4. Культурная “вненаходимость” как результат ментальных "мутаций"

Примером такой принципиальной "взаимонепереводимости" язычества и христианства в древнерусской культуре является русский смех, существенно отличающийся от западноевропейского смеха в культуре Средневековья и Возрождения (о чем писал М.М.Бахтин). Как показали Ю.М.Лотман и Б.А.Успенский, в отличие от западноевропейской смеховой культуры, побеждающей страх (остающийся в рамках серьезной, официальной культуры), в Древней Руси (например, в святочных и масленичных обрядах) было одновременно и смешно, и страшно. Причастность заповедным тайнам "кромешного мира" равносильна потенциальной гибели; во время "страшных вечеров" на святках рискованная игра с “нечистой силой” в ряде случаев сопровождается демонстративным отказом от христианства (гадающие обычно снимают крест) и прямым призыванием чертей как некой онтологической силы, определяющей человеческое бытие в его фундаментальных первоистоках (судьба, жизнь и смерть, предсказание будущего).

Живое мироощущение православного верующего, не расставшегося со своими исконными языческими представлениями об окружающем мире и воспринимающего смешное и недостойное веры (с точки зрения христианства), т. е. суеверие, предрассудок, как страшное и безусловно принимаемое на веру (с точки зрения язычества), т. е. как сакральный и тайный смысл бытия, — в их нерасторжимой амбивалентности, было сохранено и ярко воссоздано Гоголем в его ранних циклах "малороссийских" повестей — "Вечерах на хуторе близ Диканьки" и "Миргороде" — еще в 30-е гг. XIX в.; причем связь современной Гоголю украинской народной культуры с Древней Русью ощущалось его современниками как органичная, несмотря на свою подчеркнутую архаичность и некоторый привкус национально-этнографической экзотики. В большинстве случаев перед нами явления истории культуры, хотя и типологически устойчивые, стабильные. Однако укорененность страха даже в смеховой стихии (или, напротив, смеховое отношение к страшному)— уже черта цивилизации, поскольку она формирует социум, его взаимоотношения с государством и природой, формы его саморегуляции, процессы формирования личности и различных социокультурных институтов.

Такое же неповторимое национальное явление в древнерусской культуре представляли юродивые, действовавшие на границе страшного и смешного; сочетавшие пророчества и обличения, необъяснимые странности поведения "блаженных" с балагурством, едва ли не шутовством, скоморошеством; не укладывавшиеся в стереотипы христианской святости и благочестия, граничившие некоторыми своими поступками с демонстративным кощунством, святотатством, даже богоборчеством. По словам акад. А.М.Панченко, крупнейшего исследователя древнерусского смеха, юродство олицетворяет собою трагический вариант смехового мира. Юродство — как бы "третий мир" древнерусской культуры, — наряду с собственно народно-смеховым миром (языческим в своей основе) и серьезным миром церковно-христианской культуры. Противоречивое соединение в древнерусском юродстве традиций язычества и христианства (тесно сплетенных между собой и прочных в своем соединении именно благодаря смысловому контрасту, противоречивому притяжению — отталкиванию взаимоисключающих тенденций) сохранилось вплоть до конца XVII в. и свидетельствовало также об относительной непереводимости двух символических языков древнерусской культуры — языческого и христианского, сложно сосуществовавших друг с другом или синкретически смешивавшихся между собой в виде своего рода социокультурной "амальгамы".

Кроме того юродство — это целый социокультурный институт Древней Руси, аккумулирующий в себе многоразличные функции — регулятивные, социально-критические, прогностические, пропагандистские и т. п. — и выступающий как определенная сторона становящейся и рефлексирующей себя культуры, а затем и цивилизации. Сила юродивых — в их вненаходимости: в нарушении общепринятых норм и традиций (в том числе христианских, церковно установленных), установлений общественной морали; в их независимости от власти и законов, в их инакомыслии и бесстрашном обличении мира и его язв, в непосредственном народном заступничестве, в их сложных взаимоотношениях с толпой, сочетающих потворство массовым страстям и провокацию, зрелищность и побуждение к активным действиям. Однако институализация юродства как феномена древнерусской культуры — это уже позднейшее явление, связанное с адаптацией культурной семантики к изменявшимся социальным обстоятельствам Московской Руси. Здесь же нам важнее понять само происхождение внутренне противоречивой культурной семантики, построенной на контаминации серьезного и игрового в культуре, страшного и смешного в человеческой жизни, трагического и комического отношений к миру.

Впоследствии, уже в Новое время, а затем и в культуре ХХ в. русское "юродство" продолжает существовать в трансформированном виде и превращенных социальных и культурных формах (в литературном творчестве Пушкина, Гоголя, Достоевского, Л.Толстого, Щедрина, Ф.Решетникова, М.Горького, В.Розанова, В.Хлебникова, В.Маяковского, М.Зощенко, М.Булгакова, М.Шолохова, А.Платонова и др.; в операх и балетах, а иногда и камерных сочинениях, М.Мусоргского, А.Бородина, Н.Римского-Корсакова, И.Стравинского, С.Прокофьева, Д.Шостаковича, А.Шнитке, в живописи "передвижников" и примитивистов начала ХХ в., в плакатах времен революции и Гражданской войны, в авангардистском театре С.Дягилева, Вс.Мейерхольда, Е.Вахтангова и т. д. Это подтверждает существование глубоких ментальных оснований в русском трагикомизме Нового и Новейшего времени, восходящем к феноменам древнерусского юродства и двоеверия.

Сущность феномена юродства, неразрывно связанного с возникновением двоеверия, состоит в установлении отношений культурной и социальной вненаходимости как формы отречения от мира и его обычных установлений. Однако, в отличие от монашества, это отречение от мира в миру и "на миру", — не уединенно, а публично, театрализованно, в форме площадного действа. Именно смысловая вненаходимость дает внутреннее право юродивому судить современность, предавая мир "поруганию", попирая мирское тщеславие и суету, нарушать общие нормы и узаконения, вырабатывать исключительно своеобразные и индивидуальные формы поведения, внешний облик, "темный" и многозначный язык, нарочито выставлять напоказ безобразие (оскорбляющее церковно освященную красоту святости и обряда). За действиями "странными и чудными" у юродивого проступают дидактические цели, зрелищность юродства — своего рода "обращенная этикетность" (А.М.Панченко). Это подвиг христианского служения, подвижничества, принимающий кощунственные, подчас демонстративно "антихристианские" формы. Публичная "антинормативность" юродства носит характер более или менее осознанного эпатажа, вызова, нарочитого отталкивания от традиции и принятой обществом системы ценностей с целью наглядной их дискредитации, опровержения, взрыва. Русское юродство — это и есть потенциальный культурный взрыв, т. е. механизм подрыва, ломки социокультурной стабильности, обеспечивающий резкую смену культурно-исторических парадигм, а не их преемственность или постепенную эволюцию.

Возникновение подобных явлений в истории культуры весьма поучительно. Балансирование между серьезностью и смехом, между благочестивостью и шутовством, между язычеством и христианством — это специфическая культурная вненаходимость: между историческими эпохами, между авторитаризмом и соборностью, между соперничающими культами, вероучениями, противоречивыми мировоззрениями и социальными предписаниями, между традиционностью и модернизациями (или инновациями) любого рода, между вечностью и современностью, между личностью (или индивидуальностью) и народной массой, толпой. Такая культурная вненаходимость в этом и других случаях является результатом осуществленных насильственно ментальных сдвигов.

Менталитет культуры и цивилизации, как уже говорилось в предыдущей главе настоящего курса, — предельно обобщенная смысловая структура, меняющаяся чрезвычайно медленно и незаметно для современников (а нередко и для ближайших потомков). Попытки политиков с помощью тех или иных крупномасштабных акций радикально изменить или "сломать" национальный менталитет изначально обречены на неудачу, поскольку менталитет невозможно перестроить в течение нескольких лет или десятилетий: он медленно эволюционирует вместе с историческим развитием цивилизации, и эта эволюция может скорее напоминать вялый, неконтролируемый извне "дрейф", нежели управляемое сверху "лавирование" среди природных, этнических или социально-исторических факторов. Большими возможностями в управлении "мутациями" менталитета обладают природные и социальные катастрофы, охватывающие судьбы большинства населения соответствующих территорий (землетрясения, наводнения, изменения климатических условий; а также войны, революции, восстания, депортации, массовые репрессии и пр.). Однако как в одних, так и в других случаях давления национальный менталитет претерпевает некоторые изменения, исторические последствия которых дают о себе знать лишь длительное время спустя (измеряемое подчас не десятилетиями, а столетиями).

Суть этих изменений ("мутаций") менталитета заключается в том, что ментальность народа, изначально цельная, "надламывается" и при сохранении неизменными некоторых своих важнейших сторон, другие свои составляющие переориентирует в том или ином ценностно-смысловом отношении, невольно приспосабливаясь к изменившимся природным, этносоциальным, историческим и политическим условиям. В результате образующейся "трещины" в менталитете несколько модифицируется и структура менталитета, и его функциональные, и динамические характеристики. Это может немного ускорить или, наоборот, замедлить развитие цивилизации, формирование национального характера, складывание культурного своеобразия, изменить направленность этого развития, определить параметры и масштабы ментальных "мутаций" и т. п. Реформы князя Владимира, поколебавшие авторитет язычества, искусственно структурировавшие прежде аморфную, мировоззренчески размытую картину мира, а значит, впервые перестроившие ее или по крайней мере внесшие в нее ряд сомнений, разночтений, разногласий, явились именно такой ментальной "трещиной", в дальнейшем все углублявшейся и послужившей началом древнерусского двоеверия, ставшего структурной основой менталитета более чем тысячелетней русской культуры.

По существу, модернизация языческого культа, предпринятая князем Владимиром в 980 г. и была первой целенаправленной "мутацией" протоменталитета русской культуры (в первоначальный, первобытный период национальной истории менталитет культуры еще не может сложиться, но появляются лишь предпосылки того, что в дальнейшем разовьется в менталитет). Эта "мутация" положила начало целой серии подобных или гораздо более значительных "мутаций" в менталитете русской культуры, и прежде всего Крещению Руси, последовавшему вскоре после Владимировой реформы восточнославянского язычества. Однако не будь апробирована эта первая "мутация", вторая и все последующие оказались бы невозможными. Еще неустоявшийся, незрелый протоменталитет русской культуры был в значительной степени "расшатан" самыми первыми идеологическими манипуляциями строителей древнерусского государства.