2. Эристика в российской культуре конца хх века

Первое, что привнесла новая ситуация в развитие отечественной культуры в посттоталитарный период — это реальный плюрализм (политический, идеологический, методологический, стилистический и т. д.). На смену единственно допустимой идеологии, монополизированной научно-познавательной методологии, целостному (тоталитарному) мировоззрению (столь характерным для советского периода истории русской культуры) приходит период "разброда и шатания", по контрасту с еще недавно жесткой одномерностью и заданностью социокультурного развития кажущийся "хаосом", "распадом", "развалом" и т.п. Рушится "железный занавес", и в одном смысловом пространстве объединяются — под конец ХХ в. — обе взаимоисключающие и противоборствующие ветви русской культуры — бывшая советская культура и культура русского зарубежья, противоречащие друг другу культурные системы — тоталитарная и либерально-демократическая, традиционная и модернизационная, но объединяются отнюдь не мирно и гармонично, а конфликтно, резко, напряженно.

Мало того: в каждой из "ветвей" русской культуры — метрополии и диаспоры — за десятилетия противостояния и взаимного непризнания произошел внутренний раскол. В русской советской культуре рядом с официальной, социалистической культурой образовалась культура оппозиционная, "подпольная" ("внутренняя эмиграция", "диссидентство", андеграунд и др.). В культуре же русского зарубежья вычленились тенденции прототалитарного свойства, так или иначе перекликающиеся с советской культурой и коммунистической идеологией (сменовеховцы, левые "евразийцы", русские фашисты и "возвращенцы" и др.). Целый ряд вчерашних оппозиционеров коммунистическому режиму — как из среды диссидентов, представлявших собой "внутреннюю эмиграцию", так и из числа эмигрантов "внешних" повернулись к нему лицом. Сегодня, например, известно, что не только Э.Лимонов, но и, по-своему, В. Максимов, А.Синявский, А.Зиновьев, Ж.Медведев, В.Буковский, А.Янов видят для России преимущественно неокоммунистическое или иное "неототалитарное" будущее, либо находя в неототалитаризме не одни недостатки и пороки, но и известные достоинства, либо показывая неизбежность такого пути для "веймарской" России (например, "после Ельцина", — как А.Янов).

Подобная "перекрестная перекличка" культур советской и русского зарубежья, их инверсионное взаимодействие и переплетение между собой свидетельствуют о том, что процесс объединения "двух русских культур", хоть и медленно, и драматично, и парадоксально, но начался; что процесс этот будет мучительно трудным и долгим; что его составляющие, то меняясь местами, то сближаясь, то расходясь, еще, быть может, несколько десятилетий будут составлять не единство, а различие, никак друг с другом не согласующееся. В дополнение же к плюрализму, идущему изнутри русской национальной культурной традиции, все активнее заявляют о себе в смысловом пространстве современной посттоталитарной русской культуры явления западной (по преимуществу массовой) культуры и традиционной (или модернизированной) восточной культуры, спешно захватывающие ключевые позиции в образующемся идеологическом, культурном, политическом и экономическом вакууме, содействуя конвергенции культур не только тоталитарной и демократической, но и традиционной и либеральной, т. е. цивилизаций Востока и Запада.

Впервые в истории русской культуры (если не считать кратковременных периодов свободомыслия в правление Екатерины II, в "век Александра", накануне и несколько лет спустя антикрепостнической реформы, с начала "первой русской революции" 1905 г. до начала первой мировой войны) социокультурный плюрализм стал реальностью, и реальностью не менее суровой, нежели тоталитарное единомыслие и политический централизм культуры в предшествующий длительный период коммунистического режима. Отсутствие сколько-нибудь прочных и длительных традиций плюрализма в культуре и идеологии, демократии — в политической и общественной жизни; относительно низкая и весьма специфическая, с европейской точки зрения, правовая культура в России; глубоко укорененная психология политической конфронтации в обществе, преследования инакомыслящих, цензурных гонений и т.п. — все это способствовало тому, что социокультурный плюрализм в России развился вместе с взаимной нетерпимостью и вседозволенностью.

Это драматическое "триединство" представляет собой нечто прямо противоположное соловьевской триединой модели всеединства или, скажем, православной Троице, — механизмам, призванным предотвратить раскол в обществе, торжество инверсионных процессов в русской культуре, дуализм мировоззрения и т. п. следствия культурно-исторического порядка, неизбежные в культурах бинарного типа. Скорее уж к "триадам" этого типа относится сформулированная А.Блоком накануне революции тройственная антиномия: " искусство  жизнь  политика ", состоящая из трех антиномий: "искусство  жизнь"; "жизнь  политика"; "политика  искусство", — разрещение которых даже не помышлялось, поскольку каждая из них стимулировала другие и все вместе углубляли общий кризис культуры, расшатывая стабильность всех существующих норм и ценностей, усиливая неопределенность и многозначность всех культурных значений, их трагическую оторванность от существующих или возникающих социальных реалий.

По сути, социокультурный узел, выраженный указанным "псевдо-триединством": плюрализм  нетерпимость  вседозволенность, — это и есть одна из возможных действующих формул социокультурного взрыва, время от времени потрясающего культуры на протяжении их национальной истории, особенно же — бинарные культуры (идея, развиваемая в последние годы жизни Ю.М.Лотманом). Отсюда берут свое начало идеи избранничества в национальном, государственном или социально-политическом контекстах, мессианские концепции исторического процесса, культурологические и философские прогнозы и пророчества в культурах бинарного типа. К таким культурам, в частности, относятся русская, еврейская, отчасти немецкая, а также многие национальные культуры бывшей Российской империи, тесно связанные судьбой с русской культурой, "задавшей" им модель поведения, развития, самореализации и самоутверждения.

Ю.Лотман (в книге "Культура и взрыв") полагал, что начавшиеся после распада СССР процессы модернизации, демократизации отечественной культуры означают постепенный переход традиционной для России бинарности в тернарные (тройственные, триадные) структуры, характерные для западноевропейской цивилизации и большинства европейских культур. Это весьма вероятное объяснение происходящих процессов вместе с тем не исключает ни драматизма подобного перекодирования бинарных фреймов в тернарные (относительно немногие четные композиции кратны 3; сопряжение же бинарных оппозиций в триады приводит, как правило, к образованию "треугольников оппозиций", т. е. "псевдо-триад"); ни самой практической возможности и реальности подобного перекодирования в России, где преобладающими механизмами самосохранения культуры являются инерция традиционности, сопротивление любым модернизациям (если только они не осуществляются силой, притом "сверху"); ни параллелизма различных культурных кодов, в том числе традиционных и инновативных, магистральных и альтернативных, официальных и скрыто-оппозиционных ("андеграундных"). Все эти процессы, резко обостряющиеся в переходные, кризисные эпохи, в которые преобладает многоликая эристичность, в конечном счете порождены столкновением в бинарной по своему происхождению культуре центробежных и центростремительных тенденций, одновременным наложением друг на друга сил ускорения и торможения и другими следствиями "застревающей" культурной и цивилизационной пограничности России.

Реальный плюрализм современной постсоветской культуры порожден, с одной стороны, конвергенцией противоположных тенденций (т. е. синтезом противоречий), а, с другой, — столкновением не вполне совместимых между собой культур и цивилизаций, что неизбежно осложняет чаемую гармонизацию отношений взаимной нетерпимостью соревнующихся сил и вседозволенностью средств в борьбе друг с другом за собственную победу, гегемонию, даже монополию и диктатуру. В этом принципиальное смысловое отличие современного российского постмодерна от западного: если западный постмодерн есть результат индивидуальных творческих исканий интеллектуалов, стремящихся пересмотреть застывшие нормы и ценности, концепции и стили в духе культурного плюрализма и свободного самоопределения личности в многомерной демократической культуре, то российский постмодерн порожден коллизиями посттоталитарного развития российско-советской культуры (столкновением официальной культуры и неофициальной, прототалитарных и антитоталитарных тенденций в культуре, идеологии и обыденного сознания, религии и атеизма, науки и псевдонаучных, спекулятивных теорий, искусства и кича), что придает ему несравненно более драматический и переломно-кризисный характер — не только по сравнению с западноевропейской социокультурной реальностью, но и с аналогами восточноевропейскими.

Границы между гетерогенными, поляризованными, предельно контрастными явлениями, текстами, нормами, смыслами, ценностями, сведенными в едином семантическом пространстве, сместились, стали размытыми; сами ценности и смыслы — кардинально переосмысленными, становясь идеологически неопределенными, нередко многозначными, амбивалентными; целое культуры — морфологически аморфным и мировоззренчески зыбким. Именно такая размытость — ценностно-смысловая, образно-ассоциативная, идейно-эмоциональная и т. п. — служит задачам оптимального перехода от одной культурной парадигмы к другой, являясь смысловым "мостом" между двумя разными историческими эпохами — тоталитарной и демократической.

Если между этими эпохами в истории российской культуры вообще возможен переход, то он может быть осуществлен только эристическим путем. Если же такой переход в России практически нереален, то эристика как механизм разрушения тоталитарной парадигмы (превращение серьезного и страшного в смешное, высокого — в низкое, этического и политического — в эстетическое, научно-теоретического — в эзотерическое или мистическое, идеологического — в утилитарно-прагматическое и т.д.) выполняет не кодирующую, а скорее дезавуирующую, деструктивную свою функцию, также входящую в состав исторической миссии посттоталитарной эпохи как ее непосредственная составляющая.

В результате мы наблюдаем не только кризис верификации, при котором тексты культуры (научные и художественные, политические и религиозные, экономические и эзотерические) оказываются, с одной стороны, духовно равноправными и участвующими в спонтанной “драматургии” современной культуры в качестве действующих лиц, реплик в полемическом диалоге, целых смысловых пластов, взаимодействующих между собой, а, с другой стороны, — взаимонепереводимыми и не обладающими общими для них критериями истинности суждений, но и кризис профессионализма, поскольку специализированность в каждой из перечисленных (или иных) областей культурной семантики не является авторитетной не только для других, но нередко и для них самих. Парадоксальным образом сегодня в постсоветском пространстве именно обыденная культура обладает неоспоримым статусом наибольшей универсальности по сравнению с любой специализированной культурой, а точка зрения обывателя, дилетанта, обычно считавшаяся предосудительной и некомпетентной, оказывается самой емкой, практичной и ценностно предпочтительной — по сравнению с позицией любого специалиста, профессионального мыслителя или художника. Соответственно, частная жизнь (особенно те сферы, которые с трудом регламентируются обществом, государством, политиками) и культура повседневности выходят на первый план социокультурных интересов современной России: заметно нарастают деполитизация, деидеологизация, пародийность, гедонизм, развлекательность; широкое распространение получают непривычные для советской и русской культуры “облегченные” жанры и стили культуры, шоу-индустрия, эротика и порнография, “чернуха” и ”ужасы”.

Значение этих явлений для истории русской культуры состоит не столько в том, что гибнет общественная нравственность, идеологическая "выдержанность", нарушаются привычные бытовые и культурные нормы и прививаются представления и ценности, выпадающие из русской национальной традиции и менталитета русской культуры, — сколько в том, что разрушается система ценностей, норм, традиций, ментальных структур, органически сращенных с тоталитарной культурой и тоталитаризмом как типом цивилизации. Будучи вписаны в игровой контекст современного досуга (телевизионного, компьютерного, беллетристического и пр.), все эти формы превращают "запрещенное" в "разрешенное", ужас и насилие — в острое развлечение, сексуальные страсти — в красочное зрелище, театрализованное шоу — в выигрышную лотерею и т. п. Заметим, все патентованные приемы массовой западной культуры в контексте посттоталитарного периода российской истории приобретают принципиально иной исторический и социальный смысл: все те явления, которые были жестко закреплены в тоталитарной культуре как неотъемлемые ее атрибуты и нормативы, перед взором позднейших поколений, не знающих, иначе как в форме нарратива, об ужасах и развлечениях, о патетике и обыденности тоталитарных режимов, предстали как виртуальная реальность, а герои и вожди эпохи, ее жертвы и палачи — как персонажи детективов и триллеров, комиксов и анекдотов.

Особое развитие получают в современной России маргинальные и диффузные формы культурных и цивилизационных процессов; общество все более атомизируется, усиливается аморфность и размытость всех смысловых границ, социокультурных форм и интересов, субъективно переживаемые и деятелями культуры, и рядовыми потребителями культурной продукции как падение национальной культуры или даже “антикультура”. Столкновение же традиционализма (подчас принимающего все более крайние фундаменталистские формы) с модернизацией (также тяготеющей к экстремальным проявлениям) приводит к возникновению непредсказуемых и парадоксальных феноменов. Так, место традиционных мировых религий (в частности, русского православия) в постсоветском десекуляризованном обществе все чаще начинают занимать религиозный модернизм или фундаменталистский экстремизм, сектантство, эзотеризм, мистицизм, провоцирующие решительную борьбу с ними не только господствующих церковных институтов, но и официальных государственных органов власти и административных учреждений (жупел “тоталитарных” сект).

Таким образом, атрибут “эристичности” неизбежно распространяется с отдельных маргинально-диффузных явлений и процессов на все уровни и слои, формы и институты российской культуры. Периферийные образования перемещаются в центр, обретая статус “ядерных” структур и определяя собой характер и смысл социокультурного целого. Маргинальность становится системообразующим фактором всей культуры и даже переносится на цивилизационные процессы. Это фактически закрепляет состояние переходности за российской цивилизацией. Весь вопрос заключается в том, от чего и к чему происходит культурно-исторический и цивилизационный переход; носит ли он, условно говоря, "прогрессивный", созидательный характер или, напротив, разрушительный характер, что может означать временный или фатальный "регресс" данной культуры и цивилизации. Точный прогноз "смутных", переходных процессов оказывается весьма проблематичным и условным. Известно, например, что и "бунташный" XVII век, и Октябрьская революция в ХХ в. — с последующей Гражданской войной — казались современникам национальной катастрофой России, граничащей с окончательной гибелью цивилизации и культуры. Однако в каждом предшествующем кризисе, благодаря эристическим механизмам, культура быстро и радикально трансформировалась, а цивилизация находила в себе новые резервы для выживания и смыслового обновления.