5. Конвергентное развитие

Начиная с эпохи “оттепели” в русской культуре происходит медленное, но неуклонное восстановление социокультурной полноты — за счет разрешения ранее табуированных смыслов; реабилитации ценностей, репрессированных за годы сталинизма (в дальнейшем кругозор возвращаемой культуры распространился на все время советской власти); за счет включения в культуру прежде изъятых из нее компонентов иных культурных систем (казавшихся прежде несовместимыми с советской культурой и опасными для ее конституирования как принципиально новой культурной системы) и т. д. Возвращается в советскую культуру прежде исключенное из нее наследие (русская классика, неортодоксальная советская культура, культура русского зарубежья); расширяется кругозор советских людей в отношении западноевропейской и мировой культуры. Эталону непротиворечивой целостности культуры, явно обеднявшему и искажавшему ее действительное состояние — в угоду упрощенному теоретическому представлению о ее должной сущности, — все более настойчиво противостоял желанный идеал социокультурной полноты, достигаемый ценой утраты целостности и монистичности тоталитарной культуры (принципы дополнительности, мозаичности, открытости и т. п.).

Никакие гонения режима и усилия официальной пропаганды не могли остановить или блокировать диссидентского и правозащитного движений в СССР, ориентировавшихся на либеральные, общечеловеческие ценности и противостоявшие тоталитаризму, искоренить андеграунд (например, рок-культуру). Вместе со второй и третьей “волнами” русской эмиграции произошло внутреннее сближение культуры русского зарубежья с советской культурой; этому способствовала взаимная дополнительность “Самиздата” и “Тамиздата”, действовавших по принципу “сообщающихся сосудов”; в итоге расширились и конкретизировались представления Запада об СССР, размылась смысловая граница между русской культурой ХХ в. и ее европейским или всемирным контекстом. Коллизия тоталитаризма и антитоталитаризма в русской культуре разрешалась посредством нового для нее, складывавшегося во второй половине ХХ в. регулятивного механизма — конвергенции (от лат. convergere — приближаться, сходиться), стоявшего за этими, постепенными и не заметными, с точки зрения современников, социокультурными процессами.

Механизм конвергенции, направленный на интеграцию разнородных ценностей, взаимоисключающих тенденций, полярных смыслов в рамках единого, сложного и отнюдь не монолитного по своей структуре целого, был противоположен дивергенции, с одной стороны, и селекции, с другой, поскольку те различно решали по преимуществу задачи дифференцирования культуры. В отличие же от механизма кумуляции, дорефлексивного, стихийного и спонтанного, способного организовать культурный и цивилизационный хаос лишь на ранних ступенях развития общества, конвергенция была призвана связать противоположности средствами развитой рефлексии (в том числе в формах специализированной культуры). Между тем внутренне конфликтная интеграция тоталитарного и антитоталитарного культурного наследия (а именно об этой интеграции, в первую очередь, должна идти речь в связи с кризисом селекции) в принципе не могла проходить легко, органично, безболезненно. Для подобной интеграции необходимы особые условия (в некотором смысле искусственные, порожденные волевым импульсом самой культуры), которые бы позволили вместо идейной и стилевой конфронтации, взаимного отталкивания и полемики, “фильтрации” ценностей и смыслов совместить до этого несовместимое в качестве амбивалентного или "мозаичного" смыслового единства. Эти условия и порождает конфигуратор конвергенции (если он получает возможность свободно осуществлять свои регулятивно-синтетические функции).

Наиболее оптимальными здесь оказываются сознательный эклектизм и самодовлеющий эстетизм (“снимающие” в себе мировоззренческие антиномии философского, религиозного, этического или политического порядка), преобладание игрового подхода к реальности (включая иронию, гротеск, мысленный эксперимент над жизненным и собственно культурным материалом) — столь распространенные в постмодерне средства культурного преодоления неразрешимых противоречий действительности. Важным для понимания генезиса российского постмодерна (в этом отношении отличного от западного) является все более широко распространяющееся и глубоко укореняющееся в индивидуальном и массовом сознании посттоталитарной эпохи противостояние политически нейтральной культуры повседневности —культурно-политической ангажированности любого толка (про- или анти-тоталитарной). Заметим, однако, что для расширения и усиления области культуры повседневности, тем более для последующего вытеснения ею политизированных форм тоталитарной или антитоталитарной культуры необходима полоса мирного и относительно стабильного развития национальной жизни, исключающая политические или экономические потрясения, вспышки насилия, идейно-нравственной конфронтации и борьбы.

Выращенный искусственно продукт (тоталитарная советская или антитоталитарная эмигрантская культура) контрастировал со своим контекстом , который составляла культура повседневности, — в одном случае российская, в другом — западная, и неизбежно вступал с ними во взаимодействие. В результате контаминации текста и контекста культуры складывался новый текст, отличавшийся гораздо меньшей ценностно-смысловой и формальной определенностью, структурной четкостью, мировоззренческой ясностью, что как раз и свидетельствовало о преодолении селекционности в развитии русской культуры. В этих условиях оказалось возможным и взаимопроникновение, и смешение советской и русской зарубежной культур в коллажной, пародийной, гротескной, игровой и т. п. интертекстуальной форме (ср.: соцарт, травестия классики, литературная мистификация, научный розыгрыш, соединение документа и вымысла, эпатирующее нарушение этических и эстетических норм актуальной культуры, смешение смехового и серьезного начал).

Несмотря на преобладание стихийно-хаотических тенденций в развитии русской культуры на постмодернистском этапе ее истории, — тенденций, явно подвергающих испытанию единство и целостность ее смыслового ядра, — конвергентные процессы в современной русской культуре все же выдвигаются на первый план ее современного развития и придают ей устойчивость и стабильность, в значительной мере восстанавливая утраченную за десятилетия конфронтации тоталитарных и антитоталитарных сил социокультурную полноту. В отличие от дивергентных и селективных процессов, различными путями приводящих русскую культуру к расколу, конвергенция позволяет перейти от культурной дихотомии — к трихотомии, от бинарных смысловых структур к тернарным. Так, рядом с классическими компонентами тоталитарной и антитолитарной культурных традиций появляются компоненты культуры повседневности, “снимающие” политизированную антиномию “двух культур” обыденностью и самоочевидностью житейского опыта, не укладывающегося в “прокрустово ложе” жесткой дихотомии. Тем самым размывается смысловая граница не только между тоталитарным и антитоталитарным началами в русской культуре ХХ в., но и между высоким и низким, серьезным и смеховым, вымыслом и реальностью, религией и атеизмом, искусством и кичем, элитарным и массовым, культурой и социальной действительностью.

Русская культура к концу ХХ в. обрела единство и цельность, далекие от тех, что были результатом действия механизма кумуляции: ее монизм прямо предполагает неограниченный плюрализм; диалог различных и противоречивых тенденций не исключает их напряженной борьбы и взаимной нетерпимости; интеграция полярных и антиномичных сил и процессов в нормативном поле единой культуры не препятствует их взаимной автономии и вседозволенности при самоутверждении. Это — сложно структурированная и внутренне динамичная цельность; это мучительно трудное обретение единства в противостоянии “порядка” и “хаоса”. Многое сближает современный, конвергентный этап в истории русской культуры с Серебряным веком (“русским культурным ренессансом”), также искавшим и находившим формы социокультурного синтеза, также стремившимся к идеалу социокультурной полноты. Однако синтетичность Серебряного века была результатом и попыткой преодоления дивергентных процессов, лишь чреватых будущим расколом культуры, общества и страны; что же касается посттоталитарной конвергентности, то это — процесс компенсации уже произошедшего социокультурного раскола России, со всеми вытекающими из него селективными эксцессами и необратимыми разрушениями культуры и цивилизации. культуры и цивилизации. Вообще по мере архитектонического строения русской культуры интегративные ее возможности и особенно устремления усиливаются — пропорционально имманентно нарастающим сложностям в процессе интеграции.

Если культурный синтез конца XIX — начала ХХ вв. добивался единства (всеединства) культурных форм и цивилизационных достижений в рамках одной культурно-цивилизационной системы (русской культуры Серебряного века, русскго модерна, России кануна революции), то конвергенция в России конца ХХ в. тяготеет к метаисторическому “свертыванию” и обобщению национальной истории культуры в единой интерпарадигмальной топологии , а также претендует на межкультурный и интерцивилизационный синтез. Причем, если первое (метаисторическое "свертывание" истории культуры в виде одной, итоговой парадигмы) представляет собой своего рода предельное обобщение национальной истории культуры как целого, то второе (межкультурный и межцивилизационный синтез) может в конце ХХ в. осуществляться только ценой национально-культурного "самоотречения", т. е. в инокультурных и иноцивилизационных формах, за пределами собственного менталитета и собственной архитектоники русской культуры, — в смысловом пространстве другой культуры и цивилизации (более или менее чужеродной России).

Усвоение почти векового трагического опыта становления, расцвета и гибели тоталитаризма, а вместе с тем крушение иллюзий относительно искусственного “выведения” принципиально новых типов культур и цивилизаций методом бескомпромиссной селекции не могли пройти бесследно. Новая полоса интегративных социокультурных процессов в России под эгидой конвергенции как конфигуратора исключительной сложности и культурно-исторической судьбы обладает более высоким “накалом страстей” и более мощной энергией — как созидания, так и разрушения, нежели культурный синтез Серебряного века или, тем более, древнерусская кумулятивность. Этому есть, в свете излагаемой нами концепции, свое теоретическое объяснение, связанное с феноменом "инерции цивилизационного наследия".

Каждая цивилизация (особенно исторически и территориально значительная) обладает своей неповторимой логикой культурно-исторического становления и развития; при этом любая ее семантически завершенная парадигма, с одной стороны, обусловлена наличным цивилизационным наследием (фактически аккумулирующим и обобщающим национальное природное наследие, социальное наследие и все предшествующее историческое развитие данной культуры), а, с другой стороны, сама программирует последующее развитие культуры и цивилизации. Смена культурных парадигм происходит исторически закономерно, в соответствии со смысловой преемственностью лежащих в основе каждой парадигмы регулятивных механизмов (конфигураторов), составляющих в своей последовательности алгоритм данной цивилизации.

История каждой культуры (а вместе с нею и цивилизации) носит нелинейный характер: вместе со сменой парадигм происходит не только трансформация культурной семантики, но и ее сохранение на новом смысловом уровне. Исторически сменяя друг друга, культурно-исторические парадигмы не уходят из актуальной культуры, но “надстраиваются” друг над лругом (в соответствии с вырабатываемым алгоритмом), составляя архитектонику культуры,— т. е. такую смысловую конструкцию, в которой топологический и динамический аспекты культуры взаимообусловлены. В то же время накапливаемый с ходом времени "груз" цивилизационного наследия обретает определенную инерцию, выступающую как неумолимый фактор культурно-исторического развития данной цивилизации.

В ходе исторического развития каждой национальной культуры происходит ее содержательный “рост” и семиотическое усложнение. В этом отношении каждый следущий этап ее исторического развития является сложной суммой (но не механической и не линейной) содержания всех предшествующих этапов в их определенной последовательности. Отсюда — каждый раз новые, никогда не повторяющиеся задачи — интегративного или дифференциального характера, — стоящие перед культурой в отношении структурирования ценностно-смыслового мира той или иной исторической эпохи, которые находят свое воплощение в культурно-исторически обусловленном типе конфигурации культуры и ее регулятивного механизма (конфигуратора). Отсюда порождение на каждом решающем этапе национального развития особой культурно-исторической программы, во многом предопределяющей конфигурацию последующей социокультурной истории и в конечном счете — смысловой “каркас” данной цивилизации. Из последовательной и закономерной смены таких культурно-исторических программ (и их конфигураторов) складывается общая поступательная логика каждой национальной культуры и истории, несущая на себе печать неповторимой культурно-цивилизационной “индивидуальности” и волевой импульс определенного национального менталитета.

При этом накопленная "масса" культурного, социального и (в сумме с природным) цивилизационного наследия обладает нарастающим со временем энергетическим потенциалом, создающим импульс телеологического развития данной культуры и цивилизации. В этом-то и проявляется феномен "инерции наследия": исторический "груз" цивилизации увлекает культуру в водоворот неудержимых событий, как бы "запрограммированных" самой логикой культурно-исторического развития. Подобная "инерция наследия" (по-своему сказывавшаяся и в предшествующие периоды российской истории, особенно в ее переломные, поворотные моменты) играет свою драматическую, если не сказать роковую роль в ходе конвергентного развития русской культуры на рубеже ХХ и XXI вв.

Наследие тоталитаризма, сохраняющее свою авторитетность и позитивную окрашенность (хотя бы и мифическую) для значительной части населения современной России, равно как и мощные импульсы антитолитарных устремлений и настроений, ценностей и традиций, накопившихся в культуре за время советской власти и сообщенных русской культуре из-за рубежа (из среды русской эмиграции и западной культуры), — находятся в современных условиях посттоталитарной России в отношении все нарастающей непримиримости, антагонизма, "взаимоупора". Культура повседневности, складывающаяся в условиях российской нестабильности, экономических и финансовых трудностей, политических и иных противоречий, не обладает во многих случаях "энергетическими ресурсами" и средствами для ценностно-смысловой "нейтрализации" или преодоления мощной инерции тоталитарного и посттоталитарного наследия. При таком сценарии конвергентного развития жесткое столкновение тоталитарного и антитоталитарного наследия становится неизбежным и почти наверняка примет характер ценностно-смысловой аннигиляции двух культурных систем, двух типов культурного и цивилизационного наследия.

Строго говоря, конфигуратор конвергенции (за который столько ратовали диссиденты, правозащитники и русские эмигранты, экуменисты и ревизионисты, представители андеграунда, авангарда, рока и др. оппозиционных и альтернативных движений в России; но с которым всегда непримиримо боролись сторонники официальной власти, религии, идеологии и т. п.) для русской культуры — с ее до сих пор не преодоленной традиционностью — в общем не характерен и, не исключено, даже гибелен. С одной стороны, конвергенция не сводима к тому или иному варианту интегративного (по преимуществу) конфигуратора, действующего в истории русской культуры — кумуляции и культурного синтеза, — поскольку исходным материалом для конвергенции является оппозиция полярных смыслов, антиномия культурных систем, взаимоисключающих и противоборствующих друг другу. В этом смысле конвергенция типологически ближе к дифференциальным конфигураторам русской культуры, более соответствующим ее бинарности — дивергенции или селекции. С другой стороны, конвергенция не является и разновидностью дифференциального (по преимуществу) конфигуратора — наподобие дивергенции и селекции — поскольку организационной и семантической сверхзадачей конвергенции является именно интеграция, синтез, соединение, а не разделение смыслов (т. е. желанное, но никогда не реализуемое, идеальное состояние русской культуры).

Конфигуратор конвергенции призван в буквальном смысле соединить несоединимое, примирить непримиримо враждебные установки, связать в одно целое резко разделенные между собой, обретшие самостоятельность части, восстающие против какого-либо объединения между собой как против насилия над своей природой (и это его призвание оправдано историко-генетически, логически, структурно-функционально — всем предшествующим культурно-историческим развитием). В то же время сама интегративная цель и основная функция конвергенции выдают реальное отсутствие единства и согласия между интегрируемыми частями, т. е. в значительной степени искусственность целого, его неорганичность, утопичность, нереальность. В самом механизме конвергенции мы наблюдаем драматическое расхождение между причинами и следствиями, условиями и результатами, средствами и целями социокультурной регуляции, которое может привести к фатальному срыву интегративных потенций русской культуры и российской цивилизации.

Если цель конвергенции — достижение социокультурного синтеза — будет реализована, — вместе с устранением бинарности русской культуры, составляющей смысловую структуру ее менталитета, будет разрушена гибкая и динамичная модель ее саморегуляции ("взаимоупор"), обеспечивающая силовой баланс полярных, взаимоисключающих тенденций, а значит, будет блокирован сам механизм выживания русской культуры в экстремальных ситуациях. Если же цель конвергенции окажется не осуществимой практически, а сохранится лишь как очередной утопический проект ("доброе мечтание" либерализма, внутренне чуждого российской ментальности, скорее тяготеющей к противоборству консервативной традиционности и радикализма), то механизм конвергенции выродится в разновидность жесткой селекции — с той разницей, что селекционный механизм в период существования советской власти действовал в разделенных границей пространствах (отечество и зарубежье, метрополия и диаспора), а в случае возрождения селективных процессов в постсоветской России этот механизм будет перенесен в единое смысловое пространство отечественной культуры, что окажется равносильно переходу культурной смуты в фазу гражданской войны. В этом случае никакие призывы к консолидации культурных и социальных сил уже не помогут и не компенсируют нового раскола общества, быть может, еще более разрушительного, чем прежде, поскольку он будет опираться на усвоенный опыт эффективной глобальной селекции в отечественной и мировой культуре.

Так или иначе, но оба варианта развития событий в постсоветской России, опирающиеся на конфигуратор конвергенции носят определенно катастрофический характер — в отношении русской культуры и российской цивилизации. Объединение интегральных и дифференциальных тенденций не может не быть, по определению, взрывным и разрушительным, если складывающееся и нарастающее напряжение не будет "демпфировано", исподволь смягчено некоей "срединной" ценностно-смысловой областью, медиативными тенденциями (идущими от культуры повседневности). Но в настоящее время усилившийся было после 1991 г. пласт обыденной "срединной культуры", свидетельствовавший о деполитизации и деидеологизации российского общества, под ударами очередных экономических и финансовых потрясений вновь начал сокращаться — как знак растущей социокультурной и политической напряженности общества, как симптом агонии, переживаемой цивилизацией.

Наблюдения над архитектоникой русской культуры, как она сложилась к концу ХХ — началу XXI вв., наводят непредубежденного исследователя на мысль, что цивилизационный алгоритм российской цивилизации конфигурацией конвергентного развития завершает свой полный цикл. От робкой и аморфной интеграции разнородных и случайно связанных между собой социокультурных факторов (в виде кумулятивных процессов) — к первоначальной бинарной структуризации культурного целого (дивергенция) — такова фаза первичной конфигурации русской культуры. От более сложного и культуррефлексивного объединения противоречивых и гетерогенных тенденций (культурный синтез) — к глубокому расколу русской культуры на две автономные культуры, разделенные "железным занавесом" и ведущие друг против друга психологическую и идейную войну — такова следующая фаза — вторичного конфигурирования русской культуры.

Наконец, на третьей (и, возможно, последней) фазе социокультурной конфигурации России ее интегративные и дифференциальные механизмы объединились в общей смысловой конструкции, и таким образом, процесс культурно-цивилизационного развития России логически завершился. Это завершающее цикл российской истории объединение оказалось внутренне настолько противоречивым, напряженным, драматичным, что цельность и стабильность этого единства изначально были проблематичными. Однако возникновение именно такого противоречивого единства было на этой, заключительной стадии развития российской цивилизации логически и исторически неизбежным, продиктованным всем предшествующим развитием русской культуры и задачами восстановления ее системности и семантической полноты, утраченных в предшествующие периоды ее истории. Дальнейшая судьба и историческая развязка российской цивилизации находятся во власти множества случайностей и стечения различных обстоятельств, т. е. несут на себе печать глубоко укорененной в семантике русской культуры и, возможно, непреодолимой в принципе “эристичности”.