Это я уже с проседью накануне осени.
И осень уже накануне зимы. Это я.
Это мы.
** *
Спозаранку до самого вечера эта властная, страстная речь ее: мемуарный Париж — от подвалов до крыш.
Эмигрантский далекий Париж золотого, неверного вечера. Говорить с этой женщиной нечего. Но как пишет, как пишет она! Подымается с самого дна эта жизнь-сновиденье, эта трудная нота терпенья.
Эта нота Парижа и больней, и печальней, и ниже — вся в узлах, вся в углах
призрачного откровенья.
ВЕСТЬ ВИНОГРАДА
Так уезжают из дома. Сложены вещи. Питье, сухари.
Втеле знакомая с детства истома.
Кдвери пойди. И дверь отвори.
Что за порогом? Не догадаться. Счастье. Несчастье. Где? — позади? Что, коль сегодня только пятнадцать, а завтра больше шестидесяти?
Если поэт говорит: не надо ни стихотворенья и ни звезды, —
что остается? — Весть винограда о том, что вино будешь пить не ты.
ОБЕД С ДУШЕВНОБОЛЬНЫМИ
Сюрреализм? Не Магрит. И не Дали. Здесь одно: отойди! отвяжись!
Те такое б не написали — сколько бы ни коверкали жизнь.
Сколько бы ни мудрили цветом. Голубой — до ужаса прост.
Цвет пронзительный странного лета. Голубое дитя. И погост.
Здесь другое. Стол и тарелки. На тарелках обед.
Но часов безумные стрелки по минутам считают бред.
Эти два. Как их в темь повалило! Мысли движутся, как жернова. Чья нечистая, темная сила забезумила их слова?
Затянула мысли и чувства, сбила с толку все письмена. Где рассудок — темно и пусто, незнакомые имена
разлетаются в разные страны, жмутся в сторону темноты.
Все неясно, призрачно, странно. Ясен только стакан воды.
Так пишут умно и красиво о том, что нет России, где Россия, а есть... Толкуют мне —
вкоторый раз! — о стороне, где родилась я, выросла и пела, где я теряла и терпела, где умирала и рождалась вновь, где в каждом дереве моя текла ведь кровь, алее рубили, и жаркие кусты рябины
слезами терпкими цвели
втом крае неба и земли, который я зову Россией.
УРУИНЫ ВОЛЧЬЕГО ДОМА ДЖЕКА ЛОНДОНА
Калифорния и детство. «Белый клык» — волчий зов моих предков. Редко мы вместе
у истоков нашего детства. Долина Луны.
Мы одни. Волчий дом? Он сгорел.
Но не верю глазам — камни здесь вековые живые.
В Долине Луны
ялишь памяти верю: было детство и домик и старенький томик «Зова предков» — ведь он уцелел! Волчий дом не руина. Это спины
моих поездов, кораблей, это волки бегут в упряжке, на снегу моем тяжко человечья движется тень...
Волчий день уцелел! Кто сказал о руине?
Снег в горячей лунной долине просто окаменел.
КОГДА ВРЕМЕНИ МАЛО
Так сквозь время, которого мало, творю. И бормочет юноша, несвязно бормочет. И покрывало носить ему. Тяжела эта ноша. Так сквозь время — в укор ему, наперекор ему творю. А времени мало.
Капля по капле — напоены и накормлены люди мои и звери мои. В себе открываю я
двери души, и дворца, и сарая,
клети И'Клетки я открываю — люди, и звери, и птицы летят на большие страницы духа, души и тела моего. Верная троица — ею стихи мои строятся,
строятся мысли, и замки, и башни, ею овеян мой день вчерашний, превратившийся в миг.
Вместо юноши в доме старик с головой и улыбкой ребенка. Но поет неистово звонко на губах и бумаге слово — знаю я силу этого зова,
человеко-звериное знаю начало стиха, — когда времени мало.
ПОРТРЕТ
Янасильно вдвинута в эту тяжелую раму.
Якрасивым пятном вишу на стене.
Здесь я живу, переживая старинную драму, — в этой комнате, в этом городе, в этой стране.
Меня создал художник, списывая с нарядной дамы — мертвой, только говорить и двигаться умела она.
Я же живая — с понимающими и видящими глазами, но на безмолвие и неподвижность обречена.
Кто дал ему право на это, дал живые тона и краски? Знает ли он, как кровь моя кипит на холсте?
Он при мне обо мне говорил нелепые сказки про любовь, про искусство, о недосягаемой их высоте.
Все это бред. Сам художник не верил в это. Был он жесток и лжив. Но умел творить чудеса. Вот и создал меня. Я живу — которое лето! —
Ясмотрю на рее, не в состоянье закрыть глаза.
Якляну его, ночью не давая ему покоя.
Он кошмарные видит сны, предо мной ощущая вину. Я его вдохновенье, двигаю его послушной рукою...
Все же он спит, а я никогда не усну.
Мне годами висеть в этой тяжелой раме. Он умрет, а я еще долго буду жива —
сотворенная им в трепетной красочной гамме, с неподвижной рукой, лежащей на кружевах.
МЛАДШЕЕ ПОКОЛЕНИЕ
Косноязычен сын, потерпевший крушенье. Ты родился не дома, и где-то ты рос.
Твой язык и прапамять вызывают смятенье, — иностранный и странный великорос.
Беспокойная кровь с голубинкою предков. На стенах, как картины, висят образа.
Ты шкатулку резную открываешь нередко —
в ней, свернувшись клубочком, лежат чудеса...
Все о том же, — дома, и усадьбы, и судьбы, пораженья, сраженья, лишенья — и вот ничего не осталось, но все же взглянуть бы, — и кривится надменной усмешкою рот.
Что ты хочешь сказать с иностранным акцентом? Кончен бой. И сирены отвыли отбой.
У судьбы ты зачислен вечным студентом по прапамяти с ниточкой голубой.
ослик и я
И ослик несет цветистую мою поклажу, перебирая копытцами, идет на берег другой и отдает ее нарядному пажу — только не моцартовскому, нет его под рукой.
Вот мой труд, золотое мое рукоделье. Я вышиваю ночами затейливые слова,
не похожие на грусть и не похожие на веселье, но когда-нибудь вырастет из них трава.
И кто-нибудь сварит из нее горьковатое зелье, выпьет его и вспомнит меня такой, какою жила здесь на этом чужом новоселье, смущая чей-то безмятежный покой,
утверждая, что замысел мой, неуклюже певучий — не стилистическая ошибка и не борьба за существование немного повыше, немного получше, а просто необыкновенная судьба.
И ослик несет нетяжелую мою поклажу, идет и копытцами отстукивает года.
Против шерсти и любви никогда его не поглажу — он со мной говорит, а нарядный паж — никогда.
ВЕРТИНСКИЙ
Где-то у края забвенья — легенда
оглухом городке у самой реки, где дни одинаковы все и понятны,
зимы в снегу, и лето в зеленой жаре.
Были книги, и школа, и детство, и звери — не мечталось еще о завтрашнем дне.
Но ушел городок. И отец и матерь. Стало взросло и непонятно вокруг. Засверкала Европа древней культурой, глаза наполнялись бедой и войной.
И в камнях вековых, иностранно-тяжелых вдруг зазвучала русская речь. Всколыхнула она незнакомое время,
окотором шептали когда-то отец и мать...
Странные люди твердили о чем-то прошедшем,, и пел им загадочный русский Пьеро.
«На креслах в комнате Белеют Ваши блузки...» — стонала манерно пластинка.
И выли сирены прибой и отбой.
Слетали шляпы с голов, и дрожали косынки, и страны Европы над своею дрожали судьбой.
И над ними, любовно слогом и жестом красуясь, о любовниках пел он, королевах и королях. Европа еще от войны не очнулась, и в театрах ее — убийцы на первых ролях.
А голос тонул в изысканно-томных манерах, в душу вливаясь, как сладостный яд...
О каких-то любовниках, женщинах и о загадочных девах люди все еще слушают. Вспоминают. Молчат.
МОЯ КАЛИФОРНИЯ
На склоне голого Холма Сидим мы, Слушая,
Как где-то там Морской прибой Все шепчет тихо О Китае.
Давай
поговорим О чем-нибудь простом, Обыкновенном
...потом
О чудесах!
Найдем и здесь Мы синтез Нашей жизни.
ЛУННЫЙ джин
В деревне Сторрс
Всего вчера Горела
желтая
Луна И мною
поймана
Была
Ловушкой
тонкого Фарфора...
ПОСЛЕ НОЧНОЙ ОСТАНОВКИ ЦИРКА-КАРНАВАЛА
НА БЕРЕГУ МОРЯ
Шатры, шары, Шарманщики, шуты Ушли...
Взамен — морские птицы, Как белые клочки Мечты разорванной И ветром уносимой,
Кружась, владеют Морем и песком И с криком сторожат
Пустой наш камень.
А о тебе со мной Осталось Лишь одной звезды
Свидетельство — Далекой И безмолвной...
ПАРИЖ: ДЕЙСТВИЕ В РАМКАХ КАРТИНЫ
В лунном свете Сидим На турецком
Диване Матисса
Континенты, реки, моря И глыбы полярных хребтов Друг от друга нас Отделяют
Но как вызов мы (должно быть должны) Друг другу бросаем Зеленые тени
Вызываем, друг друга зовем В кровожадное Царство Сближенья
Не ищем ли мы В произвольных Узорах каймы
От себя друг у друга спасенья
Но и в этот момент, Этот миг-континент, Тщетно ждем Откровенья
Далеко, далеко, далеко Отошли И от правды ушли,
От знакомой земли
Удалились С тобой
Друг от друга
Остаемся одни...
Непроникнуты Наши огни
Как стихи На чужом языке
Ио горе чужом
Ивдали
