Вопрос 1. Свойства языкового знака. Проблема произвольности знака в теории языкознания.

Языковой знак — единица языка, служащая либо для обозначения предметов или явлений действительности и их отношений, либо для обозначения отношений между элементами языка в тексте.

Языковой знак — материальный, чувственно воспринимаемый предмет, который служит для обозначения чего-то находящегося вне его.

Языковой знак – чувственно воспринимаемая единица языка (или речи), передающая информацию о другом предмете (или явлении), находясь с ним в условной (социально и исторически обусловленной) связи.

Св-ва яз. Знака

1. Языковой знак материален и идеален одновременно; представляет собой единство звуковой оболочки — означающего (формы), и того, что она обозначает (понятие) — означаемого (содержания). Означающее материально (звук, буквы), означаемое идеально (то, что заложено в нашем метасознании).

2. Языковой знак первичен, знаки других знаковых систем вторичны, так как либо созданы на базе языка (азбука Морзе, шрифт Брайля), либо они могут быть объяснены с помощью человеческого знака.

3. Произвольность.

4. Мотивированность — наличие логических связей между означающим и означаемым.

5. Изменяемость (вариантность). Это свойство содержит несколько вариаций.

а) Означающее изменяется, а означаемое остаётся неизменным; например, раньше месяц «февраль» назывался «феврарь», с течением времени это название трансформировалось в привычное нам «февраль»; также «чело» — «лоб»

б) Означающее остаётся неизменным, а означаемое меняется. Изменение означаемого может привести как к улучшению, так и к ухудшению значения. Например, слово «девка» в XVIII—XIX вв. не имело отрицательной коннотации, сегодня же мы его употребляем в выражениях типа «гулящая девка». Также «сволочью» ранее называли того, кого приводили в полицейский участок. Слово «парень» обладало в XVIII—XIX вв. отрицательным уничижительным оттенком; в XX-ом же веке слово «юноша» выходит из употребления и наблюдается нейтрализация слова «парень». Интересны в этом отношении следующие пары слов:

красавица (рус.) — «урода» (польск.)

артистка (рус.) — «позорница» (серб.)

духи (рус.) — «вонявки» (чешс.)

Кроме улучшения\ухудшения значения существует также расширение и сужение значения слова. Например, слово «пиво» раньше обозначало всё, что можно пить, а словом «порох» называли любое сыпучее вещество.

6. Асимметрия: у одного означающего может быть несколько означаемых (как например, в омонимии). Также одно означаемое может иметь несколько означающих. Это явление носит название синонимии.

Асимметрия языкового знака и его значения обусловлена асимметрией языковой единицы, т.е. языкового знака и его значения.

Идею асимметричного дуализма языкового знака высказал Карцевский, суть идеи: обе стороны языковой единицы (означающее и обозначаемое) не являются неподвижными, т.е. соотношение между ними неизбежно нарушается.

Это значит, что постепенно и медленно изменяется звуковой облик слова. И также постепенно, хотя и намного быстрее, изменяется содержание слова. Это приводит к тому, что первоначальное соответствие или симметрия постепенно нарушается и возникает асимметрия. Это делает языковой знак универсальным средством общения.

7. Линейный характер означающего. Речь имеет продолжительность во времени и пространстве — мы произносим слова последовательно, линейно, букву за буквой.

8. Значимость. Значимость можно выявить только в системе, сравнив языковой знак с другими языковыми знаками.

Сам же Соссюр пишет: «Во всякую эпоху, как бы мы ни углублялись далеко в прошлое, язык всегда выступа­ет как наследие предшествующей эпохи. Акт, в силу ко­торого в определенный момент имена были присвоены вещам, в силу которого был заключен договор между понятиями и акустическими образами, — такой акт, хо­тя и вообразимый, никогда констатирован не был. Мысль, что так могло произойти, подсказывается нам лишь нашим очень острым чувством произвольности знака.

Фактически всякое общество знает и всегда знало язык только как продукт, который унаследован от пред­шествовавших поколений и должен быть принят таким, как он есть». Это рассуждение заключается выво­дом: «Вот почему вопрос о происхождении языка не так важен, как думают». Не является ли более правомерным из этих предпосылок другой вывод? Раз язык всегда выступает перед нами как наследие предшествующих эпох, а в каждый данный период своего существования язык «как он есть» всегда представляется системой стро­го мотивированных элементов и, следовательно, изуче­ние языка не может не строиться на этой мотивированности, то какое же практическое значение может иметь тезис с произвольности знака? Ведь эта произвольность может быть обнаружена только в момент становления языка, который — и с этим нельзя не согла<36>ситься — «не так важен, как это думают», и именно по­тому, что процесс возникновения языка едва ли следует представлять с такой неоправданной схематичностью, какую подсказывает нам наше «чувство произвольности знака».

В связи со сказанным, естественно, возникает вопрос о том, как же следует отнестись к изначальной немотивированности связи звукового облика слова с его значе­нием как к одному из основных принципов сравнитель­но-исторического метода. Ведь несомненным фактом яв­ляется использование разных звуковых комплексов для обозначения одних и тех же предметов в различных язы­ках, что обычно и истолковывается как неопровержимое доказательство в пользу произвольности языкового знака. И именно на основе этой произвольности (немотивированности) строится, по-видимому, методика установ­ления языкового родства и выделения языковых се­мейств. «Если бы мысли, выражаемые в языке, — пишет по этому поводу А. Мейе, — были по своей природе бо­лее или менее тесно связаны со звуками, которые их обозначают, т. е. если бы лингвистический знак самой своей сущностью, независимо от традиции, вызывал так или иначе определенное понятие, то единственным нуж­ным языковеду типом сравнения был бы общий тип и какая бы то ни было история языков была невозможна. Однако в действительности языковой знак произволен: он имеет значение только в силу традиции... Абсолютно произвольный характер речевого знака обусловливает применение сравнительного метода...».

Но в данном случае мы имеем дело фактически с со­вершенно различными явлениями, которые связаны друг с другом искусственным образом. Установление генети­ческих отношений может обходиться и без того, чтобы находить опору в теории произвольности языкового знака. Более того, как это хорошо известно из истории язы­кознания, все основные рабочие принципы и приемы сравнительно-исторического метода от Ф. Боппа до поздних младограмматиков (Г. Хирта и др.) успешно устанавливались и применялись помимо всякой связи с положениями теории произвольности языкового знака, и у А. Мейе она появилась под прямым влиянием его учителя — Ф. де Соссюра, не прибавив при этом ничего нового в области практики сравнительно-исторического метода.

Тезис о произвольности языкового знака может полу­чить применение в изучении языков сравнительно-исто­рическим методом только в одном направлении — для доказательства того, что языки, обладающие определен­ным общим лексическим фондом, относятся к одному се­мейству. Но практика применения сравнительно-истори­ческого метода показывает, что в действительности гене­тические связи языков устанавливаются не только на основе того, что в сравниваемых языках обнаруживается ряд звуковых совпадений в словах с тождественным зна­чением. Ни несколько десятков таких совпадений, ни даже значительное совпадение в лексике сравниваемых языков в целом недостаточно, чтобы можно было уста­новить факт их генетической связи. В тюркских, иран­ских и арабском языках, например, много лексических совпадений, но это не дает никаких оснований для при­знания арабского языка генетически близким с иран­скими или тюркскими языками.

В действительности при установлении генетических связей между языками учитывается совокупность всех структурных показателей сравниваемых языков, и только эта совокупность, в которой совпадающая лексика является в лучшем случае лишь одним из ин­гредиентов в системе доказательств, дает возмож­ность определить родственные связи языков. При определении генетических связей, пишет, например, В. Порциг в своей книге, подводящей итог работ в обла­сти определения взаимоотношений индоевропейских язы­ков, «исходить из обнаруженных совпадений в известных языках надо. Но эти совпадения требуют истолкования. Для установления близких связей между языками они имеют доказательную силу только тогда, когда они пред­ставляют общие инновации. Необходимо, следовательно, доказать, что они являются общими и что они являются инновациями. Общими мы можем назвать идентичные явления в различных языках только тогда, когда они покоятся не на предпосылках, свойственных отдельным языкам... Когда доказано, что совпадение есть общее явление, необходимо доказать, что речь идет об иннова<38>ции. Надо отделить его, следовательно, от более старого состояния. В отдельных случаях требуется решить, ка­кое из двух данных состояний языка является более ста­рым. Это часто определяется внутренними причинами. Если, например, удается найти причину изменения, то тем самым устанавливается и временная последователь­ность». Такова методика определения генетических связей между языками. В более общей форме она сум­мируется А. И. Смирницким следующим образом: «Выделение языковых единиц, исконно общих родственным языкам, и обнаружение в этих единицах черт принад­лежности к одной системе являются основными момен­тами в научном определении самого родства данных языков».

Кстати говоря, и сам А. Мейе, когда переходит от теоретических предпосылок к описанию приемов опре­деления языкового родства, заявляет, пожалуй, даже с излишней категоричностью: «Чтобы установить принадлежность данного языка к числу индоевропейских, не­обходимо и достаточно, во-первых, обнаружить в нем некоторое количество особенностей, свойственных индоевропейскому, таких особенностей, которые были бы необъяснимы, если бы данный язык не был формой ин­доевропейского языка, и, во-вторых, объяснить, каким образом в основном, если не в деталях, строй рассматри­ваемого языка соотносится с тем строем, который был у индоевропейского языка. Доказательны совпадения отдельных грамматических форм; наоборот, совпадения в лексике почти вовсе не имеют доказательной силы».

Таким образом, оказывается, что лексика, в которой якобы только и обнаруживается произвольность языко­вого знака, не играет почти никакой роли в установле­нии родственных связей между языками, без чего, ко­нечно, совершенно невозможно применение сравнитель­но-исторического метода.

Как показывают приведенные высказывания, теория произвольности языкового знака фактически не находит сколько-нибудь существенного отражения в методике определения языкового родства. Мы констатируем генетические связи между языками лишь в том случае, если устанавливаем тождество структурных элементов язы­ков, а эта констатация покоится на допущении возмож­ности «автономного движения» языков и невозможности взаимопроникновения языковых структур; раз обнару­живается структурное тождество в системах двух или нескольких языков, — оно не могло возникнуть иначе, как на основе генетической близости, так как взаимо­проникновение языков не может создать подобного тож­дества.

Из всего сказанного явствует, что и в сравнительно-историческом методе произвольность языкового знака, являющаяся основным принципом теории знакового ха­рактера языка, не составляет обязательной предпосылки его использования, как об этом в плане теоретическом пишет А. Мейе. Эта теория искусственно связана со срав­нительно-историческим методом и не находит своего от­ражения в его рабочих приемах.

Подводя итог рассмотрению разных аспектов и ха­рактеристик знака в их применении к языку, следует сделать вывод о том, что вопрос о знаковой природе язы­ка в той форме, в какой он ставится Ф. де Соссюром и его последователями, во всяком случае, не может быть решен категорическим образом. Язык обладает такими специфическими особенностями, которые отграничивают его от любой другой абсолютной системы знаков. Эти специфические особенности характеризуют его как об­щественное явление особого порядка, которое составля­ет предмет изучения особой науки — языкознания, а не универсальной семиотики. Однако, с другой стороны, это не означает, что язык вообще лишен элементов знаковости и не может (с сознательными ограничениями) рас­сматриваться в семиотическом аспекте.