2. Испытания

Люди боятся заглянуть в самих себя, и многие из них рабски дрожат, когда они уже не могут под конец ускользнуть от вопроса, что они совершили, чем стали и что представляют собою. Самосознание страшно им, и исход его им неведом. Они полагают, что человек может легче знать другого, чем самого себя; они мнят, что обнаруживают лишь достойную скромность, коща после строжайшего исследования допускают все же возможность ошибки в расчете. Однако, лишь воля скрывает человека от него самого; суждение не может заблуждаться, если только человек действительно обращает взор на себя. Но именно последнего они и не могут, и не хотят. Жизнь и мир связывают их со всех сторон, и, намеренно ограничивая свой кругозор, чтобы не воспринять чего-либо иного, они видят всегда лишь смутное отражение себя и свою пляшущую тень. Другого человека я могу познавать лишь по его действиям, ибо его внутренняя жизнь сама никогда не предстоит моему взору. К чему собственно он стремился, — этого я никогда не могу непосредственно знать; лишь его действия я могу сравнивать между собой, и смею лишь неуверенно догадываться, на что подлинно направлялся его поступок, и какой дух руководил им. Но позор тому, кто и самого себя созерцает лишь как чужой — чужого! Кто не ведает и своей собственной внутренней жизни и уже мнит себя изумительно мудрым, когда улавливает лишь последнее решение, направленное на внешнее действие, и сравнивает его со сопровождавшим его чувством и с непосредственно предшествовавшим ему понятием! Как может такой человек когда-либо познать другого или самого себя? Что может руководить, при умозаключении от внешнего к внутреннему, произвольной догадкой того, кто, не опираясь ни на что непосредственно достоверное, хочет подсчитывать одни только неизвестные величины? Постоянное предчувствие заблуждения внушает ему робость; темное чаяние, что итог обнаружит его задолженность, теснит его сердце; и беспокойно блуждают его мысли из страха

==289

Монологи

перед той малой долей самосознания, которую он, к своему сожалению, должен носить в себе низведенной до роли надсмотрщика, и к которой он должен иногда неохотно прислушиваться.

Они, конечно, имеют основание опасаться, что если они честно исследуют внутреннее деяние, лежавшее в основе их жизни, то часто не найдут в нем разума и встретят тяжкое нарушение совести, — этого сознания человечности; ибо кто не созерцал последнего источника своего действия, не может поручиться, что и в непосредственном действии засвидетельствует свою принадлежность к человечеству и покажет себя достойным его. Такой человек либо никогда не начинал прясть нить самосознания, либо же снова оборвал ее, хотя бы раз предавшись внешнему представлению и низшему чувству и отрекшись от того, в чем яснее всего сказывается высшая природа; как же может он знать, не впал ли он в грубую животность? Созерцать в самом себе человечество и, раз найдя его, никогда не отвращать взора от него, — вот единственное верное средство никогда не сходить с его священной почвы и не утратить благородного чувства собственного я.Такова внутренняя и необходимая связь между действием и созерцанием, необъяснимая и таинственная лишь для глупцов и людей с косными душами. Истинно человечное деяние возбуждает сознание человечности во мне, и это сознание не допускает иного деяния, кроме того, которое достойно человечества. Кто никогда не может возвыситься до этой ясности, того тщетно гонит во все стороны темное чаяние; тщетно он воспитывается и упражняется, тщетно измышляет тысячи благотворных искусств и принимает решения, надеясь насильственно вновь проникнуть в покинутый имкруг общения; священные грани не размыкаются перед ним, он остается на непосвященной почве и не может избегнуть преследований раздраженного божества и позорного чувства изгнанное™ из отечества. Устанавливать правила и предпринимать попытки в царстве свободы есть всегца пустое и суетное начинание. Нужно единое свободное решение, чтобы быть человеком; кто раз решился на то, — всегда останется человеком; кто перестает имбыть, тот никогда имне был.

С гордой радостью я еще вспоминаю время, когда я нашел сознание человечества и узнал, что отныне я никогда не утрачу его. Высокое откровение дано было мне изнутри, — его не вызвали никакие нравственные учения, никакие системы мудрецов: долгое искание, неудовлетворенное ни теми, ни другими, было увенчано светлым мгновением; свобода разрешила действием темные сомнения. Я вправе сказать: с тех пор я никогда не терял самого себя. Что они зовут совестью, то неведомо мне в обычном смысле; никакое чувство не карает меня, подобно им,и я не нуждаюсь в его

К оглавлению

==290

Испытания

предупреждении. И с того времени я также не стремлюсь к той или иной добродетели и не радуюсь преимущественно тому или иному действию, подобно тем, кому лишь в беглой жизни и в ее отдельных проявлениях доступно — часто, к тому же, сомнительное — свидетельство разума. В тихом покое, с непоколебимой наивностью я непрерывно храню в себе сознание целого человечества. Охотно и с легким сердцем я часто созерцаю общую связь моей деятельности, уверенный, что я не встречу в ней ничего, от чего должен был бы отречься разум.

Если бы это было единственным, чего я требую от себя, — как давно мог бы я предаться покою и, завершив свое дело, ждать конца! Ибо моя вера стоит для меня непоколебимо твердо, и я считал бы позорной трусостью, которой не ведает моя душа, ожидать от долгой жизни последнего подтверждения моей уверенности, и боязливо сомневаться, не случится ли что-либо, что было бы в силах низвергнуть меня с высот разума и погрузить в животную темноту и чувственную обособленность. Но и мне даны в удел сомнения; когда описанная цель была достигнута, мне предстала новая и высшая цель; и самосозерцание, улавливая ее то яснее, то слабее, не всегда знает, на каком пути я приближаюсь к ней, в каком месте пути я стою, и колеблется в своем суждении. Но все же оно становится более уверенным и более подтверждается, чем чаще я возвращаюсь к старому исследованию. Но как бы далека ни была от меня достоверность, я стал бы лишь молча и без жалоб искать ее? ибо сильнее сомнений радость о том, что мне известна цель моих исканий и что я избегнул обычного заблуждения, которое на всю жизнь ослепляет многих лучших людей и препятствует им подняться до надлежащей высоты жизни. Долгое время и я удовлетворялся тем, что нашел разум; и почитая превыше всего однородность бытия, я думал, что для каждого случая есть только одна правда, что поведение должно быть для всех одинаковым и что один человек отличается от другого лишь своеобразием своего положения и места. Человечность, казалось мне, имеет различные обнаружения лишь в многообразии внешних действий; внутренний человек не должен быть своеобразно развитым существом, а всюду каждый сам по себе должен быть равен другому.

Так лишь постепенно находит себя человек, и не всем доступно полное самосознание! Когда человек, презирая недостойную обособленность чувственной животной жизни, приобретает сознание общечеловечности и подчиняет себя долгу, он не способен тотчас же поднять свой взор к высшей самобытности духовного развития нравственности, созерцать и понимать природу, созданную свободой и слившуюся с ней воедино. Большинство людей укрепляют себя

==291

Монологи

в неопределенном промежуточном состоянии; правда, они действительно обнаруживают в себе все составные части человечества; но все, кто не восприняли мысли о своеобразии отдельного существа, подобны грубой массе камня, которому не хватало простора и покоя, чтобы, кристаллизуясь, достигнуть своеобразной формы. Мной хе овладела эта мысль. Ненадолго мог я успокоиться на одном лишь чувстве свободы; я спрашивал, для чего же тоща нужна личность и единство текучего преходящего сознания во мне? И меня влекло искать высшее нравственное начало, которое открывало бы смысл личности. Меня не удовлетворяло убеждение, что человечество должно существовать, как однородная масса, которая хотя и раздроблена в своем внешнем проявлении, но внутренне всюду тождественна. Меня удивляло, что, согласно этому убеждению, отдельные духовные образы людей приобретают характер устойчивого единства преходящих явлений без всякого внутреннего основания, лишь по внешним причинам, в силу трения и соприкосновения.

Так открылось мне то, что с того времени более всего возвышает меня; мне уяснилось, что каждый человек должен на свой лад выражать человечество через своеобразное смешение его элементов, чтобы человечество обнаруживалось всеми способами и чтобы в полноте пространства и времени осуществилось все многообразие, которое может таиться в его лоне. Преимущественно эта мысль возвысила меня и отделила от низшей и менее развитой окружающей среды; в силу ее я сознаю себя лично желанным и, следовательно, избранным творением Божества, — творением, которому дана особая форма и особое развитие; и свободное деяние, лежащее в основе этой мысли, соединило и тесно сплело в своеобразное существо элементы человеческой природы. Если бы я с того времени всегда столь же определенно чувствовал и столь же упорно созерцал своеобразное в себе, как я созерцал общечеловеческое в себе; если бы я самостоятельно осознал все действия и ограничения, которые суть результат этого свободного деяния, и неустанно следил за дальнейшим развитием всякого проявления моей природы, — то я не мог бы сомневаться и в том, какая область человечества принадлежит мне, и где мне искать общей почвы для моего места в мире и моих границ; я должен был бы точно измерить все содержание моего существа, знать каждую точку своих границ, и пророчески ведать, чем я еще могу быть и стать. Однако лишь с трудом и поздно человек достигает полного сознания своего своеобразия; не всегда он решает заглянуть в него, и охотнее направляет взор на общее достояние человечества, к которому он уже издавна прилепился с любовью и благодарностью; и часто он даже сомневается, следует ли ему, в качестве самобытного существа, как бы вновь

==292