен дискуссии «западников» и «славянофилов» тезис о «промежуточном [между западом и востоком] положении России»

«Суммируя наш анализ “ментальных карт”, мы видим, что Россия только один раз попала на периферию группы стран Запада. На остальных ментальных картах мира наша страна не относится ни к Востоку, ни к Западу. Как правило, Россия оказывается, так сказать, в ментальной изоляции. Из этого можно сделать вывод, что Россия либо промежуточная между блоками стран Востока и Запада, либо (что более вероятно, учитывая, что в ряде случаев она оказывается не просто между ними, а вообще вне обоих этих кластеров) она характеризуется качественной спецификой ментальности. Таким образом, в длящейся уже третий век дискуссии о том, что же такое Россия – отсталый Запад? Передовой Восток? Самобытная “третья сила”? – ближе всего к истине, видимо, находятся сторонники самобытности российской цивилизации»¹⁸⁷.

Для проверки этого вывода авторы предпринимают следующее:

«[Осуществляется переход] от простейших ментальных карт, основанных на двух показателях, к более сложной ментальной карте, построенной на основе многомерного шкалирования, […но и здесь Россия] оказалась за рамками и Запада, и Востока, однако сближается в большей степени все же с Западом. Ее ближайшие страны-соседи – Израиль, Бельгия, Венгрия, Франция и Италия. Поэтому на вопрос о том, является ли Россия европейской страной, можно дать ответ в следующей форме: да, является примерно в той же степени, как и Израиль. Этот вывод кажется парадоксальным, но такова объективная реальность»¹⁸⁸.

Само вычисление такого «места России» опирается на сильное допущение, что в разных странах люди сходным образом понимают, что такое «свобода», «индивидуализм», и соответственно, суммарное количество выборов «свободы» в одной стране возможно сравнивать с аналогичной суммой по другой¹⁸⁹. Но сами же исследователи утверждают, что для «русских» характерно понимание «свободы» как «воли», в то время как для «запада», «свобода –это ответственность».

В основе многократно воспроизводимой методики Гирта Хофстеда – (архаичная) оппозиция Восток–Запад и набор «базовых показателей национальной культуры» (индивидуализм (коллективизм), (низкая/высокая) дистанция власти, маскулинность (феминность), (высокое/низкое) избегание неопределенности). Некоторые авторы оценивают выделяемые показатели по критерию «конкурентных преимуществ или недостатков» (в частности, Александр Аузан).

а) Индивидуализм. Сотрудники ИСРАН, проводившие исследование «Готово ли российское общество к модернизации» указывают, что в советском обществе «личные интересы человека всегда соизмерялись соответствием их групповым интересам», а современные россияне по показателю «индивидуализм» «близки жителям Чехии, Мальты, Польши, Люксенбурга и Эстонии. […] Величина этого показателя в современной России сильно отличается от ситуации с ним в коллективистических странах [= на Востоке] и немного “не дотягивает” до показателей основной массы индивидуалистически ориентированных стран Запада» (Горшков и др., 2010:276)¹⁹⁰.

Россию традиционно относили к «коллективистским странам»¹⁹¹, но в настоящее время все чаще ведется разговор о том, что «коллективизм как принцип этнического поведения в России – миф» (Аузан А. 2008б). Теперь то, что считалось «коллективизмом» предлагается рассматривать как проявление высокой степени «индивидуализма»¹⁹². «на самом деле, русские – одна из самых индивидуалистических наций, которые попадают под исследование, вообще не коллективистская, наверное, поэтому культура все время предлагает разные типы коллективизма» (Аузан, 2011).

Атомизация. Э.Паин объясняет ее разрушением «традиции», А.Аузан отсутствием «ценностей» (редкостей) и «полным разгулом антиколлективистского этнического стереотипа» ¹⁹³ (Аузан А. 2008в), Е.Ясин – низким уровнем доверия.

б) Отношение к власти. Измерение в ходе кросс-культурных исследований «дистанции власти» приводит исследователей к «любопытному парадоксу». По данному показателю Россия оказывается «наравне с Ирландией, Швейцарией и Германией». Парадокс, по мнению авторов, заключается в том, что «Россию считают страной с авторитарными традициями, между тем данные опроса характеризуют нашу страну как вполне демократическую по своей ментальности. Ведь даже США имеют более высокий показатель «дистанции власти», чем наша страна» (Горшков и др., 2010:278). В своих объяснениях этого парадокса исследователи опираются скорее на жизненный опыт и воспроизводят расхожие стереотипы, чем на данные исследования. Они указывают на двойную мораль: «российская демократичность – это либерализм на словах и „знание своего места“ на деле». Мысль, что «существование такого противоречия имеет исторические корни» также не опирается на эмпирические данные (Горшков и др., 2010:283).

«... ответы россиян на вопросы, связанные с «дистанцией власти» показали, что они высоко ценят, когда им дают возможность высказать свое мнение и не очень боятся высказать несогласие с мнением начальства. Казалось бы, это формирует необходимую основу для демократических практик, но не все так просто. На практике россияне привыкли к четкой иерархии и к необходимости устанавливать со своим начальством хорошие отношения. Получается, что российская демократичность – это либерализм на словах и «знание своего места» на деле. Более того, можно предположить, что открытое высказывание вслух своего мнения не играет в России той роли, которое оно традиционно играет в странах запада. В нашей стране исторически принято ругать свое руководство: никто этого не боится, а полная лояльность к руководству воспринимается как подхалимаж и желание выслужиться. Руководство, со своей стороны, научилось использовать «клапан» в виде массовых собраний, на которых подчиненные могут «выпустить пар». Таким образом, за поразительно низким российским показателем «дистанции власти» стоят во многом противоречивые установки. На деле в России нет ни признания равноправия, ни почитания власти. Одна сторона делает вид, что проводит политику, основанную на мнении большинства, а другая делает вид, что выполняет спущенные «сверху» решения. Существование такого противоречия имеет исторические корни, и, например, в Америке призыв «все отнять и поделить» категорически не вызывает сочувствия, а в нашей стране – вызывает и всегда вызывал» (Горшков и др.,2010:283).

в) Феминность. В отличие от ценностей, распространенных в «маскулинных обществах» (стремление к максимизации дохода и признания, продвижению вперед (например, карьерный рост), борьбе (конкуренция)), в России обнаруживаются «женские черты» (ценности поддержания дружеских отношений, кооперация, комфорт, безопасность). По этому показателю Россия расположена «на одном уровне с такими странами как Таиланд, Гватемала, Уругвай, Южная Корея» (Горшков и др.:279). «Отметим, что одними из главных черт россиян, которые отмечают иностранцы, являются гостеприимство, доброта и отзывчивость. Все эти качества – основа феминной ментальности, а сама «женственность» русской души не единожды становилась темой дебатов среди русских философов [ссылка на Лосского, Бердяева, Ильина, и т.п.] (Горшков и др.:279).

«Россию следует считать умеренно феминным обществом [...] Хотя современные рыночные реформы приучили россиян обращать особое внимание на ценности благосостояния, успеха и служебную карьеру, тем не менее вряд ли можно утверждать, что наши сограждане готовы к правилам игры «каждый сам за себя». Карьеризм, погоня за жизненными благами воспринимается большинством россиян хотя и с пониманием, но с некоторым оттенком брезгливости. Идеалом считается, когда доход, престиж и служебный рост приходят «сами собой». Внимание к отношениям, к личности во многом определяет наши связи с окружением. [Хорошему человеку, но плохому работнику легче удержаться на работе] отсюда же проистекает обмен дарами и услугами не только между родственниками, но и между коллегами по работе, что считается признаком «хорошего тона». Несомненным признаком феминной культуры является характерный для России постоянный поиск при трудностях ответа не на вопрос «Что делать?», а на вопрос «Кто виноват?», чтобы свалить на виновного все ошибки и неудачи. (Горшков и др.:284-286)

г) Избегание неопределенности. По показателю «избегание неопределенности» выделяются «культуры с повышенной степенью беспокойства» и «спокойные культуры» (Горшков и др. 2010:280). Россия относится к группе стран с весьма высоким «избеганием неопределенности¹⁹⁴. Аналогичный показатель наблюдается у граждан Словакии, Румынии, Сербии, Японии и Польши».

У россиян весьма высокое «избегание неопределенности». Можно предположить: то, что считают российской тягой к авторитаризму, на самом деле проявление высокого «избегания неопределенности», отражающего стремление к законам, правилам и порядку в ситуации вечной нестабильности российской жизни и незащищенности в ней отдельного человека. Этим объясняется парадоксальное противоречие между авторитаризмом, характерным для российской цивилизации, и низкой «дистанцией власти», присущей российской ментальности. Россияне любят равноправие, но безумно боятся неожиданностей, поэтому они готовы терпеть (но не любить!) авторитарные режимы, которые гарантируют устойчивый порядок вещей» (Горшков и др:288).

Способность к инновациям

Многие эксперты говорят о высоком уровне креативности при низкой технологической культуре в России. Наличие креативности объясняется тем, в частности, что «русский этнос» «полукочевой» потому в нем не развиваются свойства «оседлых земледельческих», для которых «развитие связано с интенсификацией использования уже известного объекта, и здесь очень важны стандарт и технология». «У русского этноса этого нет, потому что здесь все время идет освоение нового поля, здесь стандарт не имеет смысла, его придется менять, поскольку объект меняется. Поэтому возникают, развиваются, закрепляются свойства креативности, но притом нетехнологичности поведения. Поэтому в нашей стране так характерно возникновение многочисленных замыслов, которые до конца не доводятся» (Аузан А.2008б). Автор рассматривает это как «многовековой этнический стереотип», которому необходимо противопоставить «ценность» «обучение технологиям, тому, чем Россия природно не владеет».

Лебедева, Н.М., Ясин Е.Г. развивают подходы, предложенные в исследованиях:

1) Shane (1992), который выделял два культурных измерения, влияющих на способность общества генерировать инновации: а) степень иерархичности (горизонтальности-вертикальности) общественного устройства¹⁹⁵; б) индивидуализм¹⁹⁶, – и делал вывод, что индивидуалистические и неиерархические (горизонтальные) общества склонны к инновациям и изобретательству, а вертикальные и коллективистские нет. Лебедева Н.М., Ясин Е.Г. полагают, что «исходя из теории Шварца, резонно предположить, что ценности полюса открытости к изменениям [...] соотносятся со стремлением к творчеству и инновациям, а ценности противоположного полюса – сохранение [...] – характеризуются негативной связью со стремлением к инновациям (Лебедева, Ясин, 2009:20);

2) Schwartz, Bilsky (1987), Schwartz, Bardi (2001), которые сгруппировали ценности в десять блоков (типов мотивации) и организовали их в ценностно-мотивационные оппозиции, расположившиеся на двух биполярных осях: а) открытость к изменениям (самостоятельность, универсализм) – сохранение (традиция, конформность, безопасность) и б) самоутверждение (власть, достижение, гедонизм) – выход за пределы своего я (универсализм и благожелательность) (Лебедева, Ясин, 2009:18-20).

Рассмотрим на примере этого текста (Лебедева, Ясин, 2009) логику установления связи между «модернизацией» (в данном случае, формированием «инновационной экономики») и «базовыми культурными ценностями»: а) единственная возможность стать современным обществом – сформировать инновационную экономику; б) данные исследований показывают, что современная российская экономика не является инновационной; в) (вводится допущение¹⁹⁷) «развитию отечественных инноваций в целом и рынков инновационных продуктов в частности препятствует не столько технологический, сколько культурный барьер». Чтобы сформировалась инновационная экономика, необходимы изменения «социокультурные и организационные основ современной экономики (и общества в целом)». Но: г) (следующее допущение) в обществе существует «сопротивление социальным инновациям и нежелание их вводить». Соответственно, д) возникает задача установления причин этого сопротивления, которые обнаруживаются «в самой природе» («культурной и социально-психологической») социальных инноваций. Такие инновации затрагивают «самих людей, их статус, привычки, установки, поведение, ценности и представления»; «традиционный уклад общества, его социальные институты, сложившиеся экономическую и политическую системы, модели межличностных отношений»; за этим следует е) вывод: «за перечисленными причинами стоят базовые культурные ценности – мощный смыслообразующий и мотивирующий конструкт».

Способность к инновациям оказывается связанной с устойчивым «мощным смыслообразующим и мотивирующим конструктом», который описывается в категориях «цивилизационных различий», нуждающихся в исследовании с помощью кросс-культурных исследований, в ходе которых сравниваются усредненные (внутри страны) «ценности». Макроподход предполагает отказ от постижения (тесно связанных с конкретным социо-культурным микроконтекстом) культурных рутин, не рефлексивных «практик», образующие каркас повседневных взаимодействий. Когда исследователи обращаются к исследованию феноменов меньшего, чем «цивилизация» масштаба, например, культуры российских предпринимателей, то не обнаруживают в ней ничего особенно «русского» (Чепуренко, 1999).

Мы пытались разобраться во всех хитросплетениях рассуждений о «ценностях» «базовых» и не слишком, представленных в тексте (Лебедева, Ясин, 2009), но, как нам представляется, на поверку «культурный барьер», с которого начинают авторы¹⁹⁸, оказывается бюрократическим, связанным с отсутствием политической воли к массовому тиражированию через институты социализации ценностей, характерных для инновационных экономик. Студенты (по крайней мере «москвичи») креативны не менее «канадских»¹⁹⁹ или «американских»²⁰⁰: «по креативности и способности к инновациям наши студенты не отличаются от американских и канадских, даже в чем-то превосходят их» (там же:20). На предприятиях есть «новаторы» с набором ценностей, характерным для инновационной экономики (самостоятельность, свобода выбора, творчество, познание, новизна и состязательность в жизни, стараются быть автономными и независимыми, выражать свои собственные интересы, стремятся к достижению успеха, не подстраиваются под окружение),²⁰¹ и способностью «менять под себя среду», производить «инновационный климат» (там же:23-24). Несмотря на доминирование «в реальности» (т.е. во мнениях информантов) иерархических типов корпоративной культуры, предпочтение информанты отдают эгалитарной (основанной на равноправии) модели корпоративной культуры (ценность низкой дистанции власти, положительное отношение к индивидуализму, отрицательное к ценностям власти и традиции)²⁰².

Авторы сами пишут в конце статьи, что «инновация по-русски требует:

- введения в систему образования ценности самостоятельности и установки на новаторство (с акцентом на удовлетворение, приносимое творчеством);

- смены установок в обучении с зазубривания материала на генерирование новых идей;

- формирования навыков настойчивости в отстаивании собственных идей, нонконформизма – в частности, при помощи так называемых тренингов ассертивности;

- внедрение организационных культур эгалитарного типа [...];

- создание коллективов, где тон задают новаторы, а также поощрения их инновационной активности и поддержки инновационного климата;

- образования менеджеров: руководство должно быть креативным и не бояться риска» (Лебедева, Ясин, 2009:25).

Разговор о «культурных барьерах» приводит к обсуждению социальных технологий взращивания свободной личности, способной к инновациям. «Барьеры» носят институциональный, а не персональный характер и никакого отношения к «русскому национальному характеру» не имеют. Разговор в категориях «базовых ценностей», изучаемых через индивидуальные мнения, а не через то, каким образом организованы сообщества, постоянно сбивает с толку.

«Сейчас уже многие понимают, что обязательным условием инновационных преобразований является преодоление культурного барьера, прежде всего, традиционно патерналистских и иерархических моделей на всех уровнях, губящих всякую инициативу и творческие порывы и в итоге препятствующие рыночным процессам. Они зиждутся на ценностях власти, безопасности, конформизма» (Лебедева, Ясин, 2009:24).

Возникает ощущение, что авторы призывают воспитывать население в духе ценностей, способствующих инновациям (свобода, индивидуализм и т.п.), а не менять институциональную среду. А результаты такого рода воспитательных программ нам всем хорошо известны по программам воспитания «толерантности», например. Когда ценность «толерантности» насаждается вполне авторитарными методами и формирует (в лучшем случае) «конформизм». Существует потребность в глубоком (антропологическом) исследовании современной российской школы и, более широко, педагогического образования. Для того, чтобы сделать возможными институциональные изменения, необходимо хорошо понимать, как институты, связанные с социализацией, работают в настоящее время. Кросс-культурные исследования и массовые опросы ответов на эти вопросы дать не способны.

Обратимся еще к одной работе, где эмпирической базой анализа стали исследования Института комплексных социальных исследований РАН и Института социологии РАН «Граждане новой России: кем они себя ощущают и в каком обществе хотели бы жить?» (1998, 2004, 2007гг), «Собственность в жизни и восприятии россиян» (2005), «Городской средний класс в современной России (2006)²⁰³. Н.Е. Тихонова с группой предпринимает «детальный анализ полуторавековой истории формирования концепции модернизации и тех признаков, которыми общества модерна отличаются от обществ традиционного типа» (Тихонова, 2008:7). Она представляет таблицу соотношения особенностей «традиционных и современных обществ в работах классиков социальной мысли», перечисляя следующие характеристики «современных обществ»: ориентация на саморазвитие, свободу и достижения, десакрализация, доминирование частной собственности, плюрализм интересов и размывание дихотомии «мы»-«они», внутренний локус-контроль, индивидуализм, нонконформизм, целерациональные действия и т.п. (Тихонова, 2008:8-9). Этот набор принципиально совпадает с традиционными описаниями «модернизированных обществ», о которых мы говорили в начале (западный подход).

На основе этого исследователи выделяют «21 индикатор степени модернизированности сознания и поведения россиян»²⁰⁴. В числе черт «социокультурной специфики России» Н.Е. Тихонова выделяет, в частности, отношение к рыночной экономике. «Данные исследований позволяют говорить об устойчивом тяготении россиян к смешанной экономике с сильной регулирующей ролью государства и его доминирующим присутствием в большинстве отраслей» (Тихонова, 2008:14).

«Данные всех исследований позволяют говорить о толерантности россиян к институтам рыночной экономики, но их готовность к принятию «правил игры» современной рыночной экономики не стоит абсолютизировать. [...] За последнее десятилетие выросло убеждение, что развитию России способствуют предприниматели и банки», но «для общественного сознания консенсусной во всех возрастных группах является точка зрения, что развитию России способствуют в первую очередь рабочие и крестьяне»²⁰⁵. Этот факт делает для исследователей «неудивительным» то, что «модель развития рыночной экономики, которая представляется россиянам оптимальной для России, имеет мало общего с современными высокоэффективными моделями рыночной экономики и может быть условно охарактеризована как «государственный капитализм» (Тихонова, 2008:13).

А вот, что она пишет о патернализме и вопросе о роли государства вообще и в экономике, в частности. «Мы имеем дело не просто с патернализмом, а с так называемыми патрон-клиентскими отношениями, при которых государство получает от населения мандат легитимности на практически необъятные властные и имущественные права в обмен на делегирование ему ответственности за положение его граждан» (Тихонова, 2008:18).

Предполагается, что с таким пониманием соотношения общества, личности, государства «органично вытекают неправовой и неэкономический характер сознания россиян, особая роль авторитетов в механизме саморегуляции общности и т.п., наложившие серьезный отпечаток на все социально-экономическое развитие России последних десятилетий» (Тихонова, 2008:14:12).

Отмечена особая (принципиально иная, чем на «западе») модель отношений общества, личности и государства основными характеристиками которой являются патерналистские ожидания населения²⁰⁶, «традиционное экономическое сознание», завязанное на представление о государстве как основном экономическом агенте, НО в сочетании с требованием обеспечения демократических свобод (слова, собраний) (Тихонова, 2008:12). При этом исследователи говорят о доминировании представления, что «СМИ могут быть как государственными, так и частными, но и частные СМИ должны действовать в русле государственной политики» (Тихонова, 2008:15). Авторы не задаются вопросом, как в сознании россиян соотносится свобода слова и государственный контроль СМИ.

Н.Е. Тихонова, сравнивая отношение к доминированию государственной собственности в разных возрастных когортах, обращает внимание на то, что «нынешняя молодежь, [...] отнюдь не стала от этого меньшим сторонником доминирования государственной формы собственности в основных отраслях экономики. [...] Таким образом, социализация в условиях рыночной экономики сама по себе отнюдь не ведет к изменению модели мировосприятия вообще и модернизации экономических воззрений в частности» (Тихонова, 2008:16).

Особые «русские» люди

В целом все эксперты согласны с тем, что не существует одинаковых стран, с одинаковой историей формирования институтов, практик и т.п. В определенном смысле, любая страна идет «особым» путем. Вопрос, скорее не в том, признается ли «особость» пройденного пути, а в том, насколько признается возможность осмысливать опыт как сходный вне категорий «исключительности» (не укладывающийся ни в какие стандарты и рамки).

По мнению некоторых исследователей, «какие бы теоретические концепции мы не использовали, все они констатируют несомненный социальный факт: в культуре разных народов есть нечто устойчиво отличающее их от других народов и этносов, что, конечно, связано с особой историей их формирования» (Социальные трансформации, 2005:276)²⁰⁷. В зависимости от предпочитаемого теоретического подхода, идет речь об «этнических константах» (Светлана Лурье²⁰⁸, вслед за ней авторы учебного пособия (Социальные трансформации, 2005:276), Ксения Касьянова и др.).

Рассуждения Т.Г.Стефаненко о психологических особенностях, «присущих носителям русской культуры», начинаются со ссылок на русскую философию XIX-начала XX века (традиционный набор цитат из Бердяева, Чаадаева, Ключевского, Данилевского, Соловьева и др.). Далее всерьез обсуждается «психоаналитическая гипотеза «свивания»»²⁰⁹ и, наконец, «модальная личность русских» К.Клакхона. Последний приписывал ей следующие черты: «сердечность, человечность, зависимость от прочных социальных контактов, эмоциональная нестабильность, иррациональность, сила, недисциплинированность, потребность подчиняться власти» (Социальные трансформации, 2005:276-279). Впрочем, автор не удовлетворена перечнем, так как он «не может служить объяснением особости русского народа» (там же, 279).

«Более продуктивным» автору представляется «выделение в русской ментальности этнических констант в соответствии с концепцией С.Лурье», которая полагает, что поскольку «и в начале XXI века у большей части россиян сохраняются крестьянские корни, этнические константы следует искать именно в ментальности крестьян» и в «сельской общине, которую сами крестьяне называли «миром»» (там же,:281). Крестьянскими корнями объясняется специфическое отношение к государству («член крестьянской общины хорошо представлял, что доброму миру противостоят все органы власти, вплоть до государства, чьи решения ему почти всегда непонятны и чужды. Правда, крестьянин пытался переносить защитные функции общины на государство, ждал от него отеческой заботы (т.е. проявлял патерналистские установки). Но, как правило, не дожидался, что еще больше отталкивало крестьянина от государства» (там же, 282).

С этой «константой» оказывается связанной и другая: «государство как источник зла, находящийся в постоянном конфликте с народом»²¹⁰. В качестве связи с двумя предыдущими и «сохранившейся в неприкосновенности» «этнической константы» называется «царецентризм»: «Лурье рассматривает веру в царя как способ психологической защиты в ответ на постоянный конфликт между народом и государством: так как государство на протяжении веков воспринималось как нечто чужеродное, вмешивающееся во внутреннюю жизнь общины, отношения между ними способен был урегулировать только покровитель народа – царь. [...] именно образ посредника как этническая константа не претерпел в России серьезных изменений: неискоренимая вера в царя была перенесена на коммунистических вождей – Ленина и Сталина, затем на первых лиц государства постсоветского периода – Горбачева и Ельцина, а в настоящее время – на Путина» (Там же, 287). Собственно, перед нами герметичное, нефальсифицируемое (как конспирологическая теория и т.п.) объяснение существования «путинского большинства», к которому апеллируют сторонники «консервативной модернизации». Извечной нелюбовью к государству объясняется и отношение к формальному праву: «в системе русской ментальности один из важнейших способов действия, ведущий к победе добра над злом, – не закон, устанавливаемый «врагом»-государством, а милосердие» («закон совести» против «закона юридического») (там же, 289). В списке «констант» также оказывается: «бездействие»/неагентность (объяснение обнаруживается в русском языке, в котором часто используются безличные конструкции) (там же, 290). Кроме того, «современный русский человек, как и его далекий предок, склонен верить в чудо» (там же, 291) и т.д.

Подводя итог вышесказанному, мы хотим показать, что парадоксальным (казалось бы) образом конструкция «русского человека» не зависит от идеологических пристрастий их авторов. Существует определенный консенсус по поводу того, в чем специфика России, «русского пути» и сформированного на нем «русского» типа. Расходятся оценки того, насколько этот путь («колея») и этот тип личности соответствует задачам «модернизации» (в «западном» смысле слова) или может быть при необходимости им подчинен.

Объясняется это сходство, по нашему мнению, тем, что все, кто пытается рассуждать об особом («национальном») типе личности» попадают в своеобразную колею, выбраться из которой можно лишь путем отказа от рассуждений об этом самом («национальном») типе личности. Маркерами этой колеи являются определенные слова и словосочетания – «этнос»²¹¹, «субэтнос»²¹², «нация»²¹³, «(национальный) менталитет», «(национальный) характер», «этнические/культурные константы», «цивилизационные ценности» и т.д., – понятые в эссенциалистском ключе²¹⁴ и обрекающие авторов на поиск «самобытных» (неизменных, «базовых», «константных») культурных свойств, ценностей и т.п.

Авторы допускают, что у «русского человека» есть (невидимая невооруженному макросоциологической линзой глазу) кнопка или набор кнопок (дохристианского, дореволюционного, советского и т.п. производства)²¹⁵, нажав на которые можно включить нужные и/или выключить ненужные модели поведения, тем самым, переключив человека в иной (отвечающий требованиям «современности») режим существования. Вопрос только в том, чтобы эту кнопку (или универсальный ключ) отыскать, а потом, проявив «политическую волю», запустить системное переключение через институты социализации (школа, в первую очередь). Поиск обычно осуществляется в прошлом, ибо именно там творится «базовое», тестируется «константное» и т.п.

В этой дискуссии российские либералы (Ясин, Аузан, в частности) оказываются в ситуации «догоняющих» и включаются в игру на «чужом поле» (в чужом языке). Они стали всерьез размышлять о «культурных барьерах» на пути модернизации значительно позже, чем «охранители»,²¹⁶ и не осознают своей изначальной ангажированности сложившимися («охранительскими») практиками обговаривания «особой российской цивилизации»²¹⁷. Цивилизационный подход, если когда-то и был, то давно перестал быть инструментом инноваций в социальных науках, тем более инструментом изучения «накатанных, привычных моделей поведения, в основе которых лежат неосознаваемые и потому особенно прочные культурные ценности и представления» (Лебедева, Ясин, 2009:17). Мы бы назвали этот, нуждающийся в изучении, феномен «повседневные практики» (это не «веками» складывающийся, а эмпирически наблюдаемый феномен), а цивилизационный подход принципиально блокирует доступ к их исследованию.

Литература

1. Аузан А. 2008. Снова мимо. Почему в России в очередной раз откладывается модернизацию http://www.novayagazeta.ru/data/2008/86/17.html

2. Аузан А. 2008а. Национальные ценности и конституционный строй. Новая газета. № 02 от 14 Января 2008 г. http://www.novayagazeta.ru/data/2008/02/10.html

3. Аузан А. 2008б. Национальные ценности и конституционный строй. Часть 2. Русская сказка. Новая газета. № 04 от 21 Января 2008 г http://www.novayagazeta.ru/data/2008/04/17.html

4. Аузан А. 2008в. Национальные ценности и конституционный строй. Часть 3: Спрос на демократию. Новая газета. № 06 от 28 Января 2008 г http://www.novayagazeta.ru/data/2008/06/16.html

5. Аузан А. 2008г. Снова мимо. Почему в России в очередной раз откладывается модернизация Новая газета. № 86 от 20 Ноября 2008. http://www.novayagazeta.ru/data/2008/86/17.html

6. Аузан А. 2008е. Пересчет маршрута Новая газета. № 89 от 1 Декабря 2008 г . http://www.novayagazeta.ru/data/2008/89/24.html

7. Аузан А., 2009а. Национальная формула модернизации. Как осуществить сделку между прошлым и будущим. «Новая газета». № 137 от 9 декабря 2009 г http://www.novayagazeta.ru/data/2009/137/15.html

8. Аузан А., 2011. Россия — это поезд, который вышел из пункта А 300 лет тому назад. И никак не прибудет в пункт Б. «Российская модернизация: факторы и возможности». Лекция Александра Аузана в редакции «Новой газеты», организованная «Центром политических коммуникаций при факультете журналистики МГУ им. Ломоносова» Новая газета. № 50 от 13 мая 2011 года

9. Афанасьев и др., 2009. Вперед нельзя назад! (Афанасьев Юрий Николаевич, Давыдов Алексей Платонович, Пелипенко Андрей Анатольевич). «Континент», №141. 2009. http://magazines.russ.ru/continent/2009/141/aa10.html

10. Ахиезер и др. 1993. Модернизация в России и конфликт ценностей. М., (ИФРАН), 1993.

11. Ахиезер А.С., 2001. Специфика российского общества, культуры, ментальности как теоретическая и практическая проблема. В: «Обновление России: трудный поиск решений. Выпуск 9. Годичные научные чтения «Россия сегодня: на перекрестке мнений». М.: РНИСиНП, 2001. С.139-148.

12. Бусыгина, И., Захаров А., 2006. Sum ergo cogito. Политический мини-лексикон. Москва: Школа политических исследований. 2006. с.106 («Модернизация»)

13. Горшков и др., 2010. Готово ли российское общество к модернизации. Под. Ред. М.К.Горшкова, Р. Крумма, Н.Е.Тихоновой. Москва: издательство «Весь мир». 2010.

14. Дискин И. 2009. Кризис…. И все же модернизация! Москва: издательство «Европа», 2009.

15. Драгунский Денис, 2010. Модернизация в стиле steampunk // Неприкосновенный запас, 6 (74), 2010. С.250-260.

16. Евтушенков и др., 2008. Инновационное развитие — основа модернизации экономики России. Национальный доклад. М.: ИМЭМО РАН ГУ-ВШЭ, 2008. – 168 с. (ред. Совет. Евтушенков В.П., Кириенко С.В., Чубайс А.Б.) http://www.rusnano.com/Document.aspx/Download/15577

17. Зарубина Н.Н., 2001. Хозяйственная культура постсоветской России: на перекрестке мнений. В: «Обновление России: трудный поиск решений. Выпуск 9. Годичные научные чтения «Россия сегодня: на перекрестке мнений». М.:РНИСиНП, 2001. С.124-139.

18. Зудин, 2011. «Консервативная модернизация: современная идеология развития». Доклад заместителя директора Центра политической конъюнктуры Алексея Зудина. http://er.ru/er/text.shtml?19/0201,110759. 09.03.2011 17:04 МСК, http://www.er.ru/er/text.shtml?19/0204,110759 10.03.2011 09:00 МСК, http://www.er.ru/er/text.shtml?19/0216,110761 16.03.2011 09:00 МСК

19. Зюганов, 2010. «Социалистическая модернизация – путь к возрождению России». Доклад Г.А.Зюганова на V Пленуме ЦК КПРФ 3 апреля 2010 года. http://kprf.ru/rus_soc/77698.html. 03.04.2010 15:15

20. Иноземцев В.Л., 2009. Что такое модернизация и готова ли к ней Россия. В: Модернизация России: условия, предпосылки, шансы. Сб.Статей и материалов. // Под ред. В.Л.Иноземцева. М.; Центр исследований постиндустриального общества. 2009. с. 7-82.

21. Ицкович Дмитрий, Пономарев Илья. 2009. Модернизация или инновация. http://www.polit.ru/analytics/2009/11/25/modern.html

22. Калинин Илья, 2010. Ностальгическая модернизация: советское прошлое как исторический горизонт. «Неприкосновенный запас». №6 (74), 2010. http://magazines.russ.ru/nz/2010/6/ka2.html

23. Красильников и др., 1993. Красильников В.А., Зибров Г.М., Рябов А.В. «Шанс на обновление России (зарубежный опыт модернизации и российские перспективы)». Мир России. 1993. № 1. С. 103-153. http://ecsocman.edu.ru/text/31743827/

24. Красильщиков, и др.1994. Красильщиков В.А., Гутник В.П., Кузнецов В.И., Белоусов А.Р. и др Модернизация: зарубежный опыт и Россия. М., 1994. С.68-85;

25. Красильщиков В.А., 2009. Модернизация: зарубежный опыт и уроки для России. В: Модернизация России: условия, предпосылки, шансы. Сб.Статей и материалов. // Под ред. В.Л.Иноземцева. М.; Центр исследований постиндустриального общества. 2009. с.85-160.

26. Кукулин Илья, 2010. Сентиментальная технология: память о 1960-х в дискуссиях о модернизации 2009-2010 годов. НЗ. №6, 2010

27. Лебедева, Н.М. Ценности и отношение к инновациям российских и канадских студентов // Психологический журнал, 2001. т.22, №3, с.26-36.

28. Лебедева, Н.М., Ясин Е.Г., 2009. Культура и инновации. «Форсайт» №2 (10)2009. 16-26.

29. Лурье С. В. 1998. Историческая этнология: Учебное пособие для вузов. 2-е изд. М., Аспект Пресс, 1998.

30. Обретение, 2011. Обретение будущего: Стратегия 2012. Конспект. – М.: Экон-информ, 2011. – 95 с. (ИНСОР)

31. Орлов и др., 2010. Консервативная модернизация - 2010: конфигурация власти и новая политическая повестка дня. Аналитический доклад. Авторы: Дмитрий Орлов, генеральный директор Агентства политических и экономических коммуникаций, кандидат исторических наук, Дмитрий Бадовский, заместитель директора НИИ социальных систем, кандидат политических наук, Михаил Виноградов, президент фонда "Петербургская политика". http://www.regnum.ru/news/1241073.html. 00:01 13.01.2010, http://www.kreml.org/other/233872727

32. Паин Эмиль, 2008. Традиции и квазитрадиции: о природе российской «исторической колеи». Лекция, прочитанная 22 мая 2008 г. http://www.polit.ru/lectures/2008/06/26/pain.html

33. Пономарев и др., 2009. Модернизация России как построение нового государства. Независимый экспертный доклад. Проект института национальной стратегии. Авторы: Илья Пономарев, Михаил Ремизов, Роман Кареев, Константин Бакулев (http://www.apn.ru/publications/article22100.htm, впервые опубликован на сайте http://www.polit.ru/dossie/2009/10/29/mrkpng.html, 29.10.2009, 21:58)

34. Рубцов А., 2010. Модернизация: от технологии до идеологии. Новая газета №69, 30 июня 2010.. http://www.novayagazeta.ru/data/2010/069/10.html

35. Социальные трансформации, 2005. Социальные трансформации в России: теории, практики, сравнительный анализ. Учебное пособие. М.: Издательство «Флинта». Московский психолого-социальный институт. 2005.

36. Сурков В., 2007. «Русская политическая культура. Взгляд из утопии». http://www.kreml.org/opinions/152681586

37. Тихонова Н.Е., 2008 «Социокультурная модернизация в России (опыт эмпирического анализа). Общественные науки и современность. №2, 2008, 5-23.

38. Тихонова, Наталья, 2011. ОСОБЕННОСТИ НОРМАТИВНО-ЦЕННОСТНОЙ СИСТЕМЫ РОССИЙСКОГО ОБЩЕСТВА, 06.04.2011. http://www.liberal.ru/anons/5188

39. Травин Дмитрий. 2010. Медведевская модернизация и горбачевская перестройка. НЗ. №6, 2010 http://magazines.russ.ru/nz/2010/6/tr11.html

40. Третий Рим, 2010. «Третий Рим». Суверенная модернизация. Доклад. Данный доклад не является официальной точкой зрения Русской Православной Церкви. Его авторами являются глава Ассоциации православных экспертов Кирилл Фролов и член Ассоциации православных экспертов Кирилл Логинов. Ассоциация православных экспертов - общественная организация, в которую входят клирики и миряне РПЦ, пытающиеся понять и объяснить современные общественно-политические, культурные, экономические, геополитические и прочие процессы с позиции нашей веры. http://www.regnum.ru/news/polit/1339303.html. 01:01 25.10.2010.

41. Чепуренко А.Ю. 1999. Новые российские предприниматели: в поисках «цивилизационных» особенностей. В: «Обновление России: трудный поиск решений. Выпуск 7. Годичные научные чтения «Российская цивилизация: этнокультурные и духовные аспекты». М.: РНИСиНП , 1999. С.103-111.

42. Чепуренко, А.Ю., 2004. Малое предпринимательство в социальном контексте. М.: Наука, 2004.

43. Юргенс Игорь: Россия обречена на обновление. Какими бы ни были решения двух первых лиц. Новая газета. http://www.novayagazeta.ru/data/2011/011/00.html, 01.02.2011.

44. Ясин, Е. Г., 2007. Модернизация и общество [Текст] : доклад к VIII Междунар. науч. конф. «Модернизация экономики и общественное развитие», Москва, 3—5 апреля 2007 г. / Е. Г. Ясин; Гос. ун-т — Высшая школа экономики. — М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2007. — 114, [2] с. — 1200 экз. — ISBN 978-5-7598-0473-4 (в обл.).

45. Ясин Е.Г., 2005. Модернизация или разрушение. http://www.gazeta.ru/comments/2005/06/16_x_301222.shtml. 17.06.05 10:44

Дискуссия об «особом пути»: взгляд на Запад

В современной России достаточно широко распространено представление, будто наша страна – совершенно особая, качественным образом отличающаяся от всех других стран мира, и, соответственно, мы должны двигаться особым образом по пути модернизации. Некоторые книги, выдержанные в подобном ключе издаются огромными тиражами, а потом многократно переиздаются (см., например, Паршев). Представления о том, в чем состоит российская особость, могут быть совершенно разными у разных людей, но часто даже сторонники диаметрально противоположных взглядов считают необходимым искать специфику, в корне отличающую нас от стран Запада, уже осуществивших модернизацию.

В связи с этим исследователи часто обращаются к анализу вопроса о том, действительно ли Россия идет особым путем. Мы предлагаем взглянуть на проблему с другой стороны. Разговоры о специфичности нашего пути вовсе не являются признаком того, что путь действительно особый. Скорее, это говорит не о ходе модернизации, а о состоянии умов. В силу определенной причины многие люди в России хотят считать наш путь особым. Реально эти люди мало знают о том, как осуществляется модернизация в России, как проводятся экономические и политические преобразования. Еще меньше люди знают о том, как шла модернизация в тех странах Запада, по сравнению с которыми наш путь видится особым. И уж совсем ничего не знают эти люди о том, как соотносятся между собой пути различных стран Запада, поскольку при взгляде из России Запад часто видится чем-то целым и предельно абстрактным.

Парадоксально то, что даже попытка поиска особого пути не отдаляет нашу страну от стран Запада, а сближает, поскольку поиск особого пути на определенном этапе развития характеризовал многие европейские государства. Не только русским, но и немцам, французам, англичанам, а также другим народам, представлялось в свое время, будто их страна имеет особую судьбу, коренным образом отличающую ее от судьбы соседей.

Первоначально теории особого пути возникали в далеком прошлом, в эпоху, когда не было еще такого явления, как национализм. Разработка этих теорий приходилась, как правило, на те времена, когда государства переживали сложные эпохи своего становления, когда им надо было тем или иным способом определить свое место в мире, зафиксировать, условно говоря, право на существование.

Нам хорошо известна теория «Москва – третий Рим», которая начала разрабатываться на Руси в XV столетии после падения Константинополя. В эту эпоху на землях, подвластных Москве, многое менялось. Уходило в прошлое время зависимости от татаро-монгол. Великие князья переставали быть данниками хана и начинали определяться в качестве самостоятельных правителей и самостоятельных игроков на политическом поле христианской Европы. Однако политика тех времен коренным образом отличалась от политики современной. Она нуждалась в своеобразной легитимизации свыше, что и порождало воззрения о своеобразных особых отношениях тех или иных монархов с Господом.

Четко и кратко теорию «Москва – третий Рим» выразил инок Елизарова монастыря Филофей в письме дьяку Мисюрю-Мунехину: «Два убо Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти[…] Все христианские царства потопишася от неверных. Токмо единого государя нашего царство благодатию Божею стоит» (цит. по Травина, с.146). В общем, короче говоря, все веруют в Бога неправильно и за это гибнут, а при нашем государе вера правильная. Он особо угоден Господу. Отсюда – и результат.

При взгляде на мировую историю из России кажется, что мы – абсолютно уникальные, что только у нас возникло подобное представление о наследовании двух великих империй – Римской и Византийской. И впрямь теорий «Париж – третий Рим» или «Стокгольм – третий Рим» не существует. Однако в других государствах представления об особом пути тоже существовали, но выражались иными способами. Общее всегда для таких ранних теорий – особые отношения с Богом. Наполнение же конкретно историческим материалом может быть различным.

В Москве использовался константинопольский материал, связанный, во-первых, с тем, что именно у Византии Русь переняла христианство, а, во-вторых, с тем, что Византия чрезвычайно вовремя пала под ударами турок, дабы уступить место новому, находящемуся на подъеме «Риму». В других европейских центрах акцент делался на другие исторические обстоятельства.

Например, для Португалии сложной эпохой стали XVI–XVII века, когда это маленькое государство должно было сосуществовать на Пиренейском полуострове по соседству с самым сильным европейским государством – Испанской державой. Португалия, с одной стороны, гордилась великим прошлым – формированием империи, завоеванием заморских территорий, обеспеченном чрезвычайно малыми силами, что свидетельствовало, как говорила мифология (оформленная, в том числе и великим поэтом Комоэнсом в «Лузиадах») о героизме и могуществе лузитан (португальцев). С другой же стороны по объему военных и финансовых ресурсов Португалия была не сопоставима с Испанией, а потому могла запросто потерять свою независимость. Это, собственно говоря, и произошло при Филиппе II испанском. В результате несколько десятилетий Португалия находилась под властью короны Габсбургов. Фактически встал вопрос о том, имеет ли Португалия право на существование, или же это часть Испании, наряду с Кастилией, Арагоном, Андалусией и т.д.

В многотомном труде «Лузитанская монархия», публиковавшемся на протяжении более 130 лет, была сформулирована теория «особого пути». Монах Бернарду ди Бриту в первых частях повествования начал рассказ с тех времен, когда мир был еще лишь задумкой Создателя. «Как выяснилось», само существование Португалии входило изначально в замысел Бога (из чего следует, что существование независимой страны является не исторической случайностью, но составной частью Божественного плана по сотворению мира). Бог лично спустился на землю, чтобы создать новое государство и сам беседовал об этом с военным лидером Афонсу Энрикишем, который стал первым португальским королем.

В произведениях португальских авторов можно обнаружить, что португальские герои превосходят всех прочих в мировой истории, включая Александра Македонского, Траяна и т.д. «Нет на известной нам земле народа, которому все люди были бы обязаны больше, чем португальцам», – отмечал Амадор Аррайш. А в одной книге 1631 года встречается следующее рассуждение: испанцы побеждают все другие народы. История показывает, что португальцы побеждали и испанцев. Значит, португальцы – самый храбрый народ на земле (Сарайва, с.167-168, 202).

Подобная мифология была чрезвычайно важна для эпохи испанского владычества. Возможно, именно она, наряду с регулярно переиздававшейся поэмой Комоэнса, во многом обеспечила восстановление португальского государства.

Примерно в это же время теория «особого пути» формируется и на польских землях, что так же как в Португалии было связано с тяжелым периодом существования государства, с угрозой его независимости.

Еще в XV веке возникла идея происхождения польской шляхты от древних сарматов. Эта идея, в общем-то, ничем не отличалась от аналогичных генетических мифов, распространенных в других странах. Но в XVII столетии целый ряд военных неудач поставил под сомнение существование некогда мощного государства. Страшные удары по полякам были нанесены в основном шведами, но и Россия активно расширялась за счет своего ослабевшего западного соседа.

В итоге Польша сформировала идеологию сарматизма. Доминирующее положение католицизма привело к своего рода мессианизму, и в идеологии сарматизма закрепилось представление об исключительной роли поляков в осуществлении Божественного промысла. Это отражалось и в убеждении, что сам Бог покровительствует Речи Посполитой. И потому среди шляхты пользовался популярностью миф о Польше как об оплоте христианства, убеждение, что именно Речь Посполитая призвана защитить христианский мир (Тымовский и др., с.244-245).

Это убеждение получило во второй половине XVII столетия серьезное подкрепление в связи с тем, что именно польский король Ян Собеский одержал несколько впечатляющих побед над турками и остановил их продвижение на Запад, защитив, в частности, Вену.

Впрочем, описанные выше русский, португальский и польский примеры имеют лишь косвенное отношение к нашим сегодняшним мифам, поскольку рождались в совершенно иную эпоху и были ориентированы на восприятие лишь сравнительно небольшой привилегированной частью общества. Гораздо большее значение имеет для нас мифология времен распространения национализма, поскольку сегодняшние представления об особом пути России корреспондируют напрямую именно с ними.

Рассмотрим, каким образом националистическая мифология развивалась в Англии. Еще в середине XVI века из уст крупных деятелей церкви можно было услышать странные заявления о том, что у Бога есть национальность. «Господь – англичанин» заявил, к примеру, будущий епископ лондонский Джон Эйлмер и призвал своих соотечественников благодарить его по семь раз на дню, что Он создал их англичанами, а не итальянцами, французами или немцами. «Господь со своими ангелами сражался на ее (Англии) стороне против чужеземных врагов».

Эти заявления, впрочем, были скорее сродни той ранней русской, португальской и польской мифологии, которые мы рассмотрели выше. Другое дело высказывания, обращенные к широким народным массам, которые начали распространяться в английском обществе несколько позже.

К концу XVI столетия в Англии появляются любопытные славословия в честь английского языка. «Итальянский язык – благозвучен, но не имеет мускульной силы, как лениво-спокойная вода, французский – изящен, но слишком мил, как женщина, которая едва осмеливается открыть рот, боясь испортить свое выражение лица, испанский – величественен, но неискренен, в нем слишком много О, и он ужасен, как дьявольские козни, голландский мужественен, но очень груб, как некто все время нарывающийся на ссору. Мы же, заимствуя у каждого из них, взяли силу согласных итальянских, полнозвучность слов французских, разнообразие окончаний испанских и умиротворяющее большое количество гласных из голландского; итак, мы как пчелы собираем мед с лучших лугов, оставляя худшее без внимания». Забавно, что через полтораста лет, когда Россия дозрела до тех процессов, что развивались в Англии в конце XVI века, Михайло Ломоносов, наверняка не знакомый с цитированным выше источником, соорудил похожее славословия в адрес русского языка, которые у нас еще недавно вдалбливали каждому школьнику. «Карл V, римский император говаривал, что ишпанским языком – с Богом, французским – с друзьями, немецким – с неприятелями, итальянским – с женским полом говорить прилично. Но если бы он российскому языку был искусен, то, конечно, к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно, ибо нашел бы в нем великолепие ишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность итальянского, сверх того, богатство и сильную в изображениях кратость греческого и латинского языка».

В эпоху английской революции, когда народ испытывал чрезвычайные трудности, представление об отдельных особенностях нации стали постепенно трансформироваться в своеобразную теорию «особого пути». Как евреи времен Ветхого завета имели особый договор с Богом, так и англичане времен восстания пуритан считали себя вторым Израилем, постоянно возвращаясь к этой метафоре в парламентских спичах и памфлетах, а также в церковных церемониях. Трудности, которые англичанам приходилось преодолевать на практике в сравнении с другими народами, компенсировались в сознании тем, что именно себя пуритане считали народом избранным, народом мессианским, народом, призванным установить истинную церковь на земле взамен разложившейся римско-католической (подробнее об Англии см. Гринфельд, гл.1).

Понятно, что представления об особом пути XVII века имеют совершенно иную окраску, нежели представления XX–XXI столетий. Религиозный элемент у англичан играл несопоставимо большую роль, чем может играть сейчас, тогда как рассуждений об особом пути в экономике, насколько известно, тогда не имелось. Однако в общих чертах ситуацию роднит именно то, что на крутых поворотах истории в эпоху распространения национализма, народ поддерживает себя мифотворчеством, в котором говорит о своей особости, о своих преимуществах по отношению к другим народам, которые кажутся более благополучными и преуспевающими.

Во Франции подобные мессианские представления сформировались также в эпоху революции, но поскольку она отстояла от английской революционной эпохи примерно на полтора столетия, язык национализма оказался совершенно иным – светским и не содержащим никаких отсылов ко «второму Израилю» или к особому договору народа с Господом.

Франция времен Великой революции находилась в глубоком экономическом и политическом кризисе. Хозяйство страдало от страшной инфляции, в городах не хватало элементарных продуктов, а власти увязли в бесконечных обсуждениях идей свободы, равенства и братства. По мере усиления кризиса эти дискуссии перерастали в кровавые разборки между самими революционерами. Завершались эти разборки массовыми репрессиями. Недавно еще самое сильное государство Европы ныне могло позавидовать любому соседу, живущему скучной, размеренной, однообразной жизнью. Более того, Франции угрожала иностранная интервенция, ставящая под угрозу само существование молодой нации. В этой ситуации элиту поразил тяжелый психологический кризис, выходом из которого стала невиданная доселе консолидация общества (подробнее об экономическом кризисе эпохи революции см. Травин, Маргания, гл. 2).

Постепенно у французов сформировалось представление о том, что страдание от собственных неурядиц есть на самом деле не что иное, как великое страдание во имя всего человечества. В христианской традиции, где Бог был распят на кресте и погиб во искупление первородного человеческого греха, подобная трансформация идеи страдания была, наверное, вполне естественной. Франция ощутила себя распятой именно потому, что несла всему миру идеи свободы, равенства и братства. Страдания сразу же стали осмысленными. Соперничество политических клик, неудачные денежные эксперименты, озлобление против вчерашних господ – все это вдруг превратилось в элементы великой миссии, выпавшей на долю самого лучшего, самого передового народа Европы. Патриотический дух проник в сердце общества. Интервенция оказалась отбита. Более того, французская революционная армия под звуки «Марсельезы» понесла революцию на своих штыках в соседние страны, где еще правили ненавистные тираны.

Впоследствии наполеоновская армия, несколько трансформировав ту же самую идею, несла Гражданский кодекс и буржуазные свободы туда, где еще доминировало обычное право, разбавленное феодальными установлениями. Для дворянской элиты Центральной и Восточной Европы Буонапарте являлся ни кем иным как узурпатором божественного права наследственных монархов. Но для французов, проникшихся национальной идеей избавления всего мира от тирании, узурпаторами были как раз наследственные монархи. А Наполеон стал авторитарным лидером, персонифицирующим дух нации, воплощающим в себе весь комплекс идей свободы, равенства и братства. О том, что в империи не осталось даже следов свободы, равенства и братства, ощутивший собственное величие народ задумываться, естественно, уже не мог и даже не хотел (подробнее см. Травин с.412-415).

Французский особый путь выглядел как путь самой передовой нации, прокладывающей дорогу к Свободе, Равенству и Братству для всего человечества. Французы не говорили, что мы, мол, другие, что мы не такие, как все. Они полагали, что являются самой передовой нацией, и их особость состоит в том, чтобы раньше других пройти по пути преобразований и помочь другим народам встать рано или поздно на путь построения общества, избавленного от тирании.

Однако в Германии в XIX веке эпоха становления национализма в полном смысле сформировала теорию особого пути. Исследователь этого вопроса Луи Дюмон отмечал, что «немцы выставляли и пытались навязать свое превосходство лишь потому, что они немцы, тогда как французы сознательно утверждали только превосходство универсальной культуры, но наивно отождествляли себя с ней в том смысле, что считали себя наставниками человеческого рода» (Дюмон, с.145).

Представление об особом характере германской культуры (понимаемой, естественно, в широком смысле) сумело стать для народа определяющим. Германия представлялась местным националистам неким духовным гигантом, возвышающимся посреди других европейских народов, погрязших в суете и тщеславии, в мелких заботах, связанных с функционированием рыночного хозяйства. Немцы же с их великой поэзией, музыкой, философией оказывались чужды мелочам и выстраивали свое национальное бытие исключительно на великом. Как древние греки в свое время считались образцом физического совершенства, так немцы видели себя образцом совершенства духовного.

Германия стала противопоставлять себя абстрактно понимаемому Западу. Примерно так же, как считают сегодня многие в России, немцы рубежа XIX-ХХ веков считали Запад неким расплывчатым целым, отличающимся от Германии отсутствием духовных начал. На Западе доминировала Цивилизация с ее борьбой за выживание, с ее эксплуатацией человека человеком, с ее бездумным использованием рынка. В Германии же над ценностями Цивилизации превалировала Культура. Она предполагала формирование развитой, эффективной экономики без тех эксцессов, которые сопровождают развитие хозяйства на Западе. Она предполагала единство общества вместо гоббсовской войны всех против всех. Она предполагала социальную защищенность вместо вражды, наживы, корысти.

Не случайно именно Бисмарк первым в Европе добился больших сдвигов в деле создания систем социального страхования. Не случайно именно в Германии получило особо динамичное развитие картелирование крупного бизнеса. Не случайно именно Германия столь активно защищала отечественного производителя от иностранной конкуренции. Все эти мероприятия, рассматриваемые порой как независимые, изолированные, на самом деле являлись элементами единой системы патерналистского государства (подробнее см. Травин, Маргания, гл.3).

У разных немцев в их национальном мировоззрении могла быть различная Культура. Кто-то видел величие Германии в творениях Гегеля, а кто-то в том, что в сравнении с французским рабочим немец защищен государством. На самом деле, естественно, защита была условной, и по основным параметрам немец начала ХХ века оказывался даже беднее своего западного соседа. Но национальная идея живет всегда своей собственной жизнью, мало связанной с реальностью.

В Первую мировую войну немцы шли сражаться не только за своего кайзера. Они защищали германскую Культуру, германский образ жизни от русских варваров на Востоке и от «неправильной» Цивилизации на Западе. Утвердив в сознании свое культурное превосходство над врагом, немцы тем самым компенсировали трудности становления рыночной экономики, нищету и убогость жизни, реально существовавшее неравноправие социальных слоев. Возможно, поэтому война была столь долгой и кровавой. Не все были пронизаны таким антивоенным настроением, как, скажем, хорошо известные нам герои Ремарка.

Даже лучшие интеллектуалы Германии чувствовали себя представителями иного мира, нежели мир Запада. Макс Вебер считал, что культурная задача Германии и ее историческое предназначение – не допустить господства американизма в мире. «Просить немца быть приверженным тому,… что народы Европы называют свободой, – писал Томас Манн, – было бы… равнозначно требованию к нему совершить насилие над своей природой» (цит. по Коукер, с.33). А вот еще цитата из «раннего» Т. Манна, ставшего к концу жизни сторонником демократии:

«Немецкий народ никогда не сможет полюбить демократию, по той простой причине, что он никогда не сможет полюбить политику, и что многажды ославленное “чиновничье полицейское государство” есть и остается наиболее приемлемой и глубоко желаемой немецким народом формой государственного существования» (Манн, с.41).

Эрнст Трельч называл воодушевление, вызванное войной, возвращением «веры в дух» – дух, который торжествует над «обожествлением денег», «нерешительным скепсисом», «поисками наслаждения» и «тупым раболепствованием перед закономерностями природы». Причем все эти высказывания отражали мнение значительного числа немецких интеллектуалов. Так в самом начале войны более трех тысяч профессоров в коллективном письме выразили возмущение тем, что враги Германии хотят противопоставить дух немецкой науки тому, что они называют духом прусского милитаризма (цит. по Сафрански, с.94, 96).

После поражения Германия была серьезно оскорблена гигантскими репарациями и демилитаризацией рейнской зоны, в которую французы ко всему прочему в 1923 г. еще и ввели свои войска. На этом фоне идеи национальной исключительности и реваншизма только прогрессировали. В конечном счете, дело дошло до торжества национал-социализма. Вторая мировая война являлась для немцев логическим продолжением первой.

Идея особой германской Культуры трансформировалась в идею особой арийской расы. Конечно, эти две модификации национальной идеи существенно отличались друг от друга и в некотором смысле даже были противоположны (нацисты жгли многие из тех книг, которые составляли истинную гордость немцев). Но, думается, если бы идея национальной исключительности не сформировалась на рубеже XIX-XX столетий, национал-социализм не имел бы в Германии таких прочных корней.

Весьма характерно, что параллельно с германской национальной идеей на той же примерно основе развивалась идея итальянская. Муссолини стремился построить корпоративистское государство, в котором вся нация оказывалась единой в своем противостоянии иному миру. Причем идейной базой фашизма стало выведение итальянских корней из истории древнего Рима. Тем самым национальная культура ставилась, как и в Германии, превыше всех других культур.

Таким образом, на европейском фоне российские поиски особого пути отнюдь не представляются уникальными. Более того, думается, что сегодня мы присутствуем при постепенном отмирании идеи, расцвет которой приходился на трудные для России годы ХХ века. Мессианская идея особого пути нашла тогда свое выражение в мысли о том, что именно в России, как в «слабом звене цепи империализма» (Ленин) начнется мировая революция, а затем она с помощью Красной армии (российского пролетариата) сможет распространиться в наиболее передовых европейских странах с развитыми производительными силами и производственными отношениями. Эта мессианская идея именно потому так хорошо прижилась в умах советских граждан, что полностью отвечала чаяниям общества фрустрированного трудностями модернизации, а особенно революции и гражданской войны. Точно также как французы гордились тем, что они несут Европе Свободу, Равенство, Братство, как английские пуритане гордились тем, что строят в своей стране «Второй Израиль», как немцы гордились тем, что их Культура доминирует над гнилой западной Цивилизацией, так и народы России гордились тем, что несут на своих штыках мировую коммунистическую революцию. В реальной действительности, конечно, идеи мировой революции к реалиям модернизации имели столь же малое отношение, как идеи создания «Второго Израиля». Но «великие идеи» позволяют людям психологически приспособиться к тяжелым временам и худо-бедно пережить их.

Сегодняшние идеи «особого пути» в значительной степени связаны с трудностями перехода от социализма к рыночной экономике. Эти идеи позволяют их носителям чувствовать себя не убогими людьми, проживающими на задворках процветающей Европы и осуществляющими модернизацию спустя десятилетия после того, как другие народы ее осуществили, а великими строителями светлого будущего. Правда, сегодняшняя картина этого будущего уже не носит по понятным причинам коммунистического характера. Она, скорее, имеет националистическую окраску. Но это не меняет сути дела. Если модернизация в России будет успешно осуществляться, то постепенно исчезнет почва для любых подобных теорий. Если же Россия войдет в очередной глубокий экономико-политический кризис, мы, скорее всего, вновь увидим самые невероятные варианты адаптации идеи особого пути к реалиям XXIстолетия.

Литература

1. Гринфельд Л. Национализм. Пять путей к современности. М., ПЕРСЭ, 2008.

2. Дюмон Л. Эссе об идивидуализме. Дубна, Феникс, 1997.

3. Коукер К. Сумерки Запада. М. Московская школа политических исследований, 2000.

4. Манн Т. Путь на Волшебную гору. М. Вагриус, 2008.

5. Паршев А. Почему Россия не Америка. Книга для тех, кто остается здесь. М. АСТ, Астрель, 2006.

6. Сарайва Ж.Э. История Португалии. М. Весь мир, 2007.

7. Сафрански Р. Хайдеггер. Германский мастер и его время. М., Молодая гвардия, 2005.

8. Травин Д. Маргания О. Европейская модернизация. М., СПб. АСТ, 2004. Книга 1.

9. Травин Д. Русский фантом: национальная идея у нас и за рубежом // Травин Д. Путинская Россия: от рассвета до отката. СПб., Дело, 2008.

10. Травина Е. Старые мифы о главном // Звезда, 2007, №11.

11. Тымовский М, Кеневич Я., Хольцер Е. История Польши. М., Весь мир, 2004.

Виталий Найшуль: Назад в будущее²¹⁸

Почему России не надо догонять Запад

– Виталий Аркадьевич, многие, как известно, объясняют экономическое процветание Запада господством протестантского мировоззрения. Насколько это мнение соответствует истине и влияет ли вообще религия на экономическое развитие?

– Действительно, такая точка зрения существует. Это популяризация идей выдающегося немецкого социолога и экономиста конца XIX – начала XX века Макса Вебера. Кстати, похожую мысль о связи религии и цивилизационного развития задолго до Вебера высказывал Петр Яковлевич Чаадаев.

Однако вторая половина ХХ века преподнесла сторонникам “протестантской этики” большие сюрпризы – темпы роста ВВП во многих непротестантских странах оказалась выше, чем в протестантских. Сейчас в Северной Италии душевые показатели выше, чем в Германии, в Ирландии – выше, чем в Великобритании, а Чили, построившая чрезвычайно эффективную капиталистическую экономику, осталась глубоко консервативно-католической страной. Потрясающий рывок продемонстрировали азиатские конфуцианские страны. Причем Юг Европы, Ирландия и Чили, “азиатские тигры” – не просто совершили экономический рывок, они на базе универсальных капиталистических отношений создали свои собственные экономические модели. Теперь мы видим своими глазами, что экономические успехи не тождественны протестантской культуре. Хотя протестантские страны по-прежнему занимают ведущие позиции в мировой экономике.

В середине ХХ века, говоря об экономических перспективах Юго-Восточной Азии, многие эксперты уверяли, что ничего путного там не вырастет, потому что этому препятствуют культурные устои. Такие же разговоры ведутся сегодня о мусульманских и православных странах. И действительно, примеров подобного рывка у мусульманских и православных стран в рыночной экономике нет. Пока…

Здесь нужно сделать оговорку: как известно, в начале ХХ века православная Российская Империя была самой быстро растущей капиталистической страной мира. Это наглядно видно по дореволюционным постройкам в среднерусских губернских городах – ракета явно шла на взлет. Но… не взлетела. В силу сложившихся обстоятельств или по объективным причинам – это уже другой вопрос.

– Но ведь наряду с бурным ростом капитализма шла столь же бурная секуляризация российского общества.

– Модернизация всегда и во всех странах – православных, католических, протестантских, конфуцианских – порождает целый ряд негативных социальных явлений, среди которых: снижение рождаемости, увеличение числа разводов и так далее. (Особенно эти негативные явления проявляются там, где модернизация является чужеродной.) Но это вовсе не означает, что экономическая эффективность достигается разводами и абортами. Это означает, что экономическое развитие создает сложные этические ситуации, в которых культура проверяется на выносливость.

Обычно модернизация проходит так. Старая экономическая система базируется на традиционных морали, культуре и религии. Чтобы сменить систему, их ломают. Затем на обломках методом проб и ошибок собирают новый механизм. Потом спохватываются, что без национальной культуры люди не работают, и на новом витке возвращаются к национальным корням.

А вот Чили при Пиночете за пятнадцать лет прошла весь путь капиталистической модернизации, не изменив своим устоям. В чем великое значение чилийского опыта? В том, что он опроверг привычное представление о том, что экономический рывок непременно сопряжен с отказом от традиционной культуры. В Чили радикальнейшие капиталистические реформы проводили самые что ни на есть глубокие, упертые консерваторы, ортодоксальные католики. Чилийские экономисты, получившие высшее образование в Чили, и закончившие аспирантуру в вотчине американского экономического либерализма – Чикагском университете, сказали, что капитализм – это просто некий технический механизм, и чтобы он заработал, нужно всего-навсего выполнить определенный набор условий – ну, сколько их? раз, два, три, четыре, пять… Но эти условия были выполнены в Чили с чрезвычайной жесткостью, гораздо жестче, чем в Соединенных Штатах. А вот брить бороды, как Петру I, им не понадобилось. В результате появился уникальный чилийский опыт – консервативная модернизация. Так что, на вопрос: можно ли построить современный капитализм, не разрушая собственную традиционную культуру? – теперь можно с уверенностью ответить: да.

А вот на вопрос: можно ли при этом сохранить привычный образ жизни – ответ: конечно, нет. Придется очень и очень много менять. Но при этом можно и нужно оставаться самим собой. Есть прекрасная русская пословица: “живи по-старине, а хлеб ищи на стороне”. А у нас, наоборот, хотят жить “как на стороне”, а хлеб искать “по-старине”.

Искать хлеб на стороне, значит, в числе прочего, не открывать русские законы Ньютона или православную химию. Любая национальная культура вынуждена питаться чужеродными заимствованиями, хочет она этого или не хочет.

– И как же отделить “зерна” и избавиться от “плевел”?

– Обратимся к русской истории. Вся она – история успешных и безуспешных заимствований. К успешным относятся Русское Православие, создание русского литературного языка и литературы, создание первой в мире межконтинентальной баллистической ракеты Р-7 на базе немецкой ФАУ-2, русские естественнонаучные школы: математика, физика, химия, биология и др. Примером же безуспешного заимствования являются раз за разом проваливающиеся попытки создать в России упорно не работающий у нас парламент. Все избранные российские думы были и будут разогнаны – что при царе, что при Ельцине, что при Путине.

Успешные заимствования при пересадке на чужую почву начинают расцветать, так что сравниваются или даже превосходят оригиналы. Без русского Православия уже немыслимо Вселенское Православие. Без заимствованного Россией романа немыслима мировая литература. Без российской математики немыслима современная математика. Мы умеем взять совершенное чужое и сделать из него совершенное свое!

Но есть институты, подобные парламенту, которые, как бы их насильственно ни вталкивали, отторгаются. И тогда единственный конструктивный выход – функциональное замещение. Ну, скажем, нельзя рассматривать коров как продовольственный ресурс в Индии, где они считаются священными животными. Значит, нужно искать замену говядине, восполняя белковый рацион местного населения соей, птицей, чем-то еще. А про коров – забыть. Как бы ни процветали животноводческие фермы в других странах мира.

Или, например, в Италии нет развитого фондового рынка – там права собственности очень плохо отделяются от прав управления. Поэтому на фондовой бирже торгуют, в основном, ценными бумагами крупных фирм, созданных с помощью государства. А Италия – страна мелких и средних семейных фирм. И их сеть оказывается более эффективной, чем крупные предприятия с большой фабричной трубой, которые представляются нам эмблемой индустриальной страны.

У меня как-то был разговор с бывшим министром финансов Италии, и он сказал: “О нас есть много разных мнений, и все они неправильные. Говорят, что мы ленивы. Мы не ленивы, мы просто по-другому работаем: может быть, дольше, чем другие, но нам надо обязательно посредине расслабляться. Зато мы не против прийти на работу очень рано и уйти очень поздно. Поэтому мы и предпочитаем семейные фирмы”. А в результате возникла та самая экономика, где душевые показатели производства выше, чем в Германии. Вот что такое успешное функциональное замещение. Иногда оно происходит стихийно. Иногда с помощью каких-нибудь светлых голов. Иногда – участием в международном разделении труда, специализацией на том, что лучше получается.

Беда в том, что наша обществоведческая мысль, за редкими исключениями, безграмотная и / или эпигонская. Настоящий ученик на базе того, чему его научили, делает что-то новое, порой оставляя далеко позади собственного учителя. А эпигон – он повторяет, как попугай. Поэтому у нас такое слабое институциональное конструирование. И если какой-то заимствованный институт по каким-то причинам не работает, мы его заместить не умеем. И столетиями тычемся лбом об стенку, как, например, с парламентом.

– А правомерно ли говорить о каких-то православных культурных и хозяйственных традициях в России, если они весь ХХ век методично и кроваво выкорчевывались?

– Это сложный вопрос. Я хотел бы подчеркнуть: русское хозяйственное наследие не сводится к общине и артели. Есть, например, и заводы советского военно-промышленного комплекса. И общины, и артели, и заводы – актуальные проявления нашей богатой хозяйственной культуры. При каждом повороте истории происходит либо возвращение к старым практикам, либо из культурного наследия извлекаются какие-то детали, и из них собираются новые институциональные формы. Поэтому уповать в России только на общины и артели – значит заведомо ограничивать свои культурные ресурсы.

На самом деле богатые мировые культуры могут делать все, что угодно. Они могут воевать, могут торговать. Немцы, которых считали самой меланхолической нацией Европы, в определенных обстоятельствах превратились в жесткий военный кулак, а потом снова вернулись к меланхолии. Американцы, которые до этого толком не воевали, после Пирл-Харбора спускали на воду каждый месяц по авианосцу и удесятерили свою армию. Хотя они – типичная торговая нация.

Поэтому в нашем культурном наследии нужно искать не только и не столько готовые формы, а как бы пра-элементы, из которых эти готовые формы собираются. И с этой точки зрения очень интересно посмотреть, что именно собирается, а что не собирается. Ну, например, кто-то из иностранцев в книжке о современных русских написал, что в индивидуальном порядке они не очень инициативны, зато очень инициативны в группе. Другой пример – нашему национальному характеру свойственна трудовая аскеза, которую талантливо использовали в советские времена.

Я бы вообще уподобил культурное наследие, в том числе и в области хозяйственных отношений, конструктору “Lego”. В нем есть много всяких деталей. И из них можно собрать самолет, а можно автомобильчик. Но для этого нужно детали знать. Для начала хотя бы отрефлексировать произведения Лескова и Салтыкова-Щедрина, потому что они полны наших институциональных моделей. Например, лесковский “кадетский монастырь” повторился в советское время в лучших математических школах. Очень много образцов, раз зародившихся, потом проходят через всю нашу историю. И пока мы их не осознаем и не проанализируем, мы не научимся самостоятельно собирать наши экономические, политические и общественные устройства.

– Примерно к тому же еще в XIX веке призывали наши почвенники-славянофилы.

– К сожалению, наши почвенники не знают почвы. Спросите их: “Как собрать земский собор? “И окажется, что люди, так уверенно кричавшие о соборности как неотъемлемой черте русской национальной культуры, не представляют, как это сделать в конкретных сегодняшних условиях. Но если это действительно органическое свойство нашей культуры, оно должно находить формы выражения в любых условиях.

А наши западники опираются лишь на внешнее представление о тех или иных моделях общественного и хозяйственного устройства, не понимая, как это все работает на Западе. В результате все время повторяется история про Старика Хоттабыча, который, если помните, увидев телефон, скопировал его в мраморе и очень удивлялся, что он не звонит. То же самое часто происходит с нашими заимствованиями западного опыта. Мы, с одной стороны, не знаем деталей своего собственного конструктора, а с другой – толком не представляем, что именно мы собираем.

Добавлю, что русские культурные образцы неразрывно связаны с русским языком. Вот простой пример. При советской власти говорили, что основной девиз правоохранительных органов – “неотвратимость наказания”. Чем его можно заменить сегодня? На совещании в ГУИНе (Главном управлении исправления наказаний министерства юстиции – ред.) Валерий Федорович Абрамкин – директор Центра содействия реформе уголовного правосудия – человек, прекрасно знающий, как устроена эта система и, по примеру доктора Газа, реально помогающий заключенным – предложил формулу: “острастка и вразумление”. Самое интересное, что все согласились, сказали только, что нужно еще что-то придумать специально для рецидивистов. Это удивительно – слова архаичные, я даже не помню, где и когда я их слышал. Но на совещании в ГУИНе никто не спросил, что это такое. Слова вызвали в сознании понятные всем образцы.

– Вы считаете, что ключ к нашему экономическому процветанию – чисто лингвистический?

– Именно язык дает ключ к реализации наших институтов. Нам нужен великий и могучий общественно-политический язык. Как в древности латынь (вспомните Цицерона) или как в современности – английский (Черчилль получил Нобелевскую премию по литературе за политические тексты). Язык нужен для того, чтобы адекватно описывать наши хозяйственные и политические институты; для того, чтобы договариваться между собой; для того, чтобы власти и народ говорили на одном языке. Наконец, для того, чтобы адекватно переводить зарубежные образцы.

Ведь великий и могучий русский язык породил не только великую русскую литературу, но и великую переводную литературу. И, как утверждают многие литературоведы, многие переводы ХХ века лучше оригиналов. Это означает, что и Шекспир, и Бальзак, и Томас Манн, и Джек Лондон инкорпорированы в нашу культуру. В отличие от суррогатов вроде какого-нибудь “гражданского общества”. Никто не понимает, что это такое.

Знакомый заместитель губернатора, которому как раз поручили заниматься связями с гражданским обществом, опросил окружающих – от чиновников до профессоров и студентов, что это такое, и получил совершенно противоречивые ответы. Лучший ответ был: “все хорошее”. Такие переводы только сбивают с толку.

Наш общественно-политический язык неразвит, беден, неточен, не способен передавать нюансы. Любое выражение на нем – пошлость, любая мысль – обман. Это язык Эллочки-людоедки, с той разницей, что на нем говорит вся страна. В результате мы не способны ни разобраться в том, что происходит в стране, ни привлечь знания из окружающего мира, ни обратиться к своему прошлому, ни построить свое будущее.

И еще. Многие российские естественнонаучные школы – лучшие в мире. Математика, например. Чего не скажешь об обществоведении. Нельзя сказать, что без экономиста Иванова немыслимо развитие американской экономической мысли ХХ века. У нас есть хорошие экономисты, но не более того. Своего Льва Толстого наша экономическая мысль не произвела. Федора Достоевского тоже. А нашего математика Колмогорова знает весь математический мир. И сегодня нам жизненно необходимо выполнить в отношении общественных наук ту программу, которую Петр I начал в отношении естественных наук. Это важнейшая задача, решив которую, мы можем получить могучую страну, экономика и хозяйство которой не разносит вдребезги ее культуру, а работает внутри этой культуры, усиливается этой культурой.

– Часто приходится слышать, что православное мировоззрение препятствует экономическому успеху в его рыночном капиталистическом понимании. Насколько это утверждение верно

– Это заблуждение. И по поводу Православия. И по поводу других религий. О. Сергий Булгаков писал: конкуренция – это центробежная сила, поэтому, чтобы была сильная конкуренция, нужны мощные центростремительные силы. Это очень тонкое замечание, потому что в странах, где развиты центростремительные силы, и впрямь действует очень жесткая внутренняя конкуренция. В Японии, например, она сильнее, чем в Соединенных Штатах. Почему сейчас происходит экономический расцвет католических стран? Классик мировой политической мысли Эрнест Геллнер объяснял это очень высокой внутренней координацией. И благодаря этому они могут внутри себя позволить большую конкуренцию.

Мне кажется, в конце XIX – начале XX века в России наблюдался тот же феномен. И нам русскую культуру надо рассматривать как сокровищницу, которая вполне позволяет нам осуществлять итальянские и чилийские чудеса. Ну, а конкретные формы могут быть какими угодно. Они так быстро меняются, особенно сейчас, что прилипать к ним – смерти подобно. И именно поэтому так важны сейчас первоклассные общественные науки. Это раньше: произвели в Англии первый паровоз – мы его купили, разобрались, а потом сделали свой, может, даже чуть лучше, чем у англичан. Теперь этот фокус уже не пройдет. Вот, скажем, мы сейчас напряжемся и создадим свою Силиконовую долину, а когда она у нас появится, окажется, что Соединенные Штаты уже сбросят свою в какую-нибудь Колумбию, потому что там рабочая сила дешевле, и начнут делать что-то совсем другое. Поэтому нужно не догонять и не копировать, а создавать институциональную среду, в которой такие вещи зарождаются.

– А как эту среду создавать? Да еще на такой огромной территории как в России?

– У нас, например, может быть лучшая в мире правовая система. Как ни утопично это сейчас звучит. Ну, добились же мы когда-то, что у нас были лучшие в мире пушки, ракеты, самые мощные атомные бомбы. А теперь нам нужна такая правовая система, чтобы иностранцы приезжали судиться к нам, как сейчас в Лондонский арбитражный суд. Вот что такое институциональная среда. И для того, чтобы ее создать, нам нужно собственное обществоведческое мышление. Мы должны понимать, что происходит во всем остальном мире, и переводить это все на русский язык (в прямом и переносном смысле). И я думаю, что мы, не решив эту задачу, можем потерять свой культурный суверенитет.

Наша культура столь близка к западной, что мы с легкостью ее имитируем. И это часто служит нам плохую службу: поверхностное использование западных научных категорий создает видимость понимания нашей страны, а поверхностное копирование западных институтов – видимость успешной модернизации.

Для того чтобы глубоко познать свое общество, эффективно заимствовать западные общественные институты и сформулировать собственные государственные доктрины, нам нужны обществоведческие школы. А чтобы стать конкурентоспособными в окружающем нас трудном мире, эти школы должны быть мирового класса.

– Какую же роль тут может сыграть Православие?

– В России Православие является культурообразующим фактором. Именно оно поставляет русской культуре те высокие образцы, без которых она деградирует. Без жесткости, которую дает Православие, русская культура – плохой строительный материал. Кроме того, фундамент конкурентоспособности – общественная мораль, а никакого иного способа восстановить ее, кроме как на основе религии, не существует. Я бы сказал так. Православие через русскую культуру участвует в строительстве государства и экономики в целом. А, кроме того, оно влияет на каждого верующего человека – гражданина, работника, хозяина. И все они влияют на свое окружение и положение дел в стране. Так что как ни крути, без Православия нам просто не обойтись.

Приложение 4

Результаты социологического исследования «Культурные факторы модернизации в России²¹⁹