_Мы жили тогда на планете другой (Антология поэзии русского зарубежья. 1920-1990) - 4

ГЕРАКЛ

Вон тот, что с автоматом у моста Поставлен ветры западные слушать, Что крутит из газетного листа Цигарку и мурлыкает «Катюшу»,

Что ежится от ночи, от зимы, И крякает: «Эх, черт! Скорей в постель бы!»,

Что.три недели как из Костромы, А ныне в десяти шагах от Эльбы,

Тот самый, что нет-нет вздохнет порой Да поглядит задумчиво на реку, Вот он и есть взыскуемый герой, Геракл атомного века.

Когда вскипит заветная тоска, Он, безответный, встанет исполином. Так что ж, что скомкана и широка

На круглой голове фуражка блином?

Он выйдет, вольностью ошеломлен, Вступить в единоборство роковое, И труп Антея грохнет оземь он, Переломав историю надвбе.

ди-пи

Давным-давно он заколочен. Давным-давно в нем ни души. Теперь попроще, покороче: Бараки. Визы. Барыши.

Был кол, а на коле мочала...

Сиди, смотри из года в год, Куда, в какую Гватемалу Идет бесплатный пароход!

Л был он полон, был он светел...

Да что в том толку? Вон из глаз! Чужой язык. Слова на ветер. Изо дня в день. Из часа в час.

Не Нс Нс

День за днем. Что ж, расплата натурой. Не жалей. Не люби. Не кляни. Черно-белою клавиатурой Обернулись неверные дни.

И по ним, без тревога, без страсти В утлом сумерке ноября, Бродит бедное, грустное счастье, Наудачу октавы беря.

Ежатся под каплями каштаны; Дождь был непрогляден и ленив.

Кто там сел на камень, словно пьяный, Голову на руки уронив?

Кто там шепчет о чужом пороге? Лишь бегут по озеру круга Да стихают на пустой дороге Уходящей нежности шаги.

ПАМЯТЬ

Одну, одну и ту же прибаутку Журчит сверчок, прислушиваясь чутко, Как по соседству вторит Ундервуд, Вечернее безмолвье наполняя,

По пригоршням горошины роняя, И ты, убогая, ты тут как тут.

Как сумрак, как судьба, как неудача Ты льнешь ко мне, виляя по-собачьи,

Глядишь в меня... вдруг взвизгнешь загодя И, съежившись и поскрипев немного, Но не моргнув и глаз не отведя, Непобедимою приляжешь у порога.

** *

Через метели и через грозы Я слышу,* вижу сердцем и кровью, Что кипарисы, а не березы У каменного изголовья.

Что мшистый бархат по оградам Расцвел зеленым, немым цветеньем, И что никто не станет рядом, Не станет, преклонив колени.

Но непонятное пророча (Быть может, радостный полдень рая?), Псалтырь тебе читают ночи, Росу холодную роняя.

СОБОР

Колокольни стрельчатые эти Словно мачты над безбрежьем дней. Он стоит, несясь в тысячелетья Каменной гармонией своей.

Безответна синяя прохлада, И тоска алтарная глуха. Улетают в небо колоннады От родного, близкого греха.

Что ему до вздыбленного мира? Человек — не трепетная ль тень? Лбом о землю! Кайся! Dies irae1...

Кайся, тварь, и жди последний день.

РЕШ ЕТКА

Здесь все просто, тихо, кротко. Здесь, как Божьи времена. Оснеженная решетка, Черный глянец чугуна.

Серолапые платаны Спят над розовым прудом. Онемевшие фонтаны Стерегут безлюдный дом.

Ты легко проходишь мимо, Ты обходишь стороной Этот мир неуловимый За решеткою сквозной.

И, чему-то улыбаясь, Чей-то образ сохраня, Ты уходишь, растворяясь В суете живого дня.

Не * *

Там, в памяти, далече, Где мы вдвоем брели, Плывет апрельский вечер Над зеленью земли.

И слышен неискусный, Рассеянный рассказ

1День гнева (лат.).

Твоих простых и грустных, Твоих чудесных глаз.

И, тронутые ленью, Сквозь дрему, сквозь весну, Мы, две косые тени, Уходим в тишину.

СОЛНЦЕ

Ветру небесному сердце вручи. Прошлое настежь. Наотмашь ключи. Видишь: нам солнце зажглось в тишине, Солнце ночное во сне.

Грозные сумерки. Трепетный час. Солнце, как ястреб, с размаху на нас. Губы и души. Пылающий бред. «Солнце!» И слов больше нет.

** *

Дождь шумит. В окно влетают капли. И, небесной серостью томим, Тянется изорванною паклей Из трубы отяжелевший дым.

Но светло на дальних косогорах. Звонки перезовы петухов.

И склоненных вишен влажный шорох Шепчет мне прощение грехов.

НОЧНОЕ

Отебе, кудрявой,

Отебе, далекой, Ходит месяц ржавый Да блестит осока.

Ночь свой лоб высокий Наклонила нежно

Отебе, далекой,

Отебе, прилежной.

Отебе, веселой...

Лиловеет ирис. Золотые пчелы В небе зароились.

Дышит ветер Божий, Холодеют щеки

Отебе, пригожей,

Отебе, далекой.

ШВЕЦИЯ

Там сосны высоки, озера глубоки, Там вещие тайны хранят валуны, Там дети и девушки голубооки, Там немочью бледной закаты больны.

Там носятся гуси в полунощном хоре Под небом печальным, опала светлей. Там ветер взывает с Балтийского моря, Забрызганный вестник России моей.

ЭЛЛА БОБРОВА

* * *

Перрон.

Мы вдвоем. До отхода лишь пять минут.

Мы оба храбримся. А годы уйдут, уйдут...

«Прощай», — ты сказал очень тихо. Одна.

Перрон.

Бессонница в мой сторожихой вселилась дом.

ВСТРЕЧА

Кто вам сказал, что сказок не бывает, что юности годам возврата нет и что любовь в разлуке угасает? Исчезли вдруг при встрече

двадцать лет!

В Крыму вдвоем... И, с морем состязаясь, твои глаза меняют цвет, живут...

Разлуки нет, но как часы бегут! И я комок тоски с трудом глотаю.

Стараясь обещание сдержать — о будущем нй слова — мы шутили,

дразня друг друга; или фронта-тыла события пытались вспоминать.

— А помнишь? — с губ срывалось то и дело, — налет! Бежать в подвал я не хотела,

4 Зак. 1291

и мне ты делал «страшные» глаза: «Ты не ребенок... рисковать нельзя...»

Потом в Тюрингии:

дочь на коленях в убежище дремала у меня;

просил рассказов сын под вой сирены (не испытали, к счастью, мы огня),

и«месть» была (неслись мы с ним в Диканьку,

иголос мой таинствен был и тих)

страшнее бомб, не все ль равно каких, немецких, русских иль американских?

Отбой!

А сын все просит: «Расскажи, колдун был в самом деле пан Данило? Я не усну... скажи, что дальше было?» Убежище покинуть не спешим.

Был слушатель наш сын неугомонный; скажу: — Рассказов нет... — А он:

— Ну, вспомни о том, как папу в играх брал я в плен... — Ты был одной из наших «вечных» тем.

А помнишь, как тебя я провожала? На Дон!

Согнувшись, все вы шли пешком

сузлами: ведь машин не оказалось

впоникшем городе полупустом.

Всего три дня прошло. Еще дымились пожарища: то патриотов рать, приказу следуя «Уничтожать!» — в развалины заводы превратила.

Смотрели мы, глотая гнев и боль. Окопы? Враг их просто не заметил.

В молчании врага наш город встретил, посыпались стаккато

«Хальт!»,

«Яволь!»

Ждала. В плену? Ушел ли на погибель? Я помню, как страдальческим изгибом на лбу твоем морщина залегла.

Ее разгладить лишь теперь смогла:

—Я, помнишь, арией всегда дразнила тебя «Зачем вы посетили нас?..»

—«Письмо Татьяны» потому любил я, мне слышался твой голос каждый раз.

—А помнишь, отпуск в мае в Ленинграде? Смеялся ты над жадностью моей:

«По счастью, вечером закрыт музей,

вАлексавдринском— Юрьевв«Маскараде»...» —

Спешим!

Вот Ласточкино ждет гнездо...

Сюда мы собирались в Сорок Первом. Ты говорил: «На этот раз — наверно!» Разрушен первой бомбой был наш дом.

И все разрушено.

Аэти речи

иу изменчивого моря встречу

яв ночь тревожную изобрела — в Крыму с тобой, увы,

яне была.

ВБОЛЬНИЦЕ

Синее небо.

Розы на окне.

Жизнь за окном. Я слышу шум трамвая. Лечусь, хоть жить уже недолго мне — все думают, я ничего не знаю.

Нет! Не хочу из жизни я уйти теперь... теперь, когда я так богата,

когда со мною неразлучно ты — а пред тобою так я виновата!

Я тайно подписала с жизнью пакт и радуюсь цветам,

закату,

Маю. Коль жизнь игра, ее последний акт

ядля тебя... по-своему сыграю.

** *

Юрию Терапиано

Мне говорят: плакучей ивой, плаксой слыла я в детстве;

в школе же не раз за взрывы смеха «выйдите из класса!», я помню, строгий слышала приказ — смеялась так, что весь смеялся класс.

Дразнили «хроматическою гаммой» за неудержный звуковой каскад. Как выстрел,

окрик оглушил нежданно. Надолго всхлипом стал мой смехопад — в класс не вернулась больше я назад.

Покрыло зрячий лоб слепое темя; куда-то вглубь ушли и плач, и смех...

И я теперь с сутулым поколеньем, неся слов гнева

нерожденных

бремя, расплачиваюсь за молчанья грех.