Михаил Михайлович Бахтин «Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса»

Для ренессансной теории смеха (как и для охарактеризованных нами античных источников ее) характерно именно признание за смехом положительного, возрождающего, творческого значения.

Аантичная традиция имела существенное значение для ренессансной теории сме­ха, дававшей апологию литературной смеховой тради­ции, вводившей ее в русло гуманистических идей. Са­мая же художественная практика смеха Ренессанса оп­ределяется прежде всего традициями народной смехо­вой культуры средневековья.

Однако здесь, в условиях Ренессанса, имеет место не простое продолжение этих традиций,— они вступают в совершенно новую и высшую фазу своего существова­ния. Вся богатейшая народная культура смеха в средние века жила и развивалась вне официальной сферы высо­кой идеологии и литературы. Но именно благодаря это­му внеофициальному своему существованию культура смеха отличалась исключительным радикализмом, сво­бодой и беспощадной трезвостью. Средневековье, не допустив смех ни в одну из официальных областей жиз­ни и идеологии, предоставило ему зато исключительные привилегии на вольность и безнаказанность вне этих областей: на площади, во время праздников, в рекро! ативной праздничной литературе. И средневековый смех сумел широко и глубоко использовать эти привилегии!

И вот в эпоху Возрождения смех в его наиболее ра­дикальной, универсальной, так сказать, мирообъемлющей и в то же время в его наиболее веселой форме один только раз в истории на какие-нибудь пятьде­сят — шестьдесят лет (в разных странах в разные сро­ки) прорвался из народных глубин вместе с народными («вульгарными») языками в большую литературу и вы­сокую идеологию, чтобы сыграть существенную роль в создании таких произведений мировой литературы, как «Декамерон» Боккаччо, роман Рабле, роман Сервантеса, драмы и комедии Шекспира и другие. Грани между официальной и неофициальной литературой в эту эпоху неизбежно должны были пасть, отчасти и в силу того, что эти грани на важнейших участках идеологии про­ходили по линии раздела языков — латинского и народ­ного. Переход литературы и отдельных областей идео­логии на народные языки должен был на время смести или, во всяком случае, ослабить эти грани. Целый ряд других факторов, связанных с разложением феодально­го и теократического строя средних веков, также содей­ствовал этому смешению и слиянию официального с не­официальным. Народная культура смеха, веками слагав­шаяся и отстаивавшаяся в неофициальных формах на­родного творчества — зрелищных и словесных — и в неофициальном быту, смогла подняться до самых верхов литературы и идеологии, чтобы оплодотворить их, а за­тем — по мере стабилизации абсолютизма и формиро­вания новой официальности — спуститься в низы жан­ровой иерархии, осесть в этих низах, в значительной степени оторваться от народных корней, измельчать, сузиться, выродиться.

Целое тысячелетие внеофициального народного сме­ха ворвалось в литературу Ренессанса. Этот тысячелет­ний смех не только оплодотворил эту литературу, но и сам был оплодотворен ею. Он сочетался с самой пере­довой идеологией эпохи, с гуманистическим знанием, с высокой литературной техникой. В лице Рабле слово и маска (в смысле оформления всей личности) средне­векового шута, формы народно-праздничного карна­вального веселья, травестирующий и всепародирующий задор демократического клирика, речь и жест ярмароч­ного бателера сочетались с гуманистической ученостью, с наукой и практикой врача, с политическим опытом и знаниями человека, который, как конфидент братьев Дю Белле, был интимно посвящен во все вопросы и сек­реты высокой мировой политики своей эпохи. Средне­вековый смех в этой новой комбинации и на этой новой ступени своего развития должен был существенно измениться. Его всенародность, радикализм, вольность, трез­вость и материалистичность из стадии своего почти сти­хийного существования перешли в состояние художе­ственной осознанности и целеустремленности. Другими словами, средневековый смех на ренессансной ступени своего развития стал выражением нового свободного и критического исторического сознания эпохи. Он мог им стать только потому, что в нем за тысячелетие его развития в условиях средневековья были уже под­готовлены ростки и зачатки этой историчности, потен­ции к ней.

Как мы уже сказали, смех в средние века находился за порогом всех официальных сфер идеологии и всех официальных, строгих форм жизни и общения. Смех был вытеснен из церковного культа, феодально-государст­венного чипа, общественного этикета и из всех жанров высокой идеологии. Для официальной средневековой культуры характерна односторонняя серьез­ность тона. Самое содержание средневековой идео­логии с ее аскетизмом, мрачным провиденциализмом, с ведущей ролью в ней таких категорий, как грех, искуп­ление, страдание, и самый характер освященного этой идеологией феодального строя с его формами крайнего угнетения и устрашения,— определили эту исключи­тельную односторонность тона, его леденящую окаме­нелую серьезность. Серьезность утверждалась как един­ственная форма для выражения истины, добра и вообще всего существенного, значительного и важного. Страх, благоговение, смирение и т. п. — таковы были тона и от­тенки этой серьезности.

Уже раннее христианство (в античную эпоху) осуж­дало смех. Он раскрывал материально-телесное на­чало в его истинном значении. Он раскрывал глаза на новое и будущее. Он, следовательно, не только позволял высказывать антифеодальную народную правду, но он помогал и самому ее раскрытию, и внутреннему форми­рованию. И эта правда тысячелетиями формировалась и отстаивалась в лоне смеха и народно-праздничных сме-ховых форм. Смех раскрывал мир по-новому в его мак­симально веселом и максимально трезвом аспекте. Его внешние привилегии неразрывно связаны с этими внутренними его силами, они являются как бы внешним признанием его внутренних прав. Поэтому смех менее всего мог становиться орудием угнетения и одурмани­вания народа. И его никогда не удавалось сделать до кон­ца официальным. Он всегда оставался свободным оружи­ем в руках самого народа.

В противоположность смеху средневековая серьез­ность была изнутри проникнута элементами страха, сла­бости, смирения, резиньяции, лжи, лицемерия или, на­против,— элементами насилия, устрашения, угроз, за­претов. В устах власти серьезность устрашала, требовала и запрещала; в устах же подчиненных — трепетала, сми­рялась, восхваляла, славословила. Поэтому средневеко­вая серьезность вызывала недоверие у народа. Это был официальный тон, к которому и относились как ко всему официальному. Серьезность угнетала, пугала, сковыва­ла; она лгала и лицемерила; она была скупой и постной. На праздничной площади, за пиршественным столом серьезный тон сбрасывался, как маска, и начинала зву­чать иная правда в форме смеха, шутовских выходок, непристойностей, ругательств, пародий, травестий и т. п. Все страхи и ложь рассеивались перед торжеством ма­териально-телесного и праздничного начала.

Выло бы, однако, неправильно думать, что средневе­ковая серьезность вовсе не импонировала народу. По­скольку было место для страха, поскольку средневеко­вый человек был еще слишком слаб перед лицом природ­ных сил и перед лицом сил общественных,— серьез­ность страха и страдания в ее религиозных, социально-государственных и идеологических формах не могла не импонировать. Сознание свободы могло быть только ограниченным и утопическим. Поэтому было бы неправильно думать, что народное недоверие к серьезно­сти и народная любовь к смеху, как к иной правде, всегда носили осознанный, критический и четко оппозицион­на ный характер. Мы знаем, что люди, создававшие необузданнейшие пародии на священные тексты и на церков­ный культ, часто были людьми, искренне этот культ при­нимавшими и служившими ему. Человек средневековья мог совмещать благоговейное присутствие на официальной мессе с ве­селым пародированием официального культа на площа­ди. Доверие к шутовской правде, к правде «мира наиз­нанку» могло совмещаться с искренней лояльностью. Веселая правда о мире, основанная на доверии к материи и материально-духовным силам человека, которую про­возгласила эпоха Возрождения, в средние века утверж­далась стихийно в материально-телесных и утопических образах смеховой культуры, но индивидуальное созна­ние отдельного человека далеко не всегда могло освобо­диться от серьезности страха и слабости. Даруемая сме­хом свобода часто была для него только праздничной роскошью.

Таким образом, недоверие к серьезному тону и вера в правду смеха носили стихийный характер. Понимали, что за смехом никогда не таится насилие, что смех не воздвигает костров, что лицемерие и обман никогда не смеются, а надевают серьезную маску, что смех не соз­дает догматов и не может быть авторитарным, что смех знаменует не страх, а сознание силы, что смех свя­зан с производительным актом, рождением, обновле­нием, плодородием, изобилием, едой и питьем, с земным бессмертием народа, что наконец смех связан с будущим, с новым, с грядущим, очищает ему дорогу. Поэтому сти­хийно не доверяли серьезности и верили праздничному смеху.

Вопросы:

В чем карнавальный смех отличается от простой психофизиологической реакции?

Чему противостоял карнавальный смех в эпоху перехода средневековья к Ренессансу?

В чем проявилась связь карнавального смеха с образами тела?

Исчез ли карнавальный смех в более поздних типах европейской культуры?