Уайт Л. Избранное. Эволюция культуры (Культурология. XX век). 2004

будет добавлена монументальная биография Моргана.

Хотя его монографии, статьи и рецензии вместе составляют внушительный объем, даже среди дружественных комментаторов до сих пор было принято ценить прежде всего качество, а не количество написанного д-ром Уайтом, но теперь, после завершения в основе своей четырехтомного проекта, описанного выше, не могут не впечатлять и количественные показатели. Очевидно, мало кто из ученых трудился над своими произведениями больше, чем д-р Уайт. Вплоть до недавнего времени он писал традиционным способом — авторучкой, хотя умеет быстро и профессионально печатать. Мне понадобилось больше двух десятилетий, чтобы уговорить его по крайней мере печатать свои тексты. Мне так и не удалось убедить его, что он может и даже должен диктовать, хотя бы в черновом варианте, значительную часть материала г-же Уайт — профессиональной секретарше. Он неохотно сделал не-

35

сколько попыток, которые вскоре бросил. Его черновики, написанные от руки или напечатанные, всегда внимательно редактируются и проверяются, а затем методично набираются еще раз, и даже эти чистые вторые копии часто перепроверяются и перепечатываются заново. В результате тексты его публикаций всегда скрупулезно отшлифованы. Он пишет ясно и остро, на радость читателю сводя к минимуму ненужное многословие. Читателю никогда не приходится недоумевать, что имеет в виду автор. Его текст всегда живой, изобилующий меткими фразами. Иногда д-ру Уайту удается достичь истинного красноречия и настоящей красоты изложения. Возможно, самый яркий тому пример — доклад «Человек, культура и люди в подлинном смысле слова», с которым он в качестве вицепрезидента обратился в декабре 1958 г. к Американской ассоциации за развитие науки. Это тем более примечательно, что подготовка доклада совпала с тяжелейшей семейной трагедией. За исключением монографий о пуэбло и «Эволюции культуры» большинство произведений д- ра Уайта носили в той или иной степени полемический характер. Он постепенно отточил свой полемический стиль, который даже его неизменные противники признавали мастерским. Многие полагают, что этот стиль был особенно эффективен благодаря присущей ему сдержанности и тому, что принято называть хорошим вкусом. Я уже упоминал о том уважении, которое он завоевал даже среди противников своей непредвзятостью и обыкновением полно и честно цитировать то, на что собирается нападать. В любом случае мало кто усомнится в том, что д-р Уайт — самый плодовитый, талантливый и яркий полемист из всех ныне живущих американских антропологов.

Академические и профессиональные награды

Выше время от времени уже упоминалось о профессиональных наградах, которых удостаивался д-р Уайт. Здесь будут перечислены некоторые из самых важных. В строго академической сфере самой главной была награда «За выдающиеся достижения в области преподавания», которую в 1957 г. ему присудил Мичиганский университет. Эта награда может считаться тем более почетной, что в 1957 г. она присуждалась впервые. Выше уже говорилось о том, что д-ра Уайта приглашали читать лекции в Колумбийском, Гарвардском, Йельском, Чикагском, Калифорнийском университетах и в Яньцзинском университете в Пекине. В 1957 г. он был избран председателем секции «Эйч» (Антропология) и вице-пре- зидентом Американской ассоциации за развитие науки (куда в де36

кабре 1958 г. он подал заявление об отставке). Еще одним признанием его статуса и достижений стало награждение Медалью Викинг-фонда и присуждение $1000 за выдающийся вклад в области общей антропологии за 1959 г. Лауреатов этой награды в области общей антропологии ежегодно выбирает комитет антропологов, представляющих Американскую антропологическую ассоциацию. Ежегодное награждение, финансируемое фондом Вен-нер- Грен — единственной в Америке организацией такого рода, занимающейся поощрением исследований и публикаций в сфере антропологии,— предполагает вручение трех медалей: за заслуги соответственно в области общей антропологии, физической антропологии и археологии. Один известный антрополог заметил в разговоре со мной, что задержка в присуждении д-ру Уайту этой награды во многом лишила ее престижного значения, поскольку если и следовало ему ее вручать, то не теперь, а десять лет назад, а то и раньше. Но настоящее общественное признание пришло к д-ру Уайту в 1947 г. В то время

Американская резиновая компания была спонсором трансляции воскресных дневных концертов, организуемых Нью-Йоркским филармоническим обществом в Карнеги-холле. Программа состояла из двух частей, а перерыв между ними заполнялся тем, что какомунибудь заслуженному ученому предоставлялась возможность рассказать, какое значение имеет тема его исследований для жизни и благополучия общества. Представлять общественные науки выбрали д-ра Уайта, который выступил с блестящей краткой речью о культурной эволюции, сделав особый акцент на значении освоения и использования энергии. Речь называлась «Энергия и развитие цивилизации». Она была опубликована в сборнике «Говорят ученые» под редакцией Уоррена Уиве-ра (1947, с. 302—305), а также в двух технических журналах и в сокращенном виде в журнале «Тайм».

Краткий критический обзор работ и идей д-ра Уайта

Из-за того, что я писал о карьере и достижениях д-ра Уайта в довольно восторженной и в некотором роде хвалебной манере, скептики могут заподозрить, что я не вижу в его работах никаких недостатков и воспринимаю их как боговдохновенные. Поскольку полемика, которую вел д-р Уайт, затрагивала более важные и значимые вопросы — в сравнении с любым из ныне живущих американских антропологов,- то те, кто сомневается в справедливости его взглядов и оценок, безусловно, имеют в своем распоряжении достаточно материала, написанного его оппонентами. Я не претендую на непогрешимость своего мнения

37

относительно заслуг д-ра Уайта, а также правильности его суждений и действий.

На основе того объема информации об общих установках и тенденциях общественных наук в современный период, каким обладает любой нынешний обществовед, а также на основе более совершенных знаний об антропологии, нежели те, которыми располагает большинство обществоведов, не являющихся профессиональными антропологами, могу сказать, что я солидаризируюсь с большинством посылок, которые выдвигает, а в дальнейшем плодотворно развивает д-р Уайт. Речь идет о: значимости понятия культуры; основополагающей роли символизации; необходимости культурологии и ее рациональной природе; обоснованности доктрины культурной эволюции и общей концепции культурного детерминизма, если это не противоречит фактам и логике.

Мой собственный опыт изучения теории культурной эволюции и отношение к ней развивались несколько иначе, чем у д-ра Уайта. В годы своего обучения в колледже я прочел буквально все книги классических эволюционистов — по крайней мере те, что были написаны по-английски или переведены на этот язык; я читал Моргана, Тайлора, Бринтона, Спенсера, Фрэзера, Летурно, Вестермарка, Самнера, Хауарда и прочих. Когда в 1915 г. я приступал к дипломной работе в Колумбийском университете, то записался на лекции Александра Гольденвейзера, самого эрудированного и красноречивого из учеников Франца Боаса, и мой энтузиазм по отношению к эволюционистам заметно поугас. Тогда же я лично познакомился с Робертом Г.Лоуи, а позже с жадностью прочитал его «Первобытное общество». После этого с эволюционистами для меня было покончено, и в ряде мест я с большим смаком цитировал нападки Лоуи на Моргана и эволюционизм. В тот момент мы с д-ром Уайтом были едины в своем неприятии эволюционизма. Затем мое внимание все больше и больше стала занимать история общества, дипломатии и общественной мысли; я стал меньше интересоваться антропологическими дискуссиями, ограничиваясь чтением оттисков, которые д-р Уайт и несколько других моих друзейантропологов время от времени мне присылали. Будучи твердо убежден в честности и высоком интеллекте д-ра Уайта, я начал подозревать, что в пользу эволюционизма говорит больше доводов, чем предполагал Лоуи в своих знаменитых тезисах, хоронящих эволюционизм и эхом отозвавшихся в его полемике с д-ром Уайтом. Внимательно читая полемические статьи д-ра Уайта и много с ним беседуя, я убедился в этом еще больше. В результате всего этого я вовсе не стал счи38

тать, будто его взгляды суть слово Божье; как раз если бы это было так, он бы в них усомнился. Однако я убежден в их здравости, обоснованности и непреходящей ценности.

Уже отмечалось, что на сегодняшний день культурология все еще остается главным образом богатой областью общественных наук, исследованной лишь на предмет выявления ее границ,при-том что саму делянку уже застолбили на законных основаниях. Ее закрепление и полноценное развитие остаются по большей части задачей будущего, но уже очевиден довольно быстрый и впечатляющий успех этого предприятия, о чем свидетельствуют помимо прочего работы д-ра Уайта и его коллег; особенно удачным примером могут служить как предлагаемый нами сборник, так и подготовленная проф.Салинсом и проф.Сервисом книга «Эволюция и культура»*.

Единственное, в чем я разошелся бы с установками и философией д-ра Уайта, так это с крайностями, до которых, как мне кажется, он иногда доходит в своем культурном детерминизме, когда игнорирует в «высоких, широких и красивых» обобщающих построениях важность личностных и случайных факторов, определяющих и обусловливающих исторические события. Впрочем, даже в своем крайнем варианте такой подход, конечно, представляет собой ценный корректив к господствующим в традиционных исторических работах догмам о первостепенной значимости действий отдельных личностей и их влияния на исторический процесс. Если бы меня заставили выбирать между двумя радикальными формами этих противоположных воззрений, я бы, не колеблясь, подписался даже под самым прямолинейным культурным детерминизмом, но я считаю, что в этом нет нужды.

В целом культура — определяющий фактор эволюционного процесса и развития цивилизации. Но внутри этих широких рамок остается достаточное поле для действия личностных факторов и случайных событий. Я склонялся к тому, чтобы разделить целостную систему взглядов д-ра Уайта относительно культурного или по крайней мере социального детерминизма к тому моменту, когда более или менее случайно я увлекся историей дипломатии; примерно тогда же я впервые встретил д-ра Уайта. В сущности, первую систематическую лекцию по этому предмету я прочел в рамках курса, который летом 1923 г. посещал Уайт, и никто из всей аудитории не был так взбудоражен (в положительном смысле слова) услышанным, как он. Лекция была посвящена пересмот-

* См. также сборник статей: Evolution and Anthropology: A Centennial Appraisal. Washington, 1959. 39

ру причин первой мировой войны. Могу уверенно сказать, что мои занятия дипломатической историей на протяжении трети века не отбили у меня склонности верить в правоту позиции культурного детерминизма. То, что я активнее всех проповедовал учение о культурном отстабании как важнейшей причине системных кризисов и социальных проблем, убедительно свидетельствует об этом.

В ограниченном объеме данной статьи было бы невозможно рассмотреть эту насущную проблему должным образом, но можно хотя бы кратко проиллюстрировать затронутые темы, обратившись к причинам, вызвавшим войну в 1914 г. Решение коллективных споров военным путем было одним из главных элементов культурного наследия человечества со времен ушедшего первобытного общества. Культурный детерминизм отчетливо просматривался и в базовых общественных установках начала XX в., таких как национализм, расизм, милитаризм, экономическое соперничество, империализм и тому подобное, провоцирующих возникновение международных конфликтов и их разрешение силой оружия. Это ярко демонстрировали также дипломатическая традиция и практика, и даже новые факторы, воздействующие на дипломатию, такие как власть новой массовой прессы, которая в период с 1900 по 1914 г. так много сделала, чтобы воспламенить Европу, а также военные технологии того времени. Но культурный фон 1914 г. и культурный багаж главных движущих сил, приведших к началу военных действий в августе 1914 г., оставались в основном неизменными на протяжении нескольких десятилетий перед 1914 г., не приводя, однако, ко всеобщей войне. Ни одно реалистичное объяснение внезапности начала войны 1914 г. не может пренебречь личностными и случайными факторами, сыгравшими свою роль в течение пяти недель между убийством австрийского эрцгерцога 30 июня 1914 г. и развертыванием военных действий в августе. Мне потребовалось около шестисот страниц, чтобы в книге «Истоки мировой войны» всего лишь свести все это воедино должным образом, и я не собираюсь воспроизводить это

здесь. Там были задействованы не только такие важнейшие личностные факторы, как приверженность сэра Эдварда Грея английской политике сохранения баланса сил на Европейском континенте; как страстное желание Извольского завладеть проливами, обеспечивающими выход из Черного моря, и решимость Пуанкаре вернуть Эльзас и Лотарингию. Огромное значение имели и такие, казалось бы, несущественные эпизоды, как то, что Сазонов сумел украдкой переговорить с царем за спиной министра сельского хозяйства. Большинство авторитетных специалистов полагают, что это спод-вигло царя повторно отдать приказ об общей мобилизации российских вооруженных сил — акт, приведший к войне как раз тог-

40

да, когда начинало казаться, что дипломатия сможет добиться мирного урегулирования. Конечно, д-р Уайт с его обширными познаниями в психологии и психиатрии и более полным владением историческим материалом по сравнению со многими антропологами признает все это, особенно в тех статьях, которые были в расширенном виде воспроизведены в виде глав VI

иVIII его «Науки о культуре». На страницах 227—230 этой книги он приводит убедительный пример значимости личностных и случайных факторов в истории человечества. Суть моей критики сводится к тому, что, когда д-р Уайт впадает в масштабное и красноречивое теоретизирование по поводу культурного детерминизма, он, похоже, обо всем этом забывает,

икультура превращается для него в нечто вроде бульдозера или мощного танка, который стирает из поля зрения личностный и случайный фактор. К сожалению, в этом случае его левая рука не знает о том, что делает правая. Я подолгу спорил с ним об этом, и он всегда обвинял меня в том, что я смешиваю культуру и историю. Я же отвечал, что если не смешивать культурный детерминизм со всеми необходимыми достоверными историческими данными, то адекватное понимание какого бы то ни было важного сегмента исторического опыта невозможно. Обобщения, конечно, очень важны, но их практическое значение невелико, если они не способствуют напрямую лучшему пониманию конкретных исторических ситуаций. Для каждой из них необходима большая скрупулезная мыслительная работа по определению соотношения между воздействием культурного наследия и влиянием, оказанным личностными и случайными факторами. Но даже это не позволяет выйти далеко за уровень блистательных догадок. Всегда и везде культурный фон и человеческое поведение переплетены и перемешаны в выработке политики и конкретных действий. Попытка разделить их иначе, нежели формальным определением, сколь бессмысленна, столь и ошибочна.

Когда культурный детерминизм доводится до излишней крайности, он перестает быть научным воззрением. Культурология в этом случае становится чем-то вроде грандиозной мистической или фаталистической, «новопредопределенческой» теологии, то есть тем, что д-р Уайт решительно и справедливо отвергает именно под этими названиями. Неуклонный и настойчивый культурный детерминизм сродни трансцендентной божественной благодати. Но нет нужды доводить культурный детерминизм до бессмысленной крайности, которая исключает или устраняет личностное и случайное. При конструировании крупных моделей и стадий человеческого развития и .судьбы человечества культура верховенствует; этой уверенностью должен удовлетворить41

ся любой разумный культуролог, чья задача — по-настоящему понять и объяснить процессы изменений в культуре. Единственное, в чем мы с д-ром Уайтом полностью расходимся, — это наше понимание возможной роли общественных наук в социальных преобразованиях. В «Научном ежемесячнике» за март 1948 г. он писал: «До какой бы степени ни дошло развитие общественных наук, оно ни на йоту не сможет увеличить или усилить власть человека над цивилизацией». Я столь же твердо придерживаюсь прямо противоположной точки зрения, как сам д-р Уайт придерживается мнения о реальности культуры и существовании культурной эволюции.

Признание и награды, доставшиеся честному и последовательному диссиденту

В этом предисловии я привлекал внимание ко многим интересным аспектам, связанным с личной и академической карьерой д-ра Уайта, но один аспект представляется, несомненно, самым примечательным: насколько мне известно, д-р Уайт — единственный заметный

диссидент в академическом мире, который вместе с тем удостоен такого количества академических наград и такого академического признания, как если бы он был обычным мягким и кротким конформистом. В самом деле, немного найдется в академической среде фигур, которые выказали бы сопоставимую смелость и профессиональный скептицизм и при этом смогли бы сохранить свои посты, не говоря уже о том, чтобы купаться в наградах. Инакомыслие самых заметных лиц в списке академических мучеников Соединенных Штатов, таких как Э.Бенджамин Эндрюс, Эдвард А.Росс, Скотт Ниринг, Артур У.Калхоун, Ральф Э.Тернер etal., было ограниченным и незначительным по сравнению с инакомыслием д-ра Уайта. Он не только бросал вызов безраздельно господствовавшим догмам и направлениям в своей собственной научной области, но и непреклонно сопротивлялся тому, что являлось обычно мощнейшим фактором запугивания ученых и ограничения академической свободы, а именно церковному обскурантизму. Он горячо поддержал экономический детерминизм (который принес так много неприятностей Чарльзу Бир-ду) и однозначно занял разумную скептическую позицию по отношению к тем бредням, которые господствуют в обществе в наши дни. Никогда, ни во время занятий со студентами, ни при исполнении своих административных обязанностей, ни во внут-риуниверситетских взаимоотношениях, ни высказывая свои политические воззрения, он не скрывал своих подлинных взглядов и не поддавался соображениям выгоды или амбициям.

42

Я чувствую, что совершенно не способен объяснить этот уникальный феномен в истории американской академической науки, которому, безусловно, нет параллелей в нашем столетии и который тем более был бы невозможен в любом другом веке, вплоть до Абеляра или Сократа. То признание, которое заслужили честность д-ра Уайта, его искренность, преданность истине, пренебрежение личными амбициями и интересами, а также абсолютная незлопамятность, может пролить некоторый свет на ситуацию, но, даже сведенные вместе, все эти качества не дают адекватного объяснения. Я могу лишь сфокусировать внимание на этом из ряда вон выходящем факте и предоставить другим размышлять над ним. Как бы это в целом ни объяснялось, нельзя без похвалы пройти мимо того, что Мичиганский университет продемонстрировал свою преданность принципу академической свободы. Тем не менее это не объясняет многочисленных приглашений читать лекции с кафедр, занимаемых могущественными персонами, которые были резкими противниками его взглядов. Можно было бы предположить, что по достоинству были оценены его эрудиция и научная честность, но ведь и Чарльза Бир-да на четырех континентах десятки лет ценили за те же качества. Однако мог ли бы нормальный и сведущий человек представить, чтобы Бирда пригласили в Колумбийский, Йельский, Гарвардский, Чикагский или Калифорнийский университеты читать лекции о причинах второй мировой войны и участия в ней в 40-е годы США? Данная аналогия не является натяжкой. Каковы бы ни были причины этой фактически уникальной ситуации, мой восторг по ее поводу уступает лишь моей озадаченности и недоумению.

Примечания

Перевод выполнен по изданию: Barnes H.E. My personal friendship for Leslie White // Essays in the Science of Culture. N.Y., 1960. P. xi-xlvi.

1White L.A. The Science of Culture. N.Y., 1949. P. 25, 33.

2Idem. The Concept of Culture // American Anthropologist, 1959. V. 61. P. 246-247.

3Idem. The Evolution of Culture. N.Y., 1959. P. viii-ix.

4Ibid. P. ix.

5White L.A. Evolutionary Stages, Progress and the Evaluation of Cultures // Southwestern Journal of Anthropology, 1947. V. 3. P. 165, 179.

6Ibid. P. 187.

7White L.A. Ethnological Theory // Philosophy for the Future: The Quest of Modern Materialism. N.Y., 1949. P. 377.

8Ibid. P. 376-377.

43

9White L.A. History, Evolutionism and Functionalism: Three Types of Interpretation of Culture // Southwestern Journal of Anthropology, 1945. V. 1. P. 230.

10Idem. The Evolution of Culture. P. 329-330.

11Idem. Kroeber's «Configurations of Culture Growth» //American Anthropologist, 1946. V. 48. P. 87.

Перевод П.А.Кожановского, И.А. Осиновской

Эволюция культуры.

Развитие цивилизации до падения Рима

Памяти моего отца АЛВИНА ЛИНКОЛЬНА УАЙТА

1866-1934

Действительно, вряд ли будет большим преувеличением сказать, что цивилизация, являясь процессом долгого и сложного развития, может быть полностью понята, только если изучается на всем своем протяжении; что прошлое постоянно требуется для объяснения настоящего, а целое — для понимания частного.

Эдуард Бернетт Тайлор «Исследование ранней истории человечества и развития цивилизации». 1865. С. 2.

Предисловие

В этой работе мы предлагаем читателю рассмотреть теорию эволюции культуры, начиная с ее появления на уровне антропоидов и заканчивая относительно новым временем. Теория эволюции культуры больше, чем какая-либо другая, вдохновляла и определяла культурную антропологию на протяжении последних трех или четырех десятилетий XIX в. Эволюция «есть величайший принцип, который каждый ученый, — говорил великий английский исследователь Эдуард Бернетт Тайлор, — должен твердо усвоить, если он намерен понять мир, в котором живет, или же историю прошлого»1. Теория эволюции культуры была ответом науки на вопрос: «Как следует объяснять мировые цивилизации, или культуры?» Она была предложена наукой вместо теории Творения, исходившей от иудеохристианско-го богословия.

Теория эволюции культуры имела огромный успех в Англии и Соединенных Штатах в 1870-х — 1880-х годах. Но на исходе XIX в. как в Америке, так и в Германии возобладала реакция отторжения эволюционизма. Американскую атаку на эволюционистское понимание культуры возглавил Франц Боас (1858—1942), родившийся, выросший и получивший образование в Германии и на протяжении четверти века в основном определявший антропологическую мысль Соединенных Штатов. Многочисленные адепты школы Боаса выступали против любой теории эволюции культуры, не ограничиваясь теми, что были изложены Льюисом Г.Морганом, Гербертом Спенсером или другими2. Эта реакция отторжения получила наиболее яркое воплощение у Бертольда Лофера в хвалебной рецензии на книгу Роберта Г. Лоуи, стойкого оппонента эволюционизма. «Теория эволюции культуры, на мой взгляд, — писал Лофер, — [есть] наиболее бессодержательная, бесплодная и вредная теория из всех когда-либо создававшихся за всю историю

47

науки»3. Сам Уильям Дженнингс Брайан* не смог бы сказать большего.

На рубеже столетий в Германии в среде таких ученых, как Фридрих Ратцель, Бернхард Анкерманн, Лео Фробениус и Фриц Гребнер, являвшийся их лидером, стало популярным неэволюционное объяснение культуры. То был метод исторической интерпретации, так называемый Kulturkreislehre. В одних отношениях он представлял собой просто иную, неэволюционистскую, точку зрения. По другим же пунктам исторический метод неизбежно вступал в спор с эволюционизмом, доказывая, что сходство культур в не связанных между собой регионах объясняется диффузией, а не самостоятельным развитием, и в этом смысле упомянутый подход являлся антиэволюционным.

Учение немецкой диффузионистской школы Гребнера было со временем воспринято римскокатолическим священником патером Вильгельмом Шмидтом (1868—1954), который вместе с патером Вильгельмом Копперсом и их коллегами из среды духовенства составили влиятельную школу в этнологии. Как можно догадаться, эти клерикальные антропологи по своему мировоззрению и деятельности были решительными антиэволюционистами4.

В 30-е годы в Великобритании и Соединенных Штатах ведущей сделалась неэволюционная (а

иногда антиэволюционная) этнологическая школа, названная функциональной, во главе которой стояли Бронислав Малиновский и А.Р.Радклифф-Браун. Социальная антропология — превалирующее научное направление в сегодняшней Великобритании (1958) - тоже является неэволюционистской по своему характеру.

Антиэволюционизм достиг своего пика в 20-е годы, и эта точка зрения до сих пор во многом сохраняется. Но многое указывает и на то, что теория культурной эволюции сейчас возвращается. В «Бюллетене новостей» Американской антропологической ассоциации говорится, что на ежегодной конференции ассоциации, проходившей в Альбукерке в декабре 1947 г., «наблюдалось пробуждение интереса к проблеме культурной эволюции»5. За прошедшее время появился ряд статей, в которых отношение к теории культурной эволюции подвергается пересмотру6. Не так давно Джулиан Хаксли представил теорию эволюции как нечто само собой разумеющееся, как тезис, не нуждающийся в обосновании, как явление, актуальное для культурологии в той же мере, что и для биологии, и совершенно необходимое для ее развития7. Было бы действительно странно — более того, непостижимо, — если бы

* Американский политический и религиозный деятель (1860-1925), известный своим ораторским искусством.— Прим. пер.

48

эта теория, играющая столь фундаментальную роль в биологических науках, оказавшаяся столь плодотворной и эвристичной в науках о неживой природе, где она находит все большее применение в астрономии и физике, а также во многих социальных науках, не нашла себе места в культурной антропологии.

В бытность свою аспирантом автор этих строк впитал антиэволюционные доктрины школы Боаса. Но, начав преподавать, вскоре обнаружил, что не может защищать эту точку зрения, а затем — что уже не в состоянии ее придерживаться. В отведенное ему время он развивал теорию эволюции в курсе под названием «Эволюция культуры», который он читал в Мичиганском университете в течение многих лет8. В ряде статей он подверг критике позиции антиэволюционистов9. Предлагаемая книга является попыткой дать современное, соответствующее середине XX в. представление об эволюционистской теории.

Но следует отметить и особо подчеркнуть, что теорию, излагаемую здесь, нельзя назвать «неоэволюционистской» в точном смысле термина, предложенного Лоуи, Гольденвейзером, Беннеттом, Нуномурой (в Японии) и другими10. Термин «неоэволюционизм» вводит в

заблуждение: к нему прибегли, подразумевая, что теория эволюции сегодня некоторым образом отличается от теории, бытовавшей 80 лет назад. Мы отвергаем подобное мнение. Теория эволюции, излагаемая в данной работе, ни на йоту не отличается принципиально от того, о чем шла речь в тайлоровской «Антропологии» 1881 г., хотя, конечно, конкретные выкладки, форма изложения и аргументация данной теории могут отличаться — и действительно отличаются — по некоторым пунктам. «Неоламаркизм», «неоплатонизм» и проч. являются обоснованными терминами, а «неоэволюционизм», «неогравитационизм», «неоэрозионизм» и т.п. — нет.

Хотя антропологи и претендуют на все поле культуры, мало кто из них берется обрабатывать его во всей полноте. Большинство культурантропологов ограничивают свою работу бесписьменными культурами; кое-кто включает сюда и великие городские культуры бронзового и железного веков; но мы не знаем никого, кто взялся бы за современную западную цивилизацию, хотя несколько человек все же застолбили здесь участки, занявшись изучением общины. Мы решили взяться за восполнение этого пробела. Настоящий том подведет читателя к падению Римского государства. Продолжить эту работу мы намерены, изучив «топливную революцию» и сопутствующие ей институты. Наконец, в третьем томе («Последние тенденции и будущие возможности: 1958—2058») мы рассчитываем получить, в самом общем виде и насколько это возможно, кривую развития культуры на протяжении миллионов лет.

49

Автор признателен многим людям за помощь и поддержку в течение тех лет, что он работал над этой книгой. Невозможно перечислить здесь всех, кто так или иначе помогал автору. Множество студентов, посещавших читаемые автором курсы, помогали ему на протяжении двадцати пяти лет формулировать и выражать излагаемые здесь идеи. Трудно переоценить то

воодушевляющее и ободряющее воздействие, которое исходило от доктора Гарри Элмера Барнса, равно как и его энциклопедические знания. Автор желает выразить свою благодарность ряду институтов за помощь или гостеприимство, или же за то и другое вместе. Мичиганскому университету — за предоставление отпусков, позволивших полностью посвятить свое время написанию работы; факультету антропологии Йельского университета

— за гостеприимство в осенний семестр 1947/48 г. и плодотворные дискуссии с ныне покойным профессором Ральфом Линтоном, а также с профессором Дж. Питером Мёрдоком; факультету социальных отношений и факультету антропологии Гарвардского университета — за гостеприимство в осенний семестр 1949/50 г., а также за доброту, выказанную автору покойным профессором Эрнестом А. Хуто-ном, профессором Клайдом Клакхоном, а также профессором Дж.О. Брю; лаборатории антропологии, музею Нью-Мексико, его директору, уважаемому Боузу Лонгу, а также мистеру Станли Стаббсу — за их гостеприимство и доброту в осенний семестр 1954/ 55 г.; Фонду антропологических исследований Веннер-Грен и лично доктору Полу Феджосу, директору Отдела исследований, - за ободрение и финансовую поддержку. Бетти Энн Уайлдер (миссис Гарри К.Диллингем) и Грейс Луис Вуд (миссис Франк Мур) в качестве ассистенток оказали огромную помощь. И наконец, автор желает выразить самую большую благодарность своей жене Мэри, которая взяла на себя печатание всей рукописи и поддерживала автора своим терпением, ободрением и пониманием.

Лесли А. Уайт

Часть первая

Первобытная культура

Глава 1

Человек и культура

Человек уникален: он единственный из живых видов обладает культурой. Под культурой мы понимаем внетелесный временной континуум предметов и явлений, который возникает из способности человека к симво-лизации. Говоря более определенно и конкретно, культура состоит из орудий труда, приспособлений, утвари, одежды, украшений, обычаев, институтов, верований, обрядов, игр, языка, произведений искусства и т.д. Все люди во все времена и повсюду обладали культурой; ни один другой биологический вид не имеет и не имел культуры. В ходе эволюции приматов человек появился тогда, когда получила развитие и нашла себе выражение его способность к символизации. Мы, таким образом, определяем человека с точки зрения его способности к символизации и вытекающей отсюда способности продуцировать культуру.

Человек, будучи животным, обладает рядом черт, которые делают его пригодным для культуры. Среди них можно упомянуть прямохождение, которое высвобождает передние конечности для иной, нежели передвижение, активности; отстоящий большой палец, который делает руку эффективным хватательным органом; стереоскопическое, цветное зрение; стадность и, возможно, еще несколько черт. Но самое важное качество из всех — способность к символизации.

Способность свободно и произвольно порождать значение и наделять им предмет или явление и, соответственно, способность усваивать и различать это значение мы называем способностью к символизации. Святая вода служит в этом смысле хорошим примером. Святая вода — это жидкость, которая существует в природе, плюс то значение или ценность, которые привносятся человеком.

51

Это значение или ценность не могут быть усвоены или различаемы чувственным образом. Символизация поэтому состоит в манипулировании значениями — с помощью несенсорных средств. Подарки на память и фетиши — еще один образец символизации. Но, вероятно, наилучший пример — членораздельная речь, или язык; в любом случае мы можем рассматривать членораздельную речь как наиболее характерную и наиболее важную форму выражения способности к символизации.

Еще Дарвин замечал, что собаки «способны понимать слова и целые предложения». А сегодняшние лабораторные крысы в состоянии отличить зеленые кружки, означающие еду, от красных треугольников, означающих удар током. Однако это не есть символизация. Ни в

одном случае животное не создает значения и не наделяет им что бы то ни было; это делает именно человек. И каждый раз собака и крыса усваивают значения с помощью органов чувств, потому что в силу действия условного рефлекса эти значения настолько идентифицируются со своей физической основой, что становится возможным их чувственное восприятие.

Дарвин заявлял, что «не существует принципиальной разницы между человеком и высшими млекопитающими в их ментальных способностях», что разница между ними состоит «исключительно в его [человека] бесконечно большей способности соединять самые несхожие звуки и идеи ... ментальные способности высших животных не отличаются по качеству, хотя чрезвычайно отличаются по степени развития от соответствующих способностей человека» [курсив мой. — Л.У.]п. Такого взгляда придерживаются многие психологи, антропологи и социологи вплоть до сегодняшнего дня12. Можно, однако, легко продемонстрировать, что это неверно; что разница между разумом человека и более низких существ на самом деле заключается в качестве, а не просто в степени развития; что разум делает человека уникальным среди всех видов живых существ.

Есть многое, что человек способен делать, а ни одно другое существо делать не в состоянии. Только человек может провести различие между святой водой и обычной водой; ни одна человекообразная обезьяна, ни одна крыса, собака или любое другое животное, стоящее ниже человека по развитию, не способно даже на самое слабое представление о значении святой воды. Многие первобытные народы различают параллельных кузенов и кросску-зенов*; все народы классифицируют родственников, отличая ку-

*Параллельными кузенами называют детей однополых сиблингов, крос-скузенами - детей разнополых сиблингов (сиблинги - дети общих родителей) — Прим. пер.

52

зена от сиблинга, дядю от деда и т.п. Ни одно низшее по отношению к человеку животное не может сделать этого; ни одна обезьяна не может отличить дядю от кузена. Ни одно животное не может чтить субботу; на самом деле оно не в состоянии отличить субботу от любого другого дня и не может иметь представления о какой бы то ни было святости. Ни одно животное, помимо человека, не может усвоить значение или ценность фетишей. Более низкие, чем человек, животные могут составить себе представление о существенных свойствах предметов, но они решительно ничего не могут знать об их ценах. Инцест и прелюбодеяние существуют только для человека; все другие животные обречены всегда оставаться невинными. Человеческие существа могут быть убиты при помощи магии; ни одно другое животное не способно умереть такой смертью. Только человек знает богов и демонов, небеса, ад и бессмертие. Только человек знает смерть.

Все приведенные примеры поведения — это ситуации «или-или»; некто либо способен на специфическое поведение, о котором идет речь, либо нет; не существует промежуточных стадий. Дело не в том, что человек в большей, а антропоид в меньшей степени обладают представлением о грехе, или что человек просто выше оценивает значимость святой воды, или же имеет лучшее представление о ценах. Низшим по отношению к человеку животным совершенно не доступно ни одно из действий и понятий, приведенных выше. Никто еще, насколько нам известно, не привел убедительных или хотя бы правдоподобных данных, которые бы показывали или доказывали, что более низкие, чем человек, животные способны

— хотя бы и в самом слабом виде — на поведение описанного выше типа. Никто, насколько нам известно, даже не пытался доказать, что крысы, человекообразные обезьяны или иные низшие по отношению к человеку животные могут иметь хоть какое-то понятие о чем-то наподобие святой воды, фетиша, цены, дяди, греха, субботы или среды, инцеста, прелюбодеяния и т.п. Ни одно из животных не может войти в мир человеческих существ и разделить с ними их жизнь. Ничто более драматично и убедительно не демонстрирует ту «огромную пропасть» ' (выражение Тайлора), которая отделяет человека от «дочеловека», чем жизнь Элен Келлер*. До начала общения со своей учительницей, мисс Салливан, Элен Келлер жила на досимволическом уровне. С помощью мисс Салливан она переступила порог между до-

символическим и символическим и вошла в мир человеческих существ. И сделала она это в

течение мгновенья13.

*Знаменитая американская писательница и общественный деятель (1880— 1968 г.). С

младенческого возраста была слепоглухонемой. — Прим. пер.

53

Фундаментальная, качественная разница между разумом человека и разумом более низких видов, конечно, осознавалась и в прежние столетия. Декарт14 дал ей определение и охарактеризовал. Джон Локк15 признавал «абсолютное различие между человеком и животными». Эдуард Б. Тайлор, один из великих основателей современной антропологии, писал об «огромной пропасти, отделяющей самого неразвитого дикаря от самой развитой обезьяны»16. Сегодня выдающиеся ученые, такие как невролог К.Джадсон Хер-рик17, биологи Джулиан Хаксли18 и Джордж Г.Симпсон19, антрополог А.Л.Крёбер20, тоже ясно видят эти различия. Поскольку автор уже высказывался на этот счет в эссе «Символ: происхождение и основа человеческого поведения» и поскольку данная работа несколько раз переиздавалась21, мы не станем возвращаться к ней здесь.

Человек и культура, согласно определению, возникали одновременно. Где это происходило и сколько было таких центров: много, несколько или всего один - для нас неважно: мы пишем не исторический трактат, поэтому места и даты конкретных событий нас не занимают. Однако знать, когда появился человек, весьма важно, поскольку это дает временную перспективу, необходимую для оценки эволюции культуры. Точно определить время возникновения человека и культуры, конечно, невозможно, но дата в миллион лет тому назад — это то, на чем сходятся все авторитетные специалисты в данной области.

Мы можем предположить, что культура возникла следующим образом: эволюция нервной системы у определенной линии (или линий) антропоидов в конце концов достигла своей наивысшей точки в виде способности к символизации. Осуществление этой способности породило культуру и увековечило ее. Мы можем пояснить и подтвердить эту концепцию, показав, что культура во всех ее частях и аспектах зависит от символизации, или точнее — от членораздельной речи. Для этой цели мы можем разделить компоненты культуры на четыре категории: идеологическую, социальную, технологическую, а также категорию чувств или оценок.

Идеологический сектор культуры состоит из представлений, а все представления — по крайней мере все представления человека как представителя особого биологического вида — обязаны своим возникновением и закреплением — символизации, или членораздельной речи. Представления о том, что Земля круглая (или плоская), что совы приносят несчастье, что, когда в глину добавляется примесь, керамика получается лучше, что у человека есть душа или что все люди смертны, — эти представления были бы невозможны без членораздельной речи. Поэтому все философские

54

построения человечества — рассматриваемые как таковые или как компоненты культурных систем — обусловлены символизацией.

Социальный компонент культурных систем, то есть обычаи, правила и модели поведения, институты и т.п., точно так же связаны с членораздельной речью. Как без нее можно было бы узнать, что иметь двух супругов в последовательных браках позволительно, а в одном браке

— нет? Или что брак с кросскузеном разрешен и даже обязателен, а брак с параллельным кузеном кровосмесителен и потому преступен? Как, в самом деле, можно было бы отличить кузена от дяди, не пользуясь языком? Как без вербального выражения и коммуникации можно было бы различать «мое» и «твое», правильное и неправильное, знать, в чем состоит вежливое и подобающее поведение в отношении тещи или что делать с покойником, и т.д.? Ясно поэтому, что в социальной жизни поведение человека как представителя особого биологического вида22 обусловлено символизацией.

Что касается чувств или установок как компонентов культуры, то здесь та же самая ситуация. Чувства или установки, которые формируют субъективный аспект, например табу по отношению к теще, должны быть обозначены, чтобы существовать. Ни одна человекообразная обезьяна, ни одна собака или крыса не способны на выражение чувств в такой форме или на установки, сформированные и направленные таким образом. Отвращение к молоку, отношение к целомудрию, к змеям, летучим мышам, к смерти и т.п. — все это возникает и обретает свою форму и экспрессивность в человеческом обществе за счет способности к символизации; без нее человек не отличался бы от животных.