11Ет ничего несбыточного в том, чтобы лучшие черты казачества - железную дисциплину, отвагу и упорство, преданность делу- -направить на укрепление колхозного строя, на защиту пашей родины»23.

Историк Янчевский упомянут не случайно. Именно он в журнале «На подъеме» «громил» «Тихий Дон» как «ре­акционную романтику».

Упрощенные представления о казачестве были у М. Н. Корчима, Б. В. Лунина. Документальные матери­алы часто публиковались выборочно и не отражали пол­ной картины исторического прошлого народа Дона.

* * *

Много величественного, эпического, по-народному широкого н бессмертного в истории казаков. Они при­несли неисчислимые жертвы и страдания во имя родины и свободы.

Не сохами-то славная землюшка наша распахана.,.

Распахана наша землюшка лошадиными копытами...

Этими словами старинной казачьей песни начинается «Тихий Дон», В ней отражена история казаков, которая началась еще с пятнадцатого века.

Казак — по-тюркски удалец, вольный человек. Такими становились все те, кто убегал в незаселенные степи, на Дикое поле.

Они занимались звероловством, бортничеством, рыбо­ловством и в то же время отражали набеги турок, кал­мыков, черкесов. Казаки стали охраной южных рубежей России. Они научились не только обороняться, но и наступать, штурмовать крепости, вести сражение на море, изобрели кавалерийские приемы — «лава», «вентерь»... На лодках казаки бороздили Черное море, добираясь до окраин Трапезунда, Синода, Константинополя. Они про­славились азовскими походами, о которых сложены ска­зания. Турки, говорится в них, хотели подкупить казаков, обороняющих крепость, но те ответили: «Не дорого нам ваше злато, дорога слава молодецкая»²⁴. Эта борьба про­должалась сто тридцать лет и была завершена общерус­скими усилиями.

У них сначала существовала военная община с выбор­ным началом. Не было резкого имущественного разли­чия. И лишь позже выделяется «домовитое» казачество в противоположность «голутвенному»— голытьбе.

Казаки были олицетворением независимости и бес­страшия. С Дона начинались крестьянские восстания — Болотникова, Разина, Булавина, Пугачева. Там спаса­лись от крепостников крестьяне, там действовало прави­ло: «С Дона выдачи пет».

Донцы участвовали в Прутском походе, и в русско- турецких войнах, и на Кубани против ногайских войск, и в Измаиле, и в итальянских и швейцарских походах вместе с Суворовым, который хвалил их за смелость и на­ходчивость. Отличились в Семилетней войне против прусского короля, побывали в Берлине. Геройски дра­лись в войне 1812 года, заслужили высокое признание Кутузова. Участвовали в Крымской войне и позже — в русско-турецкой 1877—1878 годов.

Дух свободолюбия, воинственность, сознание личного достоинства, деятельность, храбрость, рыцарство—были теми чертами, которые ценили в казаках Пушкин, Гоголь, Л. Толстой. Чернышевский писал: «Донцы, братья запо­рожцев, действительно всегда были воинами в высшей степени отважными и благородными, точно так же, как и запорожцы»²⁵.

Конечно, самодержавие старалось нивелировать, обезличить самобытную жизнь казаков, ее свободолюби­вые начала, постепенно насаждало дворянство, чиновни­чество, утверждало свою власть. Навязало казакам не свойственные им как защитникам страны позорные поли­цейские обязанности, посылало на подавление восстаний. Казацкая плеть свистела на улицах бунтующих против царизма городов. Только не надо все представлять так что это делалось с доброго согласия всех казаков и что кроме них никого тогда не посылали на усмирение. Нет, конечно, посылали. И солдаты тоже стреляли в рабочих... Не потому, что хотели этого.

Но все же казаки сумели сохранить много из того, что составляет ценность человеческого характера: в частно­сти, отсутствие раболепия и приниженности.

* * *

Уже в начале нашего века встал вопрос: какие же те­перь казаки? На чьей стороне? Осталось ли в них то, что было в Тарасе Бульбе? Или в Разине и Пугачеве? Сохра­нились ли такие натуры, вроде Лукашки, Марьяны, дяди Ерошки?

Казаков пробовали изображать в связи с пугачевской темой Салиас, Г. Данилевский, но они больше увлекались сюжетом, чем правдой действительности и характеров. Более точно писали о казаках А. Серафимович, К. Тре­нев. В рассказах С. Арефина тоже есть отдельные зари­совки их быта и психологии.

Шолохов дал совершенно новое толкование, несоиз­меримо широкое и оригинальное. У него казаки — это умные, деловые, острые на слова люди, с сильными ха­рактерами. Много в них доброты, искренности, человеч­ности. Показано все здоровое, яркое, примечательное, но без декламации о «народушке», той «чувствительности», которая мешает разглядеть большие жизненные противо­речия.

Шолоховские персонажи наделены той же глубиной и цельностью характеров, самобытностью, что и казаки Л. Толстого, герои Гоголя из повести «Тарас Бульба», не­красовские крестьяне.

Исследователи обычно сопоставляют Толстого и Шо­лохова как больших мастеров эпических полотен, психо­логов, бытописателей, колористов и пейзажистов. Все это верно. Но самое главное, что должно следовать из сопо­ставления выдающихся реалистов,— это их подход к изо­бражению народа.

Ближе к «Тихому Дону» и по миру героев, и по аналитической зоркости наблюдений над бытом кресть­ян—«Казаки» Л. Толстого. Это Лукашка, Марьяна, дядя Ерошка.

Вот о Марьяне. Оленин «смотрел на двигавшуюся пе­ред ним сильную молодую женщину. Заходила ли эта женщина в сырую утреннюю тень, падающую от дома, выходила ли она на середину двора, освещенного радост­ным молодым светом, и вся стройная фигура ее в яркой одежде блистала на солнце и клала черную тень,— он одинаково боялся потерять хоть одно из ее движений. Его радовало видеть, как свободно и грациозно сгибался ее стаи, как розовая рубаха, составлявшая всю ее одежду, драпировалась на груди и вдоль стройных ног; как вы­прямлялся ее стан и под ее стянутою рубахой твердо обо­значались черты дышащей груди; как узкая ступня, эбутая в красные старые черевики, не переменяя формы, становилась на землю; как сильные руки, с засученными рукавами, напрягая мускулы, будто сердито бросали ло­патой, и как глубокие черные глаза взглядывали иногда на него. Хотя и хмурились тонкие брови, но в глазах вы­ражалось удовольствие и чувство своей красоты».

Здоровые начала в пароде, красивое в обычаях, брос­кие характеры, живая жизнь — вот что увидел Толстой.

В «Тихом Доне» народная жизнь исследована, поня­та, определена с такой же реалистической глубиной. Шолохов поднял крестьянскую тему на невиданную высоту. Множество типов, очерченных крупно и зримо. За героями первого плана — второй, третий. . Действует масса — многоликая, бурливая, ищущая. Радость, лико­вание, печаль, горе, ненависть, любовь — все на виду, все проявляется искренне. Это на редкость красочная пано­рама глубинной народной жизни.

Поражает объективность изображения, редкая сила типизации. Точность деталей, оттенки чувств, сложное становление характеров, драматическая внутренняя борь­ба— все это пришло от глубочайшего проникновения в жизнь. Луначарский писал: «Надо, чтобы художник вжился в новые явления, чтобы он был, так сказать, на­сыщен ими, чтобы эти явления охватили всю его природу, а не только его голову. Говоря несколько устаревшими, но всем понятными словами,— недостаточно понять свое время, надо его почувствовать для того, чтоб его худо­жественно изобразить.

Понять время легче,—это требует менее сложных процессов; поэтому часто в литературе нового класса го­ловные произведения, с сильным оттенком рационализма и публицистики, предшествуют таким, в которых мы име­ем уже говорящий за самого себя образ, то есть той ста­дии художественной зрелости, в которой искусство дейст­вует особенно на массы и которую справедливо считают стадией подлинного искусства и Белинский и Плеханов»²⁶.

Народный типаж — это своего рода проверка творче­ских возможностей художника. Образы Шолохова на­столько ярки, что навсегда запоминаешь лица, жесты,' речь и "поступки.

«Позади на арбе сидела Аксинья, закутавшая от солн­ца платком все лицо. Из узкой, оставленной для глаз щели она смотрела на сидевшего против нее Григория равнодушно и строго. Дарья, тоже укутанная и принаря­женная, свесив между ребер арбы ноги, кормила длин­ной, и прожилках, грудыо засыпавшего на руках ребенка. Дуняшка подпрыгивала на грядушке, счастливыми гла­зами разглядывая луг и встречавшихся по дороге людей. Лицо ее, веселое, тронутое загаром и у переносицы вес­нушками, словно говорило: «Мне весело и хорошо оттого, что день, подсиненный безоблачным небом, тоже ве­сел и хорош; оттого, что на душе вот такой же синий покой и чистота. Мне радостно, и больше я ничего не хочу».

Прокофий Мелехов, дед Григория, привез из Туретчи­ны женщину. «Шел с ней за арбой с имуществом по ху­тору — высыпали на улицу все от мала до велика... но он, распахнув чекмень, шел медленно, как по пахотной бо­розде, сжимал в черной ладони хрупкую кисть жениной руки, непокорно нес белесо-чубатую голову,— лишь под скулами у него пухли и катались желваки да промеж каменных, но всегдашней неподвижности, бровей просту­пил нот».

Вот Наталья:

«Под черной стоячей пылью коклюшкового шарфа смелые серые глаза. На упругой щеке дрожала от сму­щения и сдержанной улыбки неглубокая розовеющая ямка. Григорий перевел взгляд на руки: большие, раз­давленные работой. Под зеленой кофточкой, охватившей плотный сбитень тела, наивно и жалко высовывались, поднимаясь вверх и врозь, небольшие девичье-каменные груди, пуговками торчали остренькие соски.

Григорьевы глаза в минуту обежали всю ее — с голо­вы до высоких красивых ног. Осмотрел, как барышник оглядывает матку-кобылицу перед покупкой, подумал: «хороша» — и встретился с ее глазами, направленными на него в упор. Бесхитростный, чуть смущенный, правди­вый взгляд словно говорил: «Вот я вся, какая есть. Как хочешь, так и суди меня».— «Славная»,— ответил Григо­рий глазами и улыбкой».

Таковы народные эстетические представления, кото­рые были близки Чернышевскому, Л. Толстому, Горь­кому.

Все герои в романе индивидуализированы — Панте- лей Прокофьевич, Ильинична, Григорий, Аксинья, Дарья, Петр, Аникушка, Авдеич, Христоня, Степан Астахов, Ва­лет, конюх Сашка, бабка Дроздиха, кучер Емельян, ку­харка Лукерья и другие. На всех хватило авторского внимания — любопытного, заинтересованного, но в то же время, еще раз напомним, объективного.

Шолохов замечает не только внешнюю привлекатель­ность крестьянина, но и его человечность.

...Григорий, раненный в стычке с белогвардейцем Чер- нецовым, возвращается на хутор. Его встречают дома:

«С крыльца мелькнули беленький платок и смеющее­ся, блестящее черными глазами лицо Дуняшки...

Ильинична несла на руках детей; ее бегом опередила Наталья. Расцвела и похорошела она диковинно. Гладко причесанные черные блестящие волосы, собранные поза­ди в тяжелый узел, оттеняли ее радостно зарумянившее­ся лицо. Она прижалась к Григорию, несколько раз быст­ро невпопад коснулась губами его щек, усов и, вырывая из рук Ильиничны сына, протягивала его Григорию.

— Сын-то какой — погляди!—звенела с горделивой радостью...

Наталья посадила на другую руку Григория закутан­ную в платок девочку, и он, растерявшись, не знал, на кого ему глядеть: то ли на Наталью, то ли на мать, то ли на детишек. Насупленный, З^грюмоглазый сынишка вы­лит был в мелеховскую породу: тот же удлиненный раз­рез черных, чуть строгих глаз, размашистый рисунок бровей, синие выпуклые белки и смуглая кожа».

Даже эпизодические персонажи, мимолетные сцены, характеризующие народную жизнь, выписаны тщательно и любовно.

...Прохор Зыков догнал подводы. Навстречу ему, от головы движущегося обоза, на прекрасном темно-гнедом коне наметом скакала баба. Поравнявшись с Прохором, натянула поводья...

«Прохор, любуясь круглым красивым лицом казачки, с удовольствием вслушиваясь в мягкий тембр ее низко­го, контральтового голоса, крякнул:

«Эх, мамушка! На черта тебе мужа искать! Пущай его с лазаретом едет, а тебя — такую раскрасавицу, да ишо с таким конем в приданое — любой в жены возьмет! Я/и то рискнул бы».

Крестьяне у Шолохова наделены даром сложных че­ловеческих чувств, кипучих страстей, они тонко вос­принимают земные радости и по-настоящему, глубоко страдают. Трогательная красота родственных и дружеских отношений, преданная любовь, тоска, ревность, ликую­щая радость и безысходная печаль, поэзия воспомина­ний и другие психологические нюансы — все это присуще «простому» народу. И если некоторые художники пре­подносили многое из этого как «тайное тайных», где в полную меру распоряжается стихия, власть инстинктов, нечто темное и слепое, откуда всего один шаг до мисти­ки, то у Шолохова все идет от реальности, тонкого ана­лиза души.

Глубину переживаний, нежные обращения людей друг к другу нередко относили к свойствам натур избран­ных, интеллигентных, обладающих тонкой организацией психики, общей высокой культурой.,Считалось, что этим людям, как правило, близка серьезная музыка, поэзия, что природа для них наслаждение, развлечение, что они склонны к меланхолии и рефлексии. И хотя известно бы­ло давно, что и крестьяне тоже «чувствовать умеют», бо­лее глубоко раскрыл это Шолохов. Сколько нежности в обычных обращениях друг к другу: «бабунюшка», «бо­лезная», «братунюшка», «светик», «родимушка», «чадуш- ка», «ягодка», «мамунюшка», «дочушка», «батяня», «лю­бушка», «жаль моя», «незабудняя», «колосочек»... Для Ильиничны Григорий — «мой младшенький».

Несмотря на патриархальные пережитки, в семье Ме­леховых, ее укладе, традиции много разумного и притя­гательного. В неравную борьбу за честь невинной жены, которую требовали на растерзание, вступил Прокофйй Мелехов. Крут и суров Пантелей Прокофьевич, но в то же время он и справедлив, оберегает честь своей семьи. Не просто из-за самодурства пытается он уломать Григория жениться на Наталье, когда тот увлекся Ак­синьей... Да и потом ограждал Наталью и ее детей от бед. Этим занята и хранительница домашнего очага, муд­рая и сильная духом Ильинична.

В те годы, когда создавался «Тихий Дон», шла поле­мика о семье и браке. Появились произведения — «Соба­чий переулок» Л. Гумилевского, «Луна с правой сторо­ны» С. Малашкина, «Без черемухи» П. Романова и дру­гие, в которых решалась тема, волновавшая молодежь. Огрубление нравов, анархию писатели порой возводили даже в норму, показывали в человеке прежде всего животное, изображали «откровенные сцены». Они есть у Б. Пильняка в «Голом годе» и у И. Калинникова в романе «Мощи».

Нравственные основы, семья, забота о поколении, нормальные супружеские отношения считались пере­житком прошлого. А у Б. Пильняка есть рассказ о том, как сын испытывает мужское влечение к родной матери.

У некоторых писателей получалось, что любовь — фи­зиологический процесс, безграничная власть инстинктов, безудержной чувственности. Это приводило к отрицанию психического, эмоционального, приводило к цинизму и арцыбашевщине. Теоретической основой всего этого;— если можно всерьез говорить о теории — был вульгар­ный материализм, в свое время раскритикованный Энгельсом.

Шолохов решает эту проблему, опираясь на здравые представления народа о семье и браке. Он выступает против той любви, которая так устраивает Лизу Мохову, Митьку Коршунова.

Видимо, прав был Пантелей Прокофьевич, когда га­лопом примчался на поле, с кнутом в руках, услышав, что сыновья подрались и в ход пошли вилы. Глава семьи следит за порядком и не дает никому распуститься.

«— Пе-ре-по-рю-ю-у-у-у... сукины сыны!..— завопил он еще издали и размотал над головой ременный арап­ник...— Кто кого вилами порол? За что дрались?..»

Дело не в арапнике, а в том, что есть глава семьи, отец.

Не откажешь в правоте Пантелею Прокофьевичу и Ильиничне, когда они следят за тем, чтоб их снохи — Наталья и Дарья — несли равный труд по хозяйству.

Права и Наталья, когда ругает сына за грубость: Мишат- ка назвал «хромым бесом» деда Пантелея.

Некоторые критики во всем этом видят, к сожалению, домострой, пережиток, а не проявление народной нравст­венности— этого очень устойчивого здравого представле­ния о человеческих отношениях, нормах общежития, без чего не могла сложиться общественная жизнь. Товари­щество, дружба, семья, взаимная выручка в беде, помощь страдающим, альтруизм, почитание старших, забота о де­тях, честность и бесхитростность, добропорядочность, отвращение к лжи, двуличию, лицемерию, вероломству, наглости и насилию — все эти нравственные нормы сло­жились на основе многовекового опыта трудовой жизни. И в том их непреходящая ценность...

И сегодня можно учить молодежь мудрому и чистому отношению к человеку, миру, природе на примере бабуш­ки Горького — Акулины Ивановны. А ведь во мно­гом ей сродни Ильинична — простая, сердечная и рас­судительная.

Разве не могут служить в чем-то примером те же дед Максим Богатырев, баклановец, присяги 1839 года, и дед Гришака Коршунов? Первый побывал в кавказской кам­пании, другой — в турецкой.

Вот они сидят за свадебным столом в доме Мелехо­вых и вспоминают былые походы. Но деда Максима гло­жет раскаяние: был давний случай, когда в ауле сняли с одним полчанином ковер со стены, положили в торока.

«До этого сроду не брал чужого... бывало, займем черкесский аул, в саклях имение, а я не завидую... Чужое сиречь от нечистого... А тут поди ж ты... Влез в глаза ковер... с махрами... Вот, думаю, попона коню будет...»

А дед Гришака вспоминает, как взял в бою турецкого офицера живым:

«Стрельнул и не попал. Тут придавил я коня, до­гоняю его. Хотел срубить, а посля раздумал. Человек ить...»

Или едут казаки на фронт. В одной из квартир, где они ночевали, завели разговор с хозяином, дряхлым де­дом, участником турецкой войны. Он наказывал:

«— Помните одно: хочешь живььм быть, из смертного боя целым выйтить — надо человечью правду блюсть.

— Какую? — спросил Степан Астахов, лежавший с краю...

— А вот какую: чужого на войне не бери — раз. Жен­щин упаси бог трогать...»

Герои «Тихого Дона», хотя и связаны с мелкой собст­венностью, разъединяющей людей, хотя и несут на себе тяжелейшее бремя войны, междоусобицы, убийств, пре­дельного ожесточения, разора в хозяйствах и разлома в семьях,— стремятся сохранить человечность.

...На могиле Валета старик поставил часовню. «Под треугольным навесом ее в темноте теплился скорбный лик божьей матери, внизу на карнизе навеса мохнати­лась черная вязь славянского письма:

В годину смуты и разврата Не осудите, братья, брата.

Старик уехал, а в степи осталась часовня горюнить глаза прохожих и проезжих извечно унылым видом, бу­дить в сердцах невнятную тоску».

По-разному воспринимали критики и этого старика, и его надпись. Некоторым казалось, что это призыв к ми­лосердию как раз в то время, когда необходима была жестокая схватка, это, дескать, от мелкобуржуазного аморфного сознания, нечто толстовское.

На самом же деле надпись будила в сердцах невнят­ную тоску потому, что в том краю было пролито много крови, заставляла подумать и об этом, и о судьбе бедня­ка, сложившего голову в междоусобной борьбе.

Высокая нравственность руководила Ильиничной, когда она выговаривала Григорию:

«— Ты бога-то... бога, сынок, не забывай! Слухом пользовались мы, что ты каких-то матросов порубил... Господи! Да ты, Гришенька, опамятуйся! У тебя ить вон, гля, какие дети растут, и у энтих, загубленных тобой, то­же, небось, детки поостались. Ну, как же так можно? В измальстве какой ты был ласковый да желанный, а за­раз так и живешь со сдвинутыми бровями. У тебя уж, гляди-кось, сердце как волчиное исделалось... Послухай матерю, Гришенька! Ты ить тоже не заговоренный, и на твою шею шашка лихого человека найдется...»

Какими бы запутанными ни казались им события, как бы далеко ни зашла междоусобица, и Ильинична, и Пан- телей Прокофьевич знают: поступать так, как делает ка­ратель Митька Коршунов, не щадящий ни старых, ни ма­лых,— значит стать извергом рода человеческого. После того как Митька зверски расправился с престарелой ма­терью Михаила Кошевого (хотя он убил Петра), Мелехов не впустил его в свой дом:

«— Поворачивай обратно! — Пантелей Прокофьевич подошел вплотную и, глядя в желтые мерцающие Мить- кины глаза, твердо сказал:

— Не гневайся, сват, но я не хочу, чтоб ты был в мо­ем курене. Лучше подобру уезжай, куда знаешь...

— Не хочу, чтобы ты поганил мой дом! — решительно повторил старик.— И больше чтоб и нога твоя ко мне не ступала. Нам, Мелеховым, палачи не сродни, так-то!»

Мучительное состояние охватывает Григория и Ду­няшку, когда они узнают, что Дарья, мстя за мужа, уби­ла Ивана Алексеевича.

Стремясь к справедливости и свободе, герои Шолохо­ва из крестьянского мира часто ищут правду не там, где она есть. При этом они попадают в бурные водовороты, переживают подлинные трагедии. Вихрь событий иногда запутывает их так, что они теряют контроль над поступ­ками, как это случилось с Григорием и многими другими. Но острота ощущений неверных шагов подчеркивает все ту же глубину народной души.

Главные герои Шолохова — труженики. Писатель всем существом своим с этим народом, он вжился в их простое, безыскусственное бытие, для него непререкаем нравственный ореол труженика, никак не сопоставимый с тунеядством верхушки. Разве мыслимо поставить ря­дом Григория Мелехова и Евгения Листницкого? На­талью и Лизу Мохову?

Его герои из народа — собранны, ухватисты в работе, сметливы. Они умеют и любят работать. Не выпадут из их рук ни вилы, ни коса, ни топор. Труд — их призвание, радость, смысл и красота жизни. Они гордо осознают свою нужность, незаменимость, ленивым поблажек не да­ют, хитрых разоблачают, захребетников презирают.

Мы видим казаков в работе. Тяжел их труд. Ло­шадь—вол—хозяин—погонщица... И под палящим солн­цем, и в непогодь медленно, с муками прокладывают они борозду за бороздой. Григория и Наталью, работавших на поле, однажды ночью накрыл снег. Да и в жатву при­ходится не легче.

«Хутор скочевал в степь. Косили жито. Выматывали в косилках лошадей, задыхались в духоте, в пряной пыли, в хрипе, в жаре,.. Ветер, наплывающий от Дона ред­кими волнами, подбирал полы пыли; марыо, как чадрой, кутал колючее солнце.

Метро, метавший с косилки, выпил с утра половину двухведерной баклаги. Пил теплую противную воду, и через минуту ссыхалось во рту, мокли рубаха и портки, текло с лица, шкварился в ушах немолчный трельчатый звон, репьем застревало в горле слово. Дарья, укутав платком лицо, расстегнув прореху рубашки, копнила. И ложбинке меж побуревших грудей копился серый зер­нистым пот, Лошадей, запряженных в косилку, гоняла На­тальи. У нее свекловицей рдели опаленные щеки, глаза слепились. I Ьштелей 11рокофьевнч ходил по рядам, как искупанный. Мокрая, иепросыхающая рубаха жгла тело».

О чем разговаривают казаки на досуге? О земле, уро­жаях, упривке или псуправке в делах, предстоящей зем­ледельческой поре, погоде, которая определяет судьбу

земледельца*

По но пссIV! пом тяжелом труде, постоянной заботе ой у рож и с, ежечасной суетливости, беготне по базу, на­пряжении, дружном напоре, когда вся семья берется за неотложное дело и работа горит в руках,— своя особен­ная красота, Без нее не может быть земледельческого труда без сокровенной, самой преданной связи с зем­лей, пашней, лугами, красноталом, рекой, проселочными дорогами п тропинками, зеленым покровом полей, звоном птиц н пчел над ними. Без постоянной заботы о живот­ных, умении растить их, понимать, оберегать...

«Григорий, надевая полушубок, слышал, как отец кричал но дворе:

Скотина до се псиосипая, чего ж ты глядишь, та­кой-сякой?.. А это кто прикладок, что возле плетня, рас- чал? Кому гутлрпл, чтоб не трогали крайнего приклад­ка?.. Потравите, проклятые, самое доброе сено, а к вес­не н пахоту чем быков будешь правдать?..»

Для того чтобы воспринять это всем существом, всем сердцем приросшего к мемле человека — тоже нужно при­знание. Оно есть у героев Шолохова.

11а этом веками держалась жизнь людей от земли. I! если отнять у шолоховских героев их страстный трудо- иой порыв, их опыт, талантливость, не будет и того не­повторимого мира, который так покоряет нас в «Тихом Доне».

Часто говорят, что крестьяне были жадными собст­венниками. Такими они изображены многими писателя­ми. Но у Шолохова подход более точный, нежели у тех, кто наблюдал деревню издали. В соответствии с реаль­ным положением, он делит крестьян на тех, для кого собственность является средством угнетения, обогащения за счет наемной силы, и на тружеников, кому она необ­ходима была как средство к жизни и добывалась тяже­лым трудом. Конечно, и в том и в другом случае она при­обретала власть над людьми. Земля, лошадь, волы, са­рай, гумно, инвентарь, амбар с хлебом, домашняя утварь — ко всему этому прирастала душа крестьянина. Рождалась жадность. Но она часто вызывалась не толь­ко самой природой частной собственности, разжигающей страсть накопления, стремление вырваться в ряд состоя­тельных и влиятельных хозяев. Крестьянин всегда нахо­дился во власти природы, ему грозили стихийные бедст­вия— засуха, падеж скота, пожары и прочие беды. По­этому он вынужден был жить про запас, думать постоян­но о завтрашнем дне, о том, чтоб не стать нищим и окон­чательно не закабалиться.

Всякие общественные дележи земли, растряска лугов, как выражались крестьяне, естественно, вызывали тревб- гу-—как бы не досталось худшее, возникали раздоры. Безрукий Алексей «шесть лет враждовал со стариком Кошулиным из-за клочка перепаханной земли. Бил его каждую весну, а земли захватил у него Матвей Кошулин с воробьиную четверть,— зажмурившись, переплюнуть можно».

Это происходит не от хорошей жизни. В тугой узел затягивает нужда далее такого прижимистого хозяина, как старик Мелехов. Занял он у Мохова сто рублей под запродажное письмо, «обернуться старику не при­шлось,— урожай не указал, а из гулевой скотины нечего было продать. И вот тебе, как снег на темя,— приехал судебный пристав, прислал за неплательщиком — и в два оборота:

— Вынь да положь сто целковых».

Он все время беспокоится о том, чтоб не разориться, йе сделаться, как говорят на Дону, старцем, то есть ни­щим. Поэтому жадничает, дрожит над каждым колосом и травинкой, особенно во время войны, которая оказа­лась затяжной и бедственной. Пантелей Прокофьевич приволок в курень даже пулемет, потому что понрави­лась пружина — пригодится в хозяйстве. В лесу, в музге, напал па сазанов. «Это была, как-никак, удача». Взял, сколько мог донести, кошелку, которой ловил, надежно спрятал, чтоб прийти еще раз, «опасливо оглянулся: не видел ли кто...». Маршрут во время отступления он вы­бирает такой, чтоб заглянуть к двоюродной сестре — «у ней я п себе и коням корм добуду», заехать к дальней родне м одиосуму—можно и у них «чужим попользо­ваться», Даже безмен в дальний путь берет собственный.

Писатель показывает собственническую страсть Пан- тел ея Прокофьевича с юмором и сожалением. Да, дейст­вительно, он собственник, но отнюдь не такой, как ска­жем, Коршунов, Мохов, Листницкий.

Немало писали и о том, что казаки —это особое во­инское сословие с таким укладом жизни, специфической чертой которого были завоевания, насилия, грабежи. Нойии во все времена интересовала их как средство обо- гшцопия. Получалось довольно странно. Значит, казаки ntpcc га.'ш быть крестьянами в обычном смысле? А кто же тогда за них пахал, сеял, собирал урожай, если они были военными добытчиками?

Да, казаки привыкли распоряжаться имуществом по- бежденной страны. По это объясняется не просто их осо­бой природой, грабежи начались не с казаков. Вспомним, что Белинский писал о запорожцах: «Вторгнется в Мало­россию толпа крымских хищников, выжжет несколько юродов и много сел, перережет порядочное число людей п больше того погонит в плен вместе с бесчисленным множеством малороссийского скота,— удалое казачест­во, при вести о набеге, вдруг бросится вслед за хищниками, нагонит их, перережет, отобьет добычу и вдет само в гости в Крым, где и оставит такие же следы своего посещения. Если же татары успеют благополучно вернуться восвояси, то казаки не замедляют поквитаться с ппмн визитом... Крымские татары и доблестное казаче­ство понимали политику одинаковым образом»²⁷.

Все несправедливые воины отличались такими грабе­жами и набегами.

Оправдывать Пантелея Прокофьевича никто не соби­рается, но говорить о казаках как о мародерах вряд ли справедливо. Вспомним, какую ненависть к насильникам испытывает Григорий Мелехов и другие казаки, приволок в курень даже пулемет, потому что понрави­лась пружина — пригодится в хозяйстве. В лесу, в музге, напал па сазанов. «Это была, как-никак, удача». Взял, сколько мог донести, кошелку, которой ловил, надежно спрятал, чтоб прийти еще раз, «опасливо оглянулся: не видел ли кто...». Маршрут во время отступления он вы­бирает такой, чтоб заглянуть к двоюродной сестре — «у ней я п себе и коням корм добуду», заехать к дальней родне м одиосуму—можно и у них «чужим попользо­ваться», Даже безмен в дальний путь берет собственный.

Писатель показывает собственническую страсть Пан- тел ея Прокофьевича с юмором и сожалением. Да, дейст­вительно, он собственник, но отнюдь не такой, как ска­жем, Коршунов, Мохов, Листницкий.

Немало писали и о том, что казаки —это особое во­инское сословие с таким укладом жизни, специфической чертой которого были завоевания, насилия, грабежи. Нойии во все времена интересовала их как средство обо- гшцопия. Получалось довольно странно. Значит, казаки ntpcc га.'ш быть крестьянами в обычном смысле? А кто же тогда за них пахал, сеял, собирал урожай, если они были военными добытчиками?

Да, казаки привыкли распоряжаться имуществом по- бежденной страны. По это объясняется не просто их осо­бой природой, грабежи начались не с казаков. Вспомним, что Белинский писал о запорожцах: «Вторгнется в Мало­россию толпа крымских хищников, выжжет несколько юродов и много сел, перережет порядочное число людей п больше того погонит в плен вместе с бесчисленным множеством малороссийского скота,— удалое казачест­во, при вести о набеге, вдруг бросится вслед за хищниками, нагонит их, перережет, отобьет добычу и вдет само в гости в Крым, где и оставит такие же следы своего посещения. Если же татары успеют благополучно вернуться восвояси, то казаки не замедляют поквитаться с ппмн визитом... Крымские татары и доблестное казаче­ство понимали политику одинаковым образом»²⁷.

Все несправедливые воины отличались такими грабе­жами и набегами.

Оправдывать Пантелея Прокофьевича никто не соби­рается, но говорить о казаках как о мародерах вряд ли справедливо. Вспомним, какую ненависть к насильникам испытывает Григорий Мелехов и другие казаки, время, события эпохи, в которых интересы трудовых ка­заков все больше и больше совпадали с освободительны­ми стремлениями всего народа.

Теперь о монархизме. Конечно, в старшем поколении было довольно устойчивым убеждение, что монархиче­ский строй — оплот независимости державы, граждан­ского порядка в стране, что царь — от бога. Но Шолохов показал сдвиги в сознании своих героев. Вспомним, что Евгений Листницкий пишет отцу: «На той неделе я видел императора перед отъездом в Ставку. Я обожествляю а»того человека, Я стоял во внутреннем карауле во двор- це, Он шел с Родзянко и, проходя мимо меня, улыбнулся, указывая на меня глазами, сказал по-английски: «Вот моя славная гвардия. Ею в свое время я побью карту Вильгельма». Я обожаю его, как институтка. Мне не стыдно признаться вам в этом, даже несмотря на то, что мне перевалило за 28».

Сопоставьте это с тем, как Григорий Мелехов прислу­шивается к словам Гаранжи: «Царь — пьяшога, цари- пи курил..,» «С ужасом Григорий сознавал, что умный и алой украинец постепенно, неуклонно разрушает все сто прежние понятия о царе, родине, о его казачьем во­инском долге.

В течение месяца после прихода Гаранжи прахом за- дымнлись все те устои, па которых покоилось сознание. Подгнили >'1н устои, ржавыо подточила их чудовищная нелепица войны, и нужен был только толчок».

Разница очевидна.

После свержения самодержавия в хуторе Татарском происходит спор казака Богатырева с купцом Моховым:

« Живы будем — посмотрим! — Богатырев покачал головою п из-под клочкастых хлопьев бровей глянул на Сергея Нлатоновича недоверчиво.— Ты, Платоны!! свою линию гнешь, а нам, могет быть, что и полегчает от этого?..

Чем же это вам полегчает? — язвительно спросил Сергей 11латоиович.

Войну новая власть, может, кончит... Могет ить быть такое? Ась?»

Партийная классовая позиция автора «Тихого Дона» проявилась прежде всего в том, что по любым призна­кам, определяющим социальное лицо,— экономическая основа, собственническая идеология, сословные представ ления, автономистские устремления, монархическая при­верженность,— Шолохов отделил трудовой народ от вер­хушки, жившей крайними реакционными представления­ми, показал необратимый процесс расхождения между этими слоями, поиски новых путей, iio которым должны были устремиться казаки, постепенное движение масс под общее знамя Советской власти,

Это не значит, что Шолохов не видит в них отрица­тельных черт — власть земли, силу привычек, бытовые пережитки, безрассудство, стихию.

«...Шепотом гутарили по хутору, что Прокофьева же­на ведьмачит», оттого и небывалый падеж скота. Все поверили.

«С хуторского схода пришли казаки к Прокофию...

— Волоки нам свою ведьму! Суд наведем!..»

Или взять побоище около мельницы, когда казаки и «хохлы» пустили в ход друг против друга колья.

А отвратительная сцена с изнасилованной Франей...

Безграмотность народа, наивность суждений, отста­лый быт — все подметил писатель. Казаки везут с фрон­та убитых и спорят о святых, что с ними происходит пос­ле смерти и есть ли среди них кто из казаков. Аксинья, чтоб приворожить Григория, идет к бабке Дроздихе. Хр'истоня с отцо-м ищут клад. Отец роет землю с молит­вой. Народ заполняет церковь, особенно старики.

Есть среди них и такие, вроде Пантелея Прокофьеви- ча, его сына Петра, казака Солдатова, который тряс за грудь Кошевого как «предателя», есть и карьеристы, службисты еще с царского времени, искренне верящие белогвардейским «отцам-командирам». Встречаются и отчаянные головорезы. Было бы невероятно, если все ка­заки стали в условиях их среды, после векового гнета и мощного идеологического воздействия власти и церкви вполне сознательными, во всем разбирающимися, без­грешными, чистенькими, культурно воспитанными. Но, как и в «Донских рассказах», здесь, несомненно, видишь в народе превосходство светлых и здоровых начал.

Шолохов убедительно показал потенциальные силы, заложенные в крестьянстве. Они огромны, если взять да­же наиболее обособленную и замкнутую среду.

Многие исследователи уже в тридцатых годах приня­ли шолоховское понимание народа. Но отдельные крити­ки, как только заходила речь о колеблющихся казаках, и особенно о главном герое — Мелехове, пытались при­дать роману разоблачительный смысл. Вот, дескать, на какие кровавые действия, анархию, безответственные шаги способна эта масса, как она похожа на стадо, как опасен в ней звериный собственнический инстинкт. Такие критики строят свои концепции умозрительно, не опира­ясь при этом на исторические факты. И появляются в ре- зультате всякие абстрактные построения очень мрачного колорита.

Можно ли, например, научно проанализировать «Пармскую обитель» Стендаля или «Разгром» Золя, не коснувшись материалов, воссоздающих реальные собы­тия? Думаем, что нельзя. Л вот о «Тихом Доне», оказы­вается, можно судить, не интересуясь конкретными исто­рическими ситуациями, обходя их и в самом романе. И тогда до чего же просто все выглядит.

Усвой незыблемую истину, что мужик — собственник, одичавшее существо, что в нем главное — от биологии, атавизма, и вес в эпопее откроется как па ладони.

Писали о том, что Шолохов якобы разоблачил «собст­вен ппческое нутро крестьянина... который дороже своей свободы ценит завалившуюся ригу, который жену свою покупает, а чувства свои продает...»²⁸, изобразил среду «с ее чертами дикой воли, грубой стихийности, «скифст- па»^и, что у героев из «Тихого Дона» «простое, до примити­ва, до животности отношение к действительности, пол и жратва с выпивкой— для них основные стимулы су­ществования», а сам автор «не обрушил на этот быт всю тяжкую силу классово-пролетарского отрицания», «ока­зался покоренным этим гиблым бытом», «идеализиро­вал глубоко реакционный быт», «не только не противо­поставил, по и ничего не поставил рядом с ним»³⁰. Эта определяющая черта, рассуждали подобные критики, .«вовсе не отличительный признак казачества. Она харак­терна для всего русского крестьянства, она наследие вар­варства и страшной культурной отсталости. С ней нуж­но бороться»³¹.

Л вот что писал историк донского казачества Н. Ян- чевский:

«Если мы взглянем в историю прошлого, то там мы увидим, что уходящие классы, погибая, и в художествен­ной литературе успевали иногда пропеть свою послед­нюю «лебединую» песнь. Возьмем, например, Шатобриана во Франции, произведения которого пользовались ог­ромной популярностью. Это относится к тому времени, когда буржуазия вышла на историческую арену и когда французская аристократия оказалась выброшенной за борт.

К таким произведениям, отражающим идеологию уга­сающего, сходящего с исторической арены класса, я при­числяю произведение Шолохова «Тихий Дон»...

Окончательная резолюция такая: «Тихий Дон» — про­изведение чуждое и враждебное пролетариату»³².

Он осудил все: эпиграфы, пейзаж, описание реки До­на, старинные песни в романе, язык. Это, дескать, по­рождение отжившего базиса.

Подобный схематизм, когда духовную жизнь народа выводят прямо из развития материального производства, то есть проводят принцип не диалектического, а эконо­мического материализма, встречается и до сих пор. А между тем зависимость здесь более сложная. К. Маркс писал: «Однако трудность заключается не в том, чтобы понять, что греческое искусство и эпос связаны с извест­ными формами общественного развития. Трудность состо­ит в том, что они еще продолжают доставлять нам худо­жественное наслаждение и в известном отношении слу­жить нормой и недосягаемым образцом»³³.

Понять связь духовного, нравственного уклада рус­ской деревни с натуральными формами хозяйствования легче, нежели объяснить, почему многое из этого укла­да— трудовой опыт, нравственные нормы, фольклор, язык — «в известном смысле сохраняют значение нормы и образца».

Эту мысль в своих статьях развивали те критики, ко­го заинтересовали броские типы казаков с их экзотикой, неповторимым укладом жизни, самобытной культурой. В. Щербина, например, писал в 1941 году, что «все твор­чество М. Шолохова полемически направлено против принижения народного характера. В «Тихом Доне» во весь рост встает величие и глубина народного созна­ния, сила и чистота чувств, непосредственность и искрен­ность их проявления. Иначе Шолохов не смог бы пи­сать о народе с таким чувством уважения и лирич­ности...

Шолохов... с простыми людьми труда связывает са­мые сложные интеллектуальные, психологические и эмоциональные проблемы. И писатель сумел в полной мере заставить полюбить своих героев, рядовых крестьян»³⁴.

Вот, почему роман оказался любимым произведением читателей. Крестьянин из донского села Буденовки пи­сал: «Недавно читала учительница в школе «Тихий Дон» Шолохова. Слушать пришли много казаков. И,-действи­тельно, правда. Все как настоящее. Люди как живые; Как будто с нашей Буденовки списано и с крестьян-на* in их. Вот такие книги — факт — хороши. Побольше бы их писали, II в таком духе о рабочей жизни, о заводе»³⁵.

Шолохову писали:

«В книге «Тихий Дом» широкая народная масса го­ворит знакомым нам языком, пост песни, которые шеве­лят сердце, будоражат радостью или прошлым горем; знакомый быт и прилежный труд — все это, вместе взя­тое, кровно наше...

Эта книга, безусловно, дойдет до последнего куреня казака, до крайней хаты белоруса, до убранной мазанки украинца, дойдет до монгола и сибиряка. Прочтет чело­век и скажет: «Вот она, живая правда».

Пли: «Незабываемое впечатление остается после про­чтения «Тихого Дона». Само заглавие, так удачно по­добранное, дает представление чего-то широкого, вольно­го, как волыю и независимо само донское казачество»³⁶.

Эти высказывания читателей куда ближе к истине, чем рассуждения некоторых критиков.

Шолохов искрение любит простых казаков. Если бы они были примитивны, если бы ими и в самом деле рас­поряжались импульсы, которые приводят якобы к тому, что эти люди сами создают препятствия на своем пути, губят себя и ближних, то ведь никакими художествен^ мы ми средствами, самыми изощренными, нельзя было бы поднять их до образов эпических и трагедийных. Нельзя было бы представить всю сложность исторических ситуа­ции за десятилетие с 1912 по 1922 год, па которые при­ходятся небывалые перемены. Все походило бы на тра­гикомическое, как воспринял В. Ермилов и некоторые другие критики финал эпопеи, и мало что можно было бы извлечь из того опыта.

Па восприятии «Тихого Дона», несомненно, отража­лись те разноречия, какие возникали в подходе к кре­стьянской теме, где уже давно полыхают беспрерывные споры.