5. Сущность и смысл советской культуры в целом

Впрочем, в этом отношении ничем существенным не отличались ленинские принципы руководства культурой от сталинских, хрущевских, брежневско-сусловских, андроповских, горбачевских; все различие заключалось в границах допустимого и в масштабе принимаемых мер в отношении выслужившихся или провинившихся лиц. Постоянно менявшиеся "правила игры", политические и идеологические принципы, критерии оценок, лозунги дня и т. п. — все это значительно упрощало методы руководства культурой со стороны партгосноменклатуры: всегда открывалась возможность выявлять допущенные ошибки и просчеты, критиковать заблуждающихся и оступившихся, разоблачать явных и скрытых "врагов", карать одних, поощрять других и подавать пример "кнута и пряника" третьим.

Этот пресловутый "дух борьбы" постоянно насаждался в культурной политике и самой культуре, навязывался самим деятелям культуры, которые были обязаны принимать деятельное участие, а иной раз и выступать с инициативой в критике своих товарищей, в разоблачении "происков" и ошибок, участвовать в полемике по поводу чистоты своих рядов и верности "ленинским принципам" советской культуры. По существу на протяжении всей советской истории партия осуществляла безостановочную борьбу с "классово чуждыми" деятелями культуры, "внутренней эмиграцией" и "скрытой оппозицией", с инакомыслящими и диссидентами.

Начиная с Октября и кончая горбачевской "перестройкой", руководители партии и государства постоянно искали объекты для идеологической борьбы, и неизменно находили — как правило, самых неординарных, талантливых, выбивавшихся из "общего ряда". Можно сказать, что у идеологов коммунистической партии на каждом этапе советской истории проявлялось своего рода "абсолютное чутье" в отношении тех, с кем нужно и должно бороться, кто представляет реальную угрозу существованию режима. М. Горький, с его "Несвоевременными мыслями", А.Блок, трагически оценивавший революцию как "возмездие" интеллигенции, Н. Гумилев, Е.Замятин, И.Бабель, Б.Пильняк, С.Есенин, Н. Клюев, С.Клычков, Н.Заболоцкий, М.Булгаков, А.Платонов, М.Зощенко, Н.Олейников, О.Мандельштам, Д.Хармс, А.Ахматова, Б.Пастернак, В.Гроссман, В.Шаламов, Ю.Домбровский, А.Солженицын, И.Бродский, Ю.Даниэль и А.Синявский... — этот далеко не полный список одних только писателей, подвергавшихся травле, остракизму, запрещениям, изгнанию, наконец, заключению в тюрьмы и лагеря, смертной казни, говорит о том, что идеологическая борьба в культуре и с культурой стала неотъемлемой частью культурной политики тоталитарного государства. В годы сталинского правления одних только членов Союза писателей погибло от репрессий более 600 человек. А ведь были еще и художники, архитекторы, театральные режиссеры (взять хотя бы одного Вс.Мейерхольда), актеры, музыканты, ученые (вопиющий пример — судьба акад. Н.И.Вавилова)!

Всесильная политическая партия, единственная в стране, подменившая собой целое государство и выступавшая от его лица, ожесточенно боролась с наиболее талантливыми, творческими деятелями культуры, не сумевшими или не захотевшими растворить свою индивидуальность в "общепартийном", "общепролетарском", общегосударственном деле. По мере того, как крепла мощь тоталитарного государства и всесилие руководившей им партии, они стремились безраздельно подчинить себе науку, философию, архитектуру, кино, театр, живопись, музыку, наконец, свободное писательское слово. В сталинском "Кратком курсе истории ВКП(б)", переиздавашимся с незначительными изменениями до конца горбачевской эры, была полностью фальсифицирована и мифологизирована история страны, ее политики, ее культурной жизни.

Были объявлены "лженауками" генетика и кибернетика, социология и семиотика, теория относительности и пресловутые "педологические извращения" в педагогике. Сталинскому "надзирателю над идеологией" Жданову не удалось развязать гонения среди физиков исключительно только потому, что было нужно создать советскую атомную бомбу, а дискуссия в области физики была чревата потерями кадров в ядерной физике. Однако общая тональность политической покорности, конформизма была внедрена в сознание большей части советской интеллигенции. Среди тех, кто поступил на службу советской власти были великие художники: Горький и Маяковский, Шолохов и А.Толстой, Фадеев и Твардовский, Станиславский и Немирович-Данченко, Эйзенштейн и Довженко, Прокофьев и Шостакович. Верой и правдой служили режиму и ученые, инженеры, педагоги, журналисты, философы — в каждой специализированной области свои представители.

В их творчестве, официально признанном и вознагражденном, были и свои исключения из правил: свои конфликты с властями, подчас острые и драматические, были свои подъемы и срывы, удачи и творческие поражения; была подчас и халтура, и льстивое угодничество перед вождями, и дешевая конъюнктура, но были и свои шедевры, значения которых в истории советской, отечественной и мировой культуры никто не станет отрицать. Однако трагедией их жизни и творчества было то, что, хотя и творили они, по выражению Шолохова, "по указке сердца", но сердца-то их вольно или невольно были отданы "родной партии", и они были несвободны от своего общества, политического строя, в котором они жили и которому помогали процветать. Независимо от любимых жанров и стилей, эстетических и социальных предпочтений, личных и общественных симпатий и антипатий они были "колесиками и винтиками" породившей их и поглотившей тоталитарной системы и составляли неотъемлемую часть официальной, разрешенной советской идеологии и культуры.

Другое дело, что фактически в каждом из них жило какое-то — более или менее значительное — зерно несогласия, протеста против обезличивающей и подавляющей творческую личность системы, против политического произвола и насилия, против атмосферы страха и террора, порожденных тоталитарным режимом. Это приводило к "двоемыслию" и даже "двоедушию" выдающихся деятелей отечественной культуры, живших и творивших по "двойному счету": для государства и по зову собственной совести, на потребу политической конъюнктуре и ради" спасения души", реализации своих тайных убеждений и таланта.

Однако и самые убежденные оппозиционеры, самые непримиримые противники тоталитарного режима и большевистской культурной политики не избежали, пусть и в более мягкой форме, такого же “двоемыслия”, “двоедушия”, двойственности в поведении и даже творчестве. Практически нигде не печатавшиеся (на определенном этапе своей творческой биографии) М.Булгаков, А.Платонов, О.Мандельштам, М.Зощенко, А.Ахматова, Б.Пастернак и др. использовали любой шанс, чтобы издаться, реализовать свой творческий потенциал в советской культуре. Не останавливались они перед тем, чтобы написать стихи, рассказы, пьесы о советских вождях — Ленине и Сталине (различно это мотивируя и оправдывая в своих собственных глазах и в мнении окружающих), обращались к патриотической и военной теме (не особенно отклоняясь от официальных идеологических установок того времени). Все это понятно и объяснимо: художник не может жить без своего адресата, творить без надежды быть прочитанным, услышанным.

В условиях тоталитарной цельности, социально-политической "монолитности" советская культура находила свои специфические формы проявления культурного плюрализма. Одной из таких характерных форм "латентного" плюрализма была пресловутая "двойная жизнь", деятелей культуры, изматывавшая и физически, и особенно нравственно. Эти внутренние противоречия, раздвоение творческой личности в условиях тоталитарного государства — между стремлением выжить под гнетом репрессивного, тиранического государства и сохранить верность себе, своим нравственным и философским принципам, своей творческой индивидуальности и своему стилю — приводили к тому, что доброе и злое, активное и пассивное, творческое и инертное начала были тесно соединены, даже спаяны в облике великого художника или мыслителя, вступающего в компромисс со своей совестью, страдающего от своей жизненной, подчас житейской слабости и в то же время имеющего силу быть — хотя бы в своем творчестве — самим собой, невзирая на превышающие его личные возможности обстоятельства.

Поэтому так распространены были случаи писем и обращений деятелей культуры к “вождям Советского Союза” (выражение А.Солженицына), в которых они обращались с просьбами и униженными мольбами, просили совета или давали советы, высказывали различные предложения, гипотезы и т. п., — словом, пытались вступить в контакт с властью, добиться взаимопонимания с ней, достичь невозможного единства тоталитаризма с антитоталитарными тенденциями. Письма вождям — от Горького до Солженицына — это особый жанр в истории советской культуры; в нем находила свое выражение и последняя надежда и безнадежность, и попытка компромисса и стремление оправдаться, и смелый вызов оппонента и невольная капитуляция перед непреодолимой силой... Эти письма свидетельствовали о мощи тоталитарной системы и в то же время о ее глубокой неоднородности, о той скрытой борьбе, которая непрерывно велась в недрах советской культуры, подтачивая изнутри ее единство и целостность.

Однако творческое "двоемыслие" имело и другой выход — не поведенческий, а творческий: в силу изначальной многозначности любых явлений культуры (прежде всего культуры художественной) произведения, созданные великими мастерами культуры в условиях тоталитарного режима, обладали не единственным, официально санкционированным смыслом, но нередко двумя и более значениями в многослойной смысловой структуре целого. Это объясняет и идейно-образную неоднозначность классических произведений тоталитарной эпохи. Пьесы "Клоп" и "Баня", поэмы “Хорошо” и “Во весь голос” В.Маяковского, поэмы “1905 год” и “Лейтенант Шмидт” Б.Пастернака, “Хождение по мукам” и "Петр Первый" А.Толстого, “Тихий Дон” и "Поднятая целина" М.Шолохова, "Как закалялась сталь" Н.Островского, "Двенадцать стульев" и "Золотой теленок" И.Ильфа и Е.Петрова, “Я — сын трудового народа” и Время, вперед” В.Катаева, "Разгром" и “Молодая гвардия” А.Фадеева, “Соть”, “Дорога на океан”, “Русский лес Л.Леонова, “Города и годы”, “Первые радости” и “Необыкновенное лето” К.Федина — эти и другие вполне советские произведения литературы далеко не укладывались в трафаретные схемы официозной пропаганды и отличались вариативностью, многозначностью содержания, противоречивым сочетанием правды и лжи, реалистической картины мира и угодливой просоветской апологетики, тонкого, глубокого психологизма и вымученного схематизма, масштабных художественно-философских обобщений и примитивной демагогии, лобовых политических и этических сентенций и многослойного подтекста и даже иносказания. То же можно сказать и о многих знаменитых советских кинофильмах — С.Эйзенштейна и А.Довженко, В.Пудовкина и бр.Васильевых, Г.Козинцева и Л.Трауберга, М.Ромма и С.Юткевича, Ф.Эрмлера и Г.Александрова, И.Пырьева и С.Герасимова. Впрочем, подобные примеры можно почерпнуть и из области изобразительного искусства, музыки, театра, архитектуры и т. д.

Но рядом с теми деятелями культуры, что добровольно или вынужденно стали "колесиками" и "винтиками" тоталитарной партийно-государственной политической машины, жили и работали — в тяжелейших условиях, напоминающих условия подполья, — другие писатели и художники, мыслители и ученые, которые не сдались и не подчинились Системе, несмотря на ее мощь, несмотря на все усилия ее управляющего (командного) и исполнительного (карательного) механизма. Вопреки сформулированному Лениным закону они жили в советском обществе и были от него, по большому счету, свободны! Внутренняя свобода духа и нравственная ответственность перед словом, культурой, памятью народа позволяли всем этим деятелям культуры бескорыстно работать в стремлении изменить, реформировать, преобразовать господствующую систему, сделать ее более гуманной, человечной, освободить от переполняющего ее насилия, лжи, трусливого преклонения перед грубой силой, от унижения творческой личности, от культа безличного и аморфного коллективизма, от духовного и нравственного рабства.

Речь шла не только о том, чтобы самим деятелям культуры освободиться от подавляющей их системы, но и читателям, зрителям, слушателям — всем мыслящим и чувствующим своим адресатам — дать "глоток свободы", через приобщение к свободному духу творчества вызвать представление о духовной свободе вообще; речь шла о том, чтобы раскрепостить саму систему, привить ей навыки свободы — политической и идеологической, нравственной и религиозной, эстетической и житейской. Конечно, на этом пути отечественных нонконформистов ждали также не одни победы: бывали и унизительные поражения, срывы, жалкие компромиссы, уступки режиму, творческое бесплодие и т. п., но эти явления присущи любому творческому процессу и никак не привязаны к его идейной направленности. К тому же творчество инакомыслящих в условиях тоталитаризма имело гораздо меньше шансов уцелеть, сохраниться до нашего времени и не погибнуть в разгар идеологических кампаний, чисток, репрессий.

В этом отношении даже такая — по определению монистическая — модель культуры, как тоталитарная, не устраняла потенциального культурного плюрализма, но лишь "загоняла" его в культурный подтекст, в политическое "подсознание" эпохи. Подспудная противоречивость и многозначность культурных процессов даже в условиях террора и политической диктатуры была практически неустранимой — ни методами "культурной селекции", ни идеологическими предписаниями и запретами, ни целенаправленным воспитанием деятелей культуры в духе преданности политической системе; она была непреодолимой даже чрезвычайными мерами репрессивно-карательных органов, даже показательными акциями устрашения, даже физическим уничтожением деятелей культуры.

Это означало, что культура, претерпевая в своем историческом развитии самые драматические коллизии и трагические испытания, не может в принципе быть без остатка поглощена политической системой или подчинена ей, — даже самой несгибаемой, жестокой и кровожадной; что изначальная многомерность и многозначность культурных феноменов служит надежной защитой от насильственной унификации культуры политическими и репрессивными средствами; что культурный плюрализм никогда и ни при каких условиях не может быть сведен к непротиворечивому монистическому целому, — он лишь меняет свои формы, адаптируясь к самым сложным социально-политическим, экономическим и военным условиям человеческого бытия.

И чем больше старались современные советским “мастерам культуры” общественно-политические и административные силы разрушить художника в человеке или человека в художнике, чем больше эти силы работали, унижая и уничтожая личность в художниках и мыслителях, стирая из сознания народа, изымая из культурного обихода самые понятия личности, творчества, индивидуальности, нравственности, художественности, собственного достоинства, духа, вечности, тем сильнее было сопротивление художественного, нравственного и духовного начала в человеке, чья личность как художника, мыслителя и гражданина была не окончательно сломлена, тем более убедительные свидетельства неистребимости и неодолимости культуры он находил для самого себя и своей аудитории.

Эпоха тоталитаризма, пришедшая в историю ХХ в. с тем, чтобы раз и навсегда доказать приоритет политики над искусством, наукой, философией, вообще культурой; над человеческой личностью и ее неповторимым духовным миром; над "вечными" вопросами и общечеловеческими ответами на них, неожиданно для себя натолкнулась на противодействие своим замыслам и планам всей предшествовавшей культуры (включая литературу и искусство, философию и науку, религию и культуру повседневности), исторического прошлого, аккумулированного в традициях и человеческой памяти выдающихся творческих индивидуальностей, вставших на защиту вечных ценностей.

Поэтому культурно-исторический урок, преподанный тоталитаризмом ХХ веку заключался совсем в ином: культуру оказалось невозможно политизировать и унифицировать даже средствами беспрецедентного насилия и террора; культуру невозможно переделать в соответствии с идеологическими установками и субъективными убеждениями тех или иных государственных деятелей, даже очень сильных и влиятельных; культура не может стать в ХХ веке монистичной и “одностильной”, а творческая индивидуальность не может быть без остатка интегрирована в безличное массовое движение, в аморфную толпу. Политические деятели возмечтали использовать литературу и искусство, науку и философию как слепые и немые средства своей политики, как неодушевленные инструменты своей деспотической власти над людьми и душами людей; они и относились к этому "орудию", или "оружию" как к временным "лесам" начатого ими грандиозного партийно-государственного строительства, революционного преобразования всего мира: им казалось, что "леса" эти "из худшего материала" и что этот отработанный материал может быть выкинут "в печку" (Ленин) и тем самым послужить "растопкой" для поддержания жара классовой борьбы...

Но они слишком плохо знали отечественную культуру и недооценили содержащийся в ней духовно-нравственный потенциал. Они мало размышляли над историей и смыслом классической русской культуры, представлявшей нечто гораздо большее, нежели все, что о ней говорилось с точки зрения политики, социологии, сиюминутной "злобы дня". Вообще они не понимали культуры и ее специфики, логики ее самосохранения и исторического развития. Поэтому вожди тоталитарного государства и не могли прогнозировать ни противоречий и раскола советской культуры, ни тенденций ее эволюции, ни будущего неотвратимого краха и распада самого тоталитарного государства — главной социокультурной ценности тоталитаризма.