4. Психическая жизнь Ренессанса.

Роль смеха в культуре средневековья.

Закрепление смеха в карнавле.

Роль телесности в карнавальном мире.

Связь смеха с пониманием умирания и воскресения.

Переход к Ренессансу через диалогическую карнавальную культуру, культурно-психологическая роль смеха. Роль мистицизма в культивировании автономного внутреннего мира личности. Ренессансная личность.

М.М. БАХТИН О НАРОДНОЙ КУЛЬТУРЕ СРЕДНЕВЕ­КОВЬЯ. Невозможно пройти мимо оценки, данной книге Л. Февра «Проблема неверия...» и, таким образом, истории ментальностей крупнейшим русско-советским историком культуры и литературоведом М.М. Бахтиным (1895—1975). Эта оценка отрицательна и выражена таки­ми словами: «Игнорирование Февром народной смехо­вой культуры приводит его к искаженному пониманию эпохи Возрождения и французского XVI века. Ту исклю­чительную внутреннюю свободу и тот почти предель­ный адогматизм художественного мышления, какие были характерны для этой эпохи, Февр не видит и не хочет видеть, потому что не находит для них опоры. Он дает одностороннюю и ложную картину культуры XVI века» [Бахтин, 1990, с. 150].

Бахтин отдает должное Февру за то, что тот взялся за крупную задачу — показать книгу Рабле глазами его чита­телей, людей XVI в. Но эту задачу французский ученый, по мнению М.М. Бахтина, как раз и не выполнил. Он по­казал Рабле глазами людей XX в. Некоторые места «Твор­чества Франсуа Рабле...» звучат как опровержение «Про­блем неверия...» и других работ по истории ментальностей. Там, где у французских историков — судорожное насыще­ние голодных людей, у Бахтина — веселое карнавальное пиршество, вместо ненадежных островков расслабленнос­ти среди моря лишений и ужасов — более решительная победа над страхом.

Карнавал был временным торжеством языческого «низа» средневековой культуры над ее книжным «верхом», нагромоздившим изрядное количество запретов и страхов. Но дописьменная стихия в своей карнавальной функции была праздничной. Сама мать-земля на карнавале разру­шала все тягостное и защищала человека. «Средневековый смех побеждал страх перед тем, что страшнее земли. Все неземное страшное оборачивалось землею, она же — род­ная мать, поглощающая, чтобы родить сызнова, родить больше и лучше».

Народный пьедестал официальной книжной культу­ры — телесность, народно-коллективно-групповое це­лое (а не официозно возвеличенный народ, разделенный властью по производственным, бытовым, территориаль­ным и другим группам), коллективное животное, анимизирующий себя организм, идентифицируемый с процес­сами умирания и воскресения. В этом качестве он бессмер­тен, несмотря на эшафоты, пыточные колеса, позорные столбы, нагроможденные строгой властью (и даже преиму­щественно в виду их). «Рождение нового также необходимо и неизбежно, как смерть старого, одно переходит в другое, лучшее в делах снимает и убивает худшее. В целом мира и народа нет места для страха...».

История ментальностей — серьезная современная на­ука, преемница серьезной книжной учености прошлых эпох, и в этом качестве она продолжает критику народно­го «низа». Бахтин сочетал науку XX в. и знание жизни в «новом средневековье» (так Н. Бердяев называл Советс­кую Россию). Поэтому российский литературовед конст­руирует более широкую систему отсчета, включающую «землю», «площадь», «низ» в качестве равноправных пар «небесам», «храму», «верху».

Вот пример одной из аллюзий в книге о Рабле. Бахтин описывает пьесу, поставленную к празднику 1-го мая. Это пьеса не о дне пролетарской солидарности: праздник про­исходит в 1262 г., во французском городе Аррасе. Написал ее один из предшественников Рабле по карнавальной те­матике Адам де ла Аль. В пьесе три части. Первая — реаль­ная, бытовая. В ней автор выставляет свои затруднения: отсутствие денег для поездки в Париж и жадность отца, отказывающегося субсидировать сына. Во второй — появ­ляются феи, благословляющие праздничный разгул (но­ситель официальной идеологии, монах, при этом засыпа­ет). Третья часть изображает развеселое гуляние. Наконец, звонит колокол и монах, проснувшись, приглашает посерь­езневших гуляк в церковь, к официальной части. Основные моменты торжества: казенная церемония и кулуарные бан­кеты вождей вкупе с возлияниями трудящихся — состав­ляли программу любого советского праздника. Этого со­ветский читатель не мог не распознать. Только отечествен­ное карнавальное веселье было более стиснуто орграмками идеологических мероприятий. Бахтин, осуществляя диало­гическую конвергенцию смыслов двух эпох и «подтяги­вая» современность к объясняемой им средневековой карна­вальности, вполне мог рассчитывать на историческое по­нимание читателя.

«Это — праздничный аспект мира и, как таковой, он легален. В первомайскую ночь разрешается взглянуть на мир без страха и благоговения. ...Весь мир здесь дан в веселом и вольном аспекте, и аспект этот мыслится автором как уни­версальный, всеобъемлющий. Он, правда, ограничен, но не теми или иными сторонами, явлениями мира, а ис­ключительно временными границами праздника — грани­цами первомайской ночи. Утренний колокольный звон возвращает к серьезности страха и благоговения».

Языческий разгул средневековья имел свою заповед­ную территорию. Советская народная ментальность такой экстерриториальностью не располагала. Она брала свое широким бытовым распространением пьянства, нецензур­ной брани, анекдотов. Как и в средние века, этот культур­ный «низ» не был достаточно индивидуализирован, то есть подвергнут репрессии внутренней моральной нормы. Для большей части населения ограничение было внешним и преодолимым. В образ доброго народа входили и его грубо­ватые застольные манеры.