IiLll'iiAfl мировая война

«Тихий Дон» создавался между двумя самыми боль­шими в истории народов войнами. Не успели подернуть­ся пеплом костры первой мировой войны, как империали­сты начали подготовку втор|ой. И было то же, что нака­нуне августа И) 14 года: милитаристский угар, национа­листическая истерия, надежды на самые убедительные «аргументы» — бомбы и снаряды...

Фашизм открыто шел к войне, планировал передел мира, массовое уничтожение и порабощение народов. Англия, Франция, Америка потворствовали активизации фашизма и докатились до позорного мюнхенского сговора. И только страна социализма в той сложнрй обстановке проводила политику мира, срывала маски с поджигате­лей войны, агрессоров и «миротворцев».

Вот почему тема первой мировой войны становилась важнейшей и для тех, кто на ее мрачном материале ра­зоблачал последствия милитаризации и не хотел, чтобы повторилось прошлое, и для тех факельщиков новой вой­ны, фашистских смертоносцев, крторые извлекали свои уроки из неудач и поражений.

Войну изучали политики и экономисты, историки и стратеги, дипломаты и разведчики, деятели науки и тех­ники, писатели и художники, медики и психологи. Собы­тии ее прослеживались день за днем, большие опера­ции-*-по часам и минутам, давались подробные описа­нии всех стратегических и тактических маневров.

Ленин определил мировую войну как разбойничью, грабительскую, порожденную противоречиями внутри им­периалистической системы, и указал прямой выход из этой катастрофы — превращение мировой врйны в граж­данскую,

Буржуазные деятели, политики, министры, генералы, дипломаты — непосредственные вершители судеб своих стран — пробовали найти оправдывающее объяснение по­будительных мотивов, хода и исхода войны. О войне пи­сали Вильгельм, Гинденбург, Людендорф, Петэн, Фош, Першинг, Хейч, Ллойд Джордж, Черчилль, Хауз, Пуанка­ре, Клемансо, Асквит, принц Макс Баденский, Бетман- Гольвег, Тирпиц, Бюлов, Грей, Чернин, Эрцбергер, Нос­ке, Шейдеман, Бернштейн. Британский посол в Париже Лорд Берти и французский посол в Петербурге Морис Палеолог. Русские — А. И. Деникин, В. В. Шульгин, С, Ю. Витте, В. А. Сухомлинюв, А. А* Поливанов, С. Д. Сазонов.

Победители рассказывали, как они победили, побеж­денные—как они были близки к победе. Встречались и восторженные самовосхваления, сетования на чью-то бесталанность,, на интриги, вероломство, нераспоряди­тельность. Оспаривали друг у друга лавры победы, лови­ли кто кого мог на подтасовках фактов, противоречиях, умалчиваниях и льстивых панегириках. Это была целая фабрика лжи и маскировки.-

Все, конечно, клялись, что не имеют ни малейшего от^ ношения к началу войны. Она была развязана, дескать, руками неприятеля.

Словом, буржуазные политики показали себя совер­шенно неспособными выявить объективные причины. Это были крайне субъективные определения, наивность, ограниченность историческая, национальная, классовая. Никто и словом не обмолвился о той истинной причине войны, которую называл Ленин.

Победители и побежденные рассуждал и, о причинах русской революции, гражданской войны, но в целом это были только кривотолки, намеренная путаница, откровенная ложь.

Причину разложения фронта, волнений, возникнове­ния интернационалистических идей, овладевших народа­ми России, эти авторы искали в загадках русской души. Особенно пространно размышлял об этом М. Палеолог: «И национальный, и частный характер русских глубоко проникнут непостоянством». По мере того как пробел в своем дневнике ближе подходил к семнадцатому году, он чаще размышлял то о болезни воли у русских (не хотят поспать до конца!), то об анархизме, любви к зрелищам и побуждению (затеяли всякие забастовки!)¹.

('.ими жизнь требовала, чтобы в этот большой раз- юмор вмешался, наряду с другими, и большой художник. Нвопходимю было эпическое полотно, убедительное, до­кументальное, зримо воссоздающее историю, противоре­чия, политические искания, всю сумму обстоятельств, психологию масс.

Правда, о войне уже было написано немало правди­вых художественных произведений. Сказали свое слово русские, немцы, болгары, французы, итальянцы, англи­чане, поляки, австрийцы, венгры, югославы, американцы.

Опаляющим гневом полны воспоминания о том вре­мени, страшном по степени одичания и бесчелрвечности, особенно тех, кто побывал в окопах, вырвался еле живым из пламени и черного пепла. Так писали о войне А. Сера­фимович, Д. Фурманов, А. Неверов, К. Федин, А. Тол­стой, С. Малашкии, Д. Бедный, А. Веселый, Л. Соболев, II. Лебеденко и другие. Дополняют представления о вой­не фронтовые записки и произведения, близкие к ним по жанру—Н. Федорченко «Народ на войне», особенно «По следам войны» Л. Войтоловского, «Записки из плена» и «Тенненберг» К. Левина и т. д.

За рубежом войне посвящены страстные книги А. Барбюса. О ней писали Дос Пассос, Э. Синклер, Г. Вринг, П. Жув, М. Залка, Я. Гашек, Б. Иллеш, Ж. Дюамель, Т. Пливье, Джон Рид, А. Шарер, Л. Ренн, Р. Лефевр, П. Вайян-Кутюрье, Б. Келлерман, Э. Ремарк, Р. Олдингтон, Э. Хемингуэй, Р. Роллан, Ж. Жионо и дру-> г и е.

Мобилизация, казенно-патриотический дух в самом начале, подогретый обещанием закончить войну до пер­вого лиспопада или.снега. Расставание с близкими людь­ми и родными местами. Шагистика, смотры, казарма... Затем — эшелонами на передовую. Первые стычки. Око­пы. Смерть или лазареты. Тоска по дому. Раздумья над судьбой, участью семьи, друзей, над кошмаром, навис­шим над родиной, миром... Вот о чем эти книги. Высок и мужествен их разоблачительный пафос, брошено гневнее проклятие кровавой поре. Для них характерны— объективность, непосредственность личного восприятия фактов. Р. Олдингтон в предисловии к своему роману «Смерть героя» сказал: «В этой книге только то, что, бе­зусловно, считаю правдой, и у меня не было ни малейше­го намерения тешить чье-либо нечистое воображение. Для этого моя тема слишком трагична».

Война предстала со всей ее длительной историей. Вос­произведены картины знаменитых сражений: восточно- прусская операция 1914 года, Марна, Галиция, Сан и Висла, Карпаты, Верден, Сомма-, Скагеррак, Брусилов- ский прорыв, июньское наступление 1917 года, пск|овско- нарвское сражение 1918 года, снова Марна. Писатели разных стран свидетельствуют о том, что армии всюду держались на свирепом режиме. Казарменные палачи, садисты, карьеристы, терзавшие тело и душу солдата,— постоянны в книгах о войне. Но если в казарме большин­ство все-таки выживало, то на полях сражений, как тра­вы на лугу, косит повальная смерть: или мгновенная, или когда тело бьется в конвульсиях, или очень медленная, от ран — на носилках, в санитарных поездах, лазаретах.

Поле смерти... Перевязочные пункты... Полумертвые в лазаретах... Заживо погребенные... Сошедшие с ума... У Малашкина: «Третий день вздымается фонтанами зем­ля, трещат наши блиндажи, откалываются, поднимаются с клочьями человеческого мяса» («Записки Анания Жмуркина»). Ужас самой смерти дополняется ужасом погребения, когда не хоронят, а наспех сваливают в ямы.

Писатели как бы подвели страшные итоги войны. Об этом у А. Барбюса, в «Городах и годах» К. Федина, рас­сказе В. Шишкова «Кладбище», у Р. Роллана в «Очаро­ванной душе», Б. Келлермана в «9-ом ноябре» и многих других. Разрушенные города, спаленные деревни, вытоп­танные поля... Безногие, слепые, осиротевшие... В прах поверженные мечты юношей... Такова правда.

В этих книгах находят отражение и те чувства возму­щения и протеста, которые рождает война в человеке. Это, прежде всего, у А. Барбюса.

Военная проза обогатила реалистические приемы изображения. В ней широко применялась исповедь фрон­товика. Колоритен солдатский диалог, порывистые иро­нические реплики, нервные размышления героев и авто­ров, напряженные лирические краски. Олдингтон создает «джазовый роман». Много от экспрессионизма у Ж. Жи- оно. Он щедр на краски, лаконичен, мастерски создает рельфные картины, образы, ситуации.

По в это время появлялись в изрядном количестве и творения фашистских псевдолитераторов. Разжигая низменные инстинкты, ненависть к народам, они возлага­ли надежды на «железную руку» войны.

По нас интересуют, конечно, не эти лживые писания, далекие от искусства, а подлинные достижения. Они не­сомненны. Были созданы правдивые, честные и высоко­художественные книги. И все же Шолохов сделал огром­ный шаг вперед в этом направлении.

В чем именно?

.V нею четкая идеологическая линия, ясные полити­ческие выводы Несравненно шире социальная база, ко­торая отражена и образах и потребовала эпического по­вествования.

Писатели часто не могли выйти за грань пацифист­ских настроений... Как много путаных идей было в зару­бежной литературс — то абстрактное противопоставле­ние биологизма социальной жизни вообще, то рассужде­ния ироде такого, как у Р. Олдингтона в «Смерти героя»: «Не мерю я, что капиталисты хотели войны—они слишком много теряют на этой передряге. И не верю, что гнусные правительства всерьез хотели войны... Во всем виновато слепое, безумное стремление рожать и жрать, жрать и рожать. Конечно, не все в|ойны были вызваны перенасе­лением. Нет, конечно...» Правда, говорит герой, но автор не дает от себя оценку этой мысли.

У Шолохова концепция войны точна и определенна. Причины войны — социальные. Война преступна от на­чала до конца, она растаптывает принципы гуманизма. Он смотрит на военные события глазами трудового наро­да, к нелегкой судьбе которого прибавились новые стра­да и и я.

Если героем военного романа был чаще всегр интел­лигент— честный, страдающий, растерявший всего себя и боях, то у Шолохова — миллионное население страды, которое обладает силой, способной решить свою судьбу, гго сыны «всевыносящего русского племени» из станиц и хуторов.

Война у Шолохова — всенародное бедствие, поэтому •« картинам соответствует мрачная символика: «По нонам на колокольне ревел сыч. Зыбкие и страшные висели над хутором крики, а сыч с колокольни перелетел на кладбище, ископыченное телятами, стонал над бурыми затравевшими могилами.

0. Худому быть,—пророчили старики, заслышав с кладбища сычиные выголоски.

1. Война пристигнет».

«Война пристигла» как раз в то время, когда народ был занят уборкой хлеба и дорожил каждым часом. Но примчался вестовой, и пришлось выпрягать коней из ко­силок и мчаться в хутор. Надвигалось ррковое.

«Хуторской атаман лил масло радостных слов тол­пившимся вокруг него казакам:

0. Война? Нет, не будет. Их благородие военный пристав говорил, что это для наглядности. Могете быть спокойными.

1. Добришша! Как возвернусь домой, зараз же на поля.

2. Да ить дело стоит!

3. Скажи на милость, что начальство думает?..

4. Тимошка, перекажи нашим, мол, завтра вернемся».

Захлебываются газеты. Торжественно говорят орато­ры, а у мобилизованных казаков на митинге — «округ­ленные глаза и квадратная чернота раскрытых ртов». Слова до них не доходят. Их думы — о другом:

«Полковник говорил еще. Расстанавливая в необхо­димом порядке слова, пытался подпалить чувство нацио­нальной гордости, но перед глазами тысячи казаков — не шелк чужих знамен, шурша, клонился к ногам, а свое буднее, кровное, разметавшись, кликало, грлосило: же­ны, дети, любушки, неубранные хлеба, осиротелые хуто­ра, станицы...»

«Через два часа погрузка в эшелоны. Единственное, что ворвалось в память каждому».

Шолоховские страницы резко обличительны, их тон тревожен и не предвещает ничего, кроме страшного ожи­дания смерти: «Эшелоны... Эшелоны... Эшелоны несчет­но! По артериям страны, по железным путям к западной границе гонит взбаламученная Россия серощинельную кровь».

Передовая фронта — сплошной ад. И всюду в произ­ведениях Шолохова проступает боль за землю: «вызрев­шие хлеба —топтала конница», «Там, где шли бои, хмурое лицо земли оспой взрыли снаряды: ржавели в ней, тоскуя по человеческой крови, осколки чугуна и стали». Л еще мучительнее была боль за людей. Русские воины трупами повисают на проволочных заграждениях. Не­мецкая артиллерия до корня выкашивает целые полки. Раненые ползают по жнивью. Глухо охает земля, «рас­питая множеством копыт», когда обезумевшие люди устремляются в кавалерийские атаки и плашмя падают имеете с конями. Не помогает казаку ни молитва от ружья, ни молитва при набеге. «Крепили их к гайтанам, к материнским благословениям, к узелкам со щепотью родимой земли, но смерть пятнила и тех, кто возил с со­бою молитвы».

Мерные удары шашки, первые выстрелы — все это остается и памяти у тех, кто совершал убийства.

Всего лишь месяц войны, а как изменились люди: Нгорка Жарков грязно ругался, похабничал, все прокли­нал, Григорий Мелехов «весь как-то обуглился, почер­нел». Война калечит души, опустошает до самого дна. Фронтовики грубеют, опускаются. «В головной колонне наяривали похабную песню; толстозадый, похожий на бабу солдат шел сбочь колонны задом, щелкая ладонями по куцым голенищам. Офицеры посмеивались».

Жители прифронтовых мест мечутся, бегут с домаш­ним скарбом. «Беженцы, беженцы, беженцы...»

Казаки познают ту самую черту неизвестности между двумя неприятельскими войсками, о которой говорил Толстой и вспоминает в романе Шолохов,—черту, отде­ляющую живых от мертвых. Одни из казаков записывает и своем дневнике, как он в то мгновение «слышал отчет- ливый хриповатый смешок немецких пулеметов, перера- батывающих этих живых людей в трупы. Два полка бы­ли сметены и бежали, бросая оружие. На плечах их шел полк немецких гусар».

Поле недавней сечи. На прогалине в лесу — длинная стежка трупов. «Лежали внакат, плечом к плечу, в раз­личных позах, зачастую непристойных».

Пролетел самолет — сбросил бомбу. Из-под разворо­ченного крыльца выползает Егорка Жарков — «дыми­лись, отливая нежно-розовым и голубым, выпущенные кишки».

На Владимиро-Волынском и Ковельском направлени­ях в сентябре 1916 года применили французский способ ­наступления—волнами. «Шестнадцать волн выплеснули русские окопы. Колыхаясь, редея, закипая у'безобразных комьев смявшейся колючей проволоки, накатывались се­рые волны людского прибоя... Из шестнадцати волн до­катились три...»

Такова страшная правда о войне. И каким кощунст­вом над моралью, разумом, сущностью человечности ка­залось прославление подвига. Потребовался герой — и он появился. Кузьма Крючков якобы один убил одинна­дцать немцев.

Герой нужен штабу дивизии, влиятельным дамам и господам офицерам, императору. О Крючкове писали газеты и журналы. Его портрет был на пачке папирос.

Шолохов пишет:

«А было так: столкнулись на поле смерти люди, еще не успевшие наломать руй на уничтожении себе подоб­ных, в объявшем их животном ужасе натыкались, сши­бались, наносили слепые удары, уродовали себя и лоша­дей и разбежались, вспугнутые выстрелом, убившим че­ловека, разъехались нравственно искалеченные.

Это назвали подвигом».

Критики говорили, что здесь подражание Толстому по мысли (антитеза) и синтаксису («разоблачительная» фраза, оформленная как периодическая речь). Да, сход­ство несомненно, но шло оно не от внешнего подражания, а от совпадения во взглядах на ужасы, ложь, маскиров­ку, парадные представления о войне. Но в то же время нельзя дело представлять себе так, будто, по мысли пи­сателя, в той войне вообще не было подвигов. Они были. Значительной части народа казалось, что дело идет дей­ствительно о спасении Родины, славянства, что цель России — оказать помощь Сербии, укротить притя­зания германских милитаристов. Это вдохновляло фронтовиков и ставило их в очень противоречивое поло­жение.

Главное внимание Шолохова сосредоточено на изоб­ражении неурядиц, которые принесла война России. По­луфеодальный режим, существовавший в стране, за вре­мя войны еще больше усилился, особенно в армии. Ди­кое обращение с солдатом, зуботычины, слежка... Фрон­товиков кормят чем придется. Грязь, вши... Бессилие генералов поправить дело. Бездарность и безответствен­ность многих из командования. Стремление союзников выиграть кампанию за счет людских резервов России, на что охотно шло царское правительство.

Разваливался тыл. «Вместе со второй очередью ушла и третья. Станицы и хутора обезлюдели, будто на покос, на страду вышла вся Донщина».

Не лень, якобы свойственная русским, не анархизм, не безразличие к судьбе Родины, а более чуткое восприя­тие интернационалистических лозунгов, недоверие к пра­вительству, протест против внутренней анархии, порож­денной господствующими классами,— вот что руководи­ло русскими, когда они шли на братание, отказывались воевать.

«Близкий дыбился фронт. Армии дышали смертной лихорадкой, не хватало боевых припасов, продовольст­вии; армии многоруко тянулись к призрачному слову «мир*; армии по-разному встречали временного правите­ли республики Керенского и, понукаемые его истериче­скими криками, спотыкались в июньском наступлении; и армиях вызревший гнев плавился и вскипал, как вода и роднике, выметываемая глубинными ключами...»

С исключительной выразительностью нарисованы картины народного бедствия в «Тихом Доне». Осенью 1017 года казаки стали возвращаться с фронтов импе­риалистической войны. Радостно встречали их в семьях. По это еще безжалостнее подчеркивало горе тех, кто по­терял родных.

Надо было очень близко к сердцу принимать боль, муку мученическую всей земли русской, чтоб вот так торжественно скорбно сказать об этом:

«Многих недосчитывались казаков,— растеряли их на нолях Галиции, Буковины, Восточной Пруссии, Прикар­патья, Румынии, трупами легли они и истлели под ору­дийную панихиду, и теперь позаросли бурьяном высокие холмы братских могил, придавило их дождями, позамело сыпучим снегом. И сколько ни будут простоволосые ка­зачки выбегать на проулки и глядеть из-под ладоней,— но дождаться милых сердцу! Сколько ни будут из опух­ших и выцветших глаз ручьиться слез,— не замыть тос­ки! Сколько ни голосить в дни годовщины и поминок,— не донесет восточный ветер криков их до Галиции и Вос­точной Пруссии, до осевших холмиков братских могил!..

Травой зарастают могилы — давностью зарастает боль. Ветер зализал следы ушедших,— время залижет и кровяную боль и память тех, кто не дождался родимых и не дождется, потому что коротка человеческая жизнь н не много всем нам суждено истоптать травы...

Билась головой о жесткую землю жена Прохора Ша­миля, грызла земляной пол зубами, наглядевшись, как ласкает вернувшийся брат покойного мужа, Мартин Ша­миль, свою беременную жену, нянчит детей и раздает тМ подарки. Билась баба и ползала в корчах по земле, а около в овечью кучу гуртились детишки, выли, глядя на мать захлебнувшимися в страхе глазами.

Рви, родимая, на себе ворот последней рубахи! Рви жидкие от безрадостной, тяжкой жизни волосы, кусай свои в кровь искусанные губы, ломай изуродованные ра­ботой руки и бейся на земле у порога пустого куреня! Нет у твоего куреня хозяина, нет у тебя мужа, у детишек твоих — отца, и помни, что никто не приласкает ни тебя, ни твоих сирот, никто не избавит тебя от непосильной работы и нищеты, никто не прижмет к груди твою голову ночью, когда упадешь ты, раздавленная усталью, и ни** кто не скажет тебе, как когда-то говорил он: «Не горюй- Аниська! Проживем!»

Строгие параллелизмы с единоначатием («И сколько ни будут...»), с нагнетанием отрицаний («не дождаться», «не замыть тоски») и идущие следом поэтические сопо­ставления («Травой зарастают могилы — давностью за­растает боль») придают повествованию траурную вели­чавость. Это реквием.

Подчеркнуты интонационно глаголы («билась голо­вой», «билась баба», «ползала в корчах», «гуртились де­тишки», «выли»), которые сменяются потом рядом экс­прессивных обращений («Рви ворот... Рви волосы... кусай свои в кровь искусанные губы...») и снова повторы с эти? ми беспощадными «нет» и «никто» —все это возвышает тон повествования до трагического пафоса. В каждом слове — жестокая обнаженность правды: «простоволосые казачки», «ворот последней рубахи», «жидкие от безра­достной, тяжкой жизни волосы...», «раздавленные уста­лью...». Только писатель, переболевший болью за трудо­вой люд, мог так вот просто и выразительно сказать о страшном. :

Войны обычно связаны в памяти народа с именами городов, сел, полей, рек. В древности были Дон, Кулико­во поле. Потом Бородино, Шипка, Цусима. Мировая вой-

на — это обагренные кровью трудового люда поля Гали- дии, Буковины, Восточной Пруссии, Прикарпатья, Ру­мынии. Все эти географические обозначения обросли новым страшным смыслом.

Галиция — символ неисчислимых народных бед, бес­смысленно пролитой крови, это осевшие холмы могил, простоволосые казачки, выбегающие на проулки, разди­рающий вопль матерей и детишек.

«Трупами легли». Из каких же далеких времен при­шли эти слова! «Полегоша за землю русскую». Но тогда клали головы за свою землю —и утрата переносилась легче. А тут за что?..

Шолохов создал величественный скорбный плач о по- гибших иод орудийный гул, проклял преступные войны. Всем памятен эпический образ: «Позаросли бурьяном высокие холмы братских могил, придавило их дождями, поза мело сыпучим снегом...»

Разоблачая карьеристов и авантюристов, привыкших распоряжаться чужими судьбами, всех тех, кто во имя грабежа гонит свой парод на другие народы — прямо на минные поли и колючие заграждения, в сырые окопы, иод пулеметный огонь, в страшные кавалерийские и шты- коиые атаки, решительно протестуя против любого пося­гательства па право человека жить свободно и радостно, Шолохов противопоставил преступлениям перед народом красоту человеческих чувств, счастье земного бытия, гуг, манизм, победное шествие нарождающейся жизни. Стра­ницы романа, посвященные дружбе, родственным чувст­вам, любви, состраданию — всему истинно человеческо­му, поразительны.

..Мелеховы получили известие с фронта, что Григо­рий «пал смертью храбрых». Эта весть сразила всю семыо. Но вот на двенадцатый день после этого получит ли два письма от Петра. «Дуняшка еще на почте прочи­тала их и — то неслась к дому, как былка, захваченная вихрем, то, качаясь, прислонялась к плетням. Немало переполоху наделала она по хутору и неописуемое вол- нение внесла в дом.

Живой Гришка!.. Живой наш родненький!..— ры­дающим голосом вопила она еще издали.— Петр пишет!.. Раненый Гриша, а не убитый!.. Живой, живой!..»

И трудно сказать, где Шолохов добивается большей художественной силы: в описаниях фронтовых зрелищ или этих эмоций, волнующих своей искренностью, и. чело- вечностью.

Убивают друг друга люди на фронте. И что с Григо­рием — никто не знает. А в доме Мелеховых берет свои права неискоренимая жизнь. «Пантелей Прокофьевич, услышав на базу о том, что сноха разрешилась двойней, вначале руками развел, потом обрадованно, потурсучив бороду, заплакал и ни с того ни с сего накричал на по­доспевшую бабку-повитуху:

0. Брешешь, канунница!— он тряс перед носом ста­рухи когтистым пальцем.— Брешешь! Ишо не зараз пе­реведется мелеховская порода! Казака с девкой подари­ла сноха. Вот сноха — так сноха! Господи, бож-же мой! За такую-то милость чем я ей, душечке, отхвитаю?»

Неудержимо зрели в народе внутренние силы протес­та, которые умножались со дня на день и нависли над царским строем грозовой тучей. Народ не хотел войны.

Гаранжа разъясняет: «Трэба, нэ лякаясь, повернуть винтовки. Трэба у того загнать пулю, кто посылае лю- дэй у пекло».

Фронтовики стали смелее разговаривать с офицера­ми. Накалялся гнев. К концу 1916 года «коренным обра­зом изменились казаки по сравнению с прошлыми года­ми»,— пишет Шолохов.

Когда есаул Листницкий запретил солдатам разво­дить костры, «во влажном взгляде бородатого дрожали огневые светлячки.

0. Обидел, сука!

1. Э-э-эх!..— протяжно вздохнул один, вскидывая на плечо ремень винтовки».

Валет отпускает пленного: «Беги, немец, у меня к те­бе злобы нету». Дозорные на дорогах, вместо того чтоб задерживать беглецов, отпускают их.

Война обнажила классовые противоречия, еще боль­ше отделила солдат от реакционных офицеров, а в дерев­не—трудовой народ от верхушки.

В «Тихом Доне» показан процесс постепенного про­буждения и роста народного сознания, движение масс, определившее весь ход истории. Царизм свергнут. Собы­тия развиваются дальше. Разгорается классовая борьба. Идея мира, свободы, равенства овладевает всеми трудя­щимися, их невозможно повернуть назад. «Раз превзо­шла революция и всему народу дадена свобода,— гово­рит казак Манжулов,—значится, должны войну прикон­чить, затем что народ и мы войну не хотим!» И станични­ки дружно поддерживают его.

Идея революции выношена и выстрадана «низами». Лагутин говорит Листницкому, что у его отца четыре ты­сячи десятин земли, а у других — нет ничего. Есаул озлился:

«— Вот чем начиняют тебя большевики из совдепа... Оказывается, недаром ты с ними якшаешься.

— Эх, господин есаул, нас, терпеливых, сама жизня начинила, а большевики только фитиль подожгут...»

Так народ искал и находил выход из трагического тупика истории, вставая под большевистское знамя. «Ти­хий Дои» резко отличается от тех книг о мировой войне, герои которых, проклиная действительность, не в силах найти выход и впадают в отчаяние или примиряются. Ро­ман н по сей день остается непревзойденной книгой о той страшной мировой катастрофе.

ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА

Вооруженное сопротивление свергнутых эксплуата­торских классов привело к длителыюй и упорной граж­данской войне. Ее сущность и причины определены в ра­ботах Ленина, документах партии и правительства.

После войны публикуются архивные материалы, ис­следования, воспоминания, создается «История граждан­ской войны». Эта тема интересовала многих писателей. Нще до «Тихого Дона» появились такие книги, как «Пар­тизаны» п «Бронепоезд» Вс. Иванова, «Падение Дайра» Л. Малышкина, «Неделя» Ю. Либединского, «Два мира» В. Зазубрина, «Гуси-лебеди» и «Андрон Непутевый» А. Неверова, «Перегной» и «Виринея» Л. Сейфуллиной, «Чапаев» и «Мятеж» Д. Фурманова, «Города и годы» К. Федина, «Железный поток» А. Серафимовича, «Бар­суки» Л. Леонова, «Ветер» и «Сорок первый» Б. Лавре­нева, «Разгром» А. Фадеева, и другие, которые отражали пафос революционного народа в борьбе с контрреволю­цией, интервентами и одновременно разрешали сложную проблему — давали образ нового героя, который рос, приобретал опыт вместе с революцией и становился со­знательным творцом истории.

Но в то же время писателей интересовал и внутрен­ний мир людей, которые с трудом находили верный путь, ошибались, даже совершали тяжкие преступления перед революцией.

Во многих названных книгах присутствуют и образы белогвардейцев — насильников, вешателей, хладнокров­ных истязателей.

Шолохов взял эту тему значительно шире. Он наблю­дает белогвардейское движение изнутри, вскрывает при­чины его временного успеха и окончательного пораже­ния. Шолохов обезоруживает белоэмигрантов — актив­ных участников движения, печатавших свои мемуары и исследования в Париже, Берлине, Константинополе, БрФсёеле. Все они, как известно, играли роль правоза­щитников России.

Шолохов выступил как художник и одновременно как историк, вооруженный всеми необходимыми документа­ми. Огромная сила воображения совмещается в нем с умом вдумчивого аналитика. Иногда художникам про­щался некоторый дилетантизм в подходе к точным зна­ниям, что, конечно, неверно, особенно в наш век усовер­шенствованных методов наблюдения и исследования. История часто входила в произведения искусства лишь внёшне — общие приметы быта, моды, речь, вещи, анек­доты—или подгонялась насильственно. И дилетантизм, и субъективизм, и приблизительность, и самовольное от^ ношение к фактам начисто исключались Шолоховым. История предстала у него выверенной, документирован­ной, научной. Но это не было простым переложением, кодированием документов. Конкретное, фактическое слу­жило лишь опорой художественного изображения.

Писатель воссоздает в романе подлинные факты, кото­рые показывают, по чьей вине разгорелась гражданская война, прослеживает нити заговора, активную роль мя­тежных генералов, монархистов, кадетов, эсеров, нацио­налистов, буржуазных автономистов. Многие из них вы­ведены под собственными именами: Керенский, Родзян- ко, Савинков, Корнилов, Алексеев, Каледин, Чернецов, Краснов, Деникин, Алферов, Попов, Кутепов, Назаров, Агеев и другие.

Московское совещание в августе 1917 года, корнилов- сКий путч, быховское заточение генералов, собрание Вой­скового круга в Новочеркасске в апреле 1918 года, избравшего атаманом Краснова, его переговоры с Доб­ровольческой армией, в станице Манычской, совещание военных—все это нашло место в романе.

Страницы, посвященные этим событиям, подтвержде­ны документами: воззвания Корнилова, его телеграмма Каледину, телеграмма Романовского штабу Северного фронта, письмо Корнилова Духонину, ответ Войскового правительства на требования Военно-революционного комитета, постановление выборных от хуторов Каргин- ской и других станиц о смертной казни подтелковцев и приговор военно-полевого суда, письмо Краснова немец­кому императору Вильгельму.

Шолохов опирается на факты и в том случае, когда показывает, как организуется, набирает силы револю­ционный лагерь.

Известно, обилие фактического материала приводит иногда к тому, что эмпирика подавляет главную мысль. Некоторые критики находили эти недостатки в «Тихом, Доне», особенно во второй книге. Но согласиться с этим никак нельзя. Исторический материал органически вклю­чен н художественное повествование, очень важен для не ей концепции книги, характеристики ситуаций.

Подстерегала здесь художника и другая опасность — увлечение односторонним наблюдением. Но Шолохову •до тоже не грозило, он хорошо знает и революционный лагерь, и контрреволюционный. По мере того как разго­рается внутренняя борьба, перемещается театр военных; событий. Мели раньше он был в Полесье, районе Влади­мира Волынска и Ко моля, Румынии, Двииске, то теперь действие переносится под Петроград и на Юг — в Камен­скую, Новочеркасск, Ростов, Вешеискую, Ольгинскую, Сетраков, Пономарев, Каргинскую, на Кубань и в Ново­российск.

Два мира, две силы, упорные в достижении своих це-. лей победить во что бы то ни стало,— действуют в эпо­пее, сталкиваются лицом к лицу. В смертельной схватке идет проверка, чья политическая программа жизненнее, ближе пароду, проверялись на прочность идеологиче­ские, нравственные основы двух мировоззрений, тактичен скио приемы и организаторские способности.

На подступах к Петрограду сталкиваются фронтови­ки и корниловцы. Силы оказались равными. На переднем плане — есаул Калмыков, истинный корниловец, и Бун­чук. Есаул отличался незаурядной способностью агита­тора/он, бледнея, говорил «о совместно пролитой кро­ви». И смерть он принимает мужественно: «шагнул впе­ред, быстро застегивая шинель на все пуговицы». Бунчуку кричит: «Стреляй! Смотри, как умеют умирать русские люди...»

Упорство врага отчаянное. Но все же оно было слом­лено революционным народом, который начинает дейст­вовать по правилу: «Они нас или мы их!.. Середки нету. На кровь — кровью... Кто кого».

На Дону сталкиваются красногвардейцы и каледин- цы. У красногвардейцев не было военного опыта. Они шли на передовую в гражданской одежде, некоторые из них впервые взяли в руки винтовку, часто палили мимо цели. Зато очень точно, как на ученье, стреляли вымушт­рованные белогвардейцы, шли в наступление, редко ло­жась, цепи офицерского отряда текли «парадной пере­бежкой».

Но быстро мужала и крепла революционная армия, повышался ее боевой дух. Незаменимым в бою стал пу­леметчик Крутогоров. Точно бьют с тральщиков черно­морцы. Погибает героем около пулемета парнишка-крас­ноармеец «в солдатских, измочаленных временем обмот­ках». Ожесточеннее становилась борьба. Так «шесть дней под Ростовом и в самом Ростове шли бои. Дрались на улицах и перекрестках. Два раза красногвардейцы сдавали ростовский вокзал и оба раза выбивали оттуда противника. За шесть дней не было пленных ни с той, ни с другой стороны».

Опасность реставрации старых порядков не ослабля­ет, а, наоборот, удесятеряет энергию красных бойцов. Они идут в бой с пением «Интернационала», дерзко, с вызовом держатся на допросах. Вспомним сцену, когда пленный красный командир отвечает полковнику: «Вы мне надоели, старый дурак, тупица!»

Продотрядник, парень из Псковской губернии, попав­ший в плен к Фомину, на предложение остаться в банде отвечает, кто они такие* «По-вашему, значит, борцы за народ? Т-а-к. А по-нашему просто бандиты. Да чтоб я вам служил? Ну и шутники же вы, право!»

Или взять тот эпизод, когда пленных музыкантов бе­лые заставляют исполнить гимн «Боже, царя храни». Они заиграли пролетарский гимн. «И в наступившей ти­шине, в полуденном зное, словно зовя на бой, вдруг со­гласно и величаво загремели трубные негодующие звуки «Интернационала».

Солидарность, стойкость, классовое чувство, взаим­ная поддержка превращают красные отряды в несокру­шимую силу. Вот в Вешенскую ведут пленных коммунис­тов. Начальник конвоя бьет плетью по лицу Котлярова. Другой пленный пробует заступиться: «Кого бьешь? Ме­ня вдарь, папаша! Меня! Он же раненый, за что ты его,—с просящей улыбкой, с дрожью в голосе крикнул один из еланцев и, шагнув из толпы, выставил вперед крутую плотницкую грудь, заслонив Ивана Алексее­вича».

Исполнение долга — священная обязанность красного бойца-коммуниста, Один из них, токарь по металлу, рас­сказывает о себе, как добровольно пошел подрывать мост, Страшно было ему не то, что полз в темноте, а то, что отсырели спички, не сразу зажег. «Пропало все»,— думаю. — «Не взорву — застрелюсь!»

Воля и превосходство духа красных вызывают раз­думья даже у казаков, они с любопытством и завистью смотрит, как простые люди из народа бьют опытных ге­нералов. Все громче гремит слава о Буденном — крупном полководце из простых казаков.

В народе издавна зрела ненависть к своим эксплуата­торам. Пацифист многое не поймет и не примет из того, что вызывалось железной необходимостью. «Бунчук строил красногвардейцев, ронял чугуино-глухие слова: По врагам революции...»

Это давалось ему нелегко. «За неделю он высох и по­чернел, словно землей подернулся». Но им руководило сознание революционного долга.

Шолохов правдиво изобразил картины напряженных боев, тот самоотверженный порыв, который помог крас­ным дойти до Новороссийска, сбросить в море Деникина, разбить Врангеля и белополяков.

Ленин писал:

«Здесь мы имеем на практике доказательство того, что революционная война, когда она действительно втя­гивает и заинтересовывает угнетенные трудящиеся мас­сы, когда она дает им сознание того, что они борются против эксплуататоров, что такая революционная война вызывает энергию и способность творить чудеса»².

* * *

У белогвардейцев отсутствовала та высокая идея, ко* торая соответствовала бы запросам времени и получила поддержку в народе. Поэтому провал их планов был не­минуем.

Сколько бы ни говорили они о своей преданности Рос­сии, о кровной связи с народом, его историческими тра­дициями, как бы ни клялись в том, что именно они призва?. ны спасти Родину и предотвратить междоусобную войну, все их замыслы на проверку оказывались глубоко анти­народными.

В те дни, когда революционные силы боролись за полную свободу, белогвардейские генералы вынашивали план — «перевешать весь Совет рабочих и солдатских депутатов» в Петербурге, усмирить «бунтующую чернь». «Милитаризация тыла, установление суровой карающей руки, беспощадное истребление всех большевиков, этих носителей маразма,— вот ближайшие наши задачи»,— оп? ределяет Корнилов.

В «Тихом Доне» показан тот порядок, который уста­навливали белогвардейцы на Дону: переполненные бед^ нотой и иногородними тюрьмы, куда бросали детей и женщин, пытки, порки, садизм, расстрелы, виселицы, кастовый дух среди военных, презрительное отношение к «низшим» сословиям. Это почувствовали и казаки, ока? завшись под властью Каледина, Богаевского, Краснова* Деникина.

. Мелехов говорит Копылову: «Господам генералам на­до бы вот о чем подумать: народ другой стал с револю­ции, как, скажи, заново народился. А они все старым ар- шином меряют. А аршин того и гляди сломается. Тугова­ты они на поворотах... Все у них на старинку сбивается... Не хотят они понять того, что все старое рухнулось к ед- реной бабушке... Они думают, что мы из другого теста деланные, что неученый человек, какой из простых, вроде скотины».

Но белогвардейцы не хотели принимать все это в расчет.

Народ не мог примириться и с предательской полит тикой белогвардейцев, когда те вступали в союз то с нем?, цами, то с англичанами, договариваясь о военной помо­щи, приглашали интервентов на нашу землю.

Белогвардейское движение не могло преодолеть внут­ренней распри и в собственной среде, где господствова­ли разложение, падение дисциплины, деморализация, де­зертирство, беспросыпная пьянка. Все это воспринима­лось народом как признак скорого краха: «Они допьют­ся... Они до своего допьются!»

Финал событий еще раз наглядно доказал, чьи инте­ресы отстаивали белогвардейцы: «В Новороссийске шла эвакуация. Пароходы увозили в Турцию российских тол¹ стосумов, помещиков, семьи генералов и влиятельных политических деятелей. На пристанях день и ночь шла- погрузка. Юнкера работали в артелях грузчиков, завали­вая трюмы пароходов военным имуществом, чемоданами и ящиками сиятельных беженцев».

»н tji *

Вспомним, что писатель создавал свои произведения как раз в то время, когда искусство уже начинало отхо­дить от приемов плакатного изображения, подчеркива­ния лишь каких-то ударных черт. Карикатура на бело­гвардейских генералов была пройденным этапом. Искус­ство поднималось на новую высоту, требовался всесторон­ний показ живого человека. Рационалистические при­емы создания образа уже никого не убеждали, станови­лось очевидным, что не надо отнимать у врага ни мужест­ва, ни упорства, пи способностей к организации, а в иных случаях и субъективной честности. «В книгах о торжестве Октябрьской революции мы в большинстве изображав ом,—-писала в 1934 году JI. Сейфуллина,— как Советская власть победила дегенератов, подлецов и трусов. Жизнь грубей н глубже. Победивший класс поверг во прах мно­го волевых, прекрасно одаренных, честно служивших сво­им убеждениям людей. Храбрых людей, но не нашей правды п не нашей чести. Он победил не гнилого — силь­ного врага. И в литературе, как и в жизни, легче одер­жать победу над слабым врагом. Мы склоняемся к ли­нии наименьшего сопротивления»'¹.

Шолохов понимал это и отстаивал более плодотвор­ные художественные принципы, подлинный историзм. У пего Каледин умей, внимателен, обходителен, но в то же время хитер, вероломен. Ведь никак не отнимешь п у Корнилова 1КЖЮ, стойкость, бесстрашие, дерзость замыслов.

И в наше время иногда берут под сомнение важней­шие исторические факты и события, представленные в «Тихом Доне»: «Не во всем молодой Шолохов оказал­ся на высоте положения. Так, в частности, наша критика уже указывала на отдельные недостатки Шолохова в изображении генерала Корнилова. Ю. Лукин, например, отмечал нечеткость в художественной характеристике Корнилова, «создающей впечатление о некоей мнимой «субъективной честности» побуждений этого генерала»⁴.

Исследователь согласен с этим и добавляет: «Подлин­ная сущность Корнилова недостаточно выявлена в «Ти­хом Доне»... Главы о корниловском мятеже заметно пере­гружены историческими документами — обращениями Корнилова, донесениями, телеграммами. Писателя как будто связывал документальный материал, он не достиг еще... свободного и полного овладения историческими до­кументами... Молодой писатель не смог... «подчинить» своим целям сложный документально-исторический мате­риал корниловщины, подлинно художественно отобрать наиболее значительное, то что единственно было необхо­димо для дальнейшего разворота событий в романе».

Можно ли согласиться, что документально-истори­ческий материал не подчинен определенным целям, что, например, воззвание верховного главнокомандующего Корнилова, обращение к казакам, его письма к Каледи­ну и генералу Духонину с пометками последнего только загромождают текст и ограничивают «разворот собы­тий в романе»?

Документы введены с большим художественным так­том, они придают повествованию характер подлинности. На этом, как известно, построен «Мятеж» Фурманова. Документы скрепляют и расширяют художественное повествование, а не разрушают и не суживают, они иг­рают такую же роль в «Тихом Доне», как и документаль­ная часть в «Войне и мире». Взять пометки Духонина. Они вошли в историческую литературу о казачестве как цен­нейшее свидетельство о том, насколько ненадежны каза­ки для генералов. И странно, если бы Шолохов не ис­пользовал это.

Невозможно согласиться и с тем, будто Корнилов при­поднят, изображен субъективно честным. Писателю на­до было показать, как представала действительность перед рядовым солдатом, который не присутствовал ни в ставке, ни на секретных генеральских переговорах, а воспринимал события через доходившие до него обращения, приказы, распоряжения.

Исследователи желали бы видеть прямое определе­ние Корнилова в двух-трех фразах. Но автор подводит к этому читателя более сложными путями, через докумен­ты, их обсуждение в офицерской и казачьей среде, на митингах. Читатель без авторской подсказки видит обре­ченность заговора и авантюризм его вдохновителей.

Социальная опора Корнилова и его методы определе­ны в романе точно: «в записке, приготовленной для докла­да Временному правительству, настаивал на необходи­мости следующих главнейших мероприятий: введения на всей территории страны в отношении тыловых войск и населения юрисдикции военно-полевых судов, с приме­нением смертной казни; восстановления дисциплинарной власти военных начальников; введения в узкие рамки деятельности комитетов в воинских частях и т. д.». Поэто­му офицер Долгов заявляет: «Мы-то гужом за верховно­го, а вот казаки мнутся...» И после этого говорят, что создастся «впечатление субъективной честности...»

Читаем дальше у Л. Якименко: «В значительной ме­ре историческая правда событий, происходивших на До­ну в первой половине 1918 года, нарушается тем, что и романе почти не освещается деятельность большевист­ских организаций Ростова, Новочеркасска, Каменской, определившая во многом характер происходящего.

В частности, в «Тихом Доне» совсем не упоминается о деятельности таких видных коммунистов, как Г. К. Ор­джоникидзе, Е, Д. Щадеико... Очевидно, что «Тихий Дон»,., требовал большей глубины, большего размаха и изображении организаторской и сплачивающей ра­боты Коммунистической партии.

...По использовав эту возможность, Шолохов обеднил второй том «Тихого Дона»...

Пожалуй, самый важный период в деятельности Под- телкова и Кривошлыкова — работа в Ростове (апрель — май 1918 года) не освещен Шолоховым... Это приводи­ло к недостаточно глубокому раскрытию исторической действительности...»

И дальше: Шолохову не удалось «определение тех событий истории, где всего полнее раскрываются корен­ные проблемы действительности».

«Фигура Кривошлыкова получилась бледной:.. У Шо-» лохова Подтелков жестче, «каменнее». И это, несомнен­но, влияло на восприятие читателем образа Подтелкова». «Образы Подтелкова и Кривошлыкова приобретали не­свойственные им черты жертвенности и обреченности». Шолохов ничего якобы не сказал о коммунистах-агита­торах⁵, которые сопровождали экспедицию Подтелкова.

Упреков много, но все они необоснованны. Нигде не упоминается Щаденко — это фактическая неточность.

Известно, что ни одна эпопея, будь в ней даже десять томов, не может охватить всех фактов, что художествен­ное произведение — это особый способ отражения дей­ствительности. Нельзя сводить эпопею к исторической энциклопедии, хронике, документу, иначе можно дойти до требования, чтоб к историческим романам прилагал­ся указатель имен и перечень страниц, на которых они упоминаются. После «Войны и мира», «Пармской обите­ли», где присутствует история, но отсутствуют какие-то исторические факты, вполне понятно, что главное все- таки не эмпирическая сторона, а философская. Вспом­ним замечания А. С. Норова, П. А. Вяземского, А. Витме- ра, М. И. Богдановича на роман «Война и мир». Все они были того же рода. Если кому-то нужна самая полная хронология событий, он, конечно, будет пользоваться другого рода источниками.

Есть ли агитатор в составе подтелковской экспеди­ции по «Тихому Дону»? Есть, да еще какой — Бунчук. Но исследователь его не заметил или он хочет, чтоб бы­ли перечислены все поименно, чего в романе делать сов­сем не обязательно.

Дальше. Был такой случай: после разгрома Чернее цова Подтелков, не сдержав себя, в горячке учинил над ним и сорока офицерами самосуд. В романе описано так:

• «—Попался... гад! — клокочущим низким голосом сказал Подтелков и ступил шаг назад; щеки его сабель­ным ударом располосовала кривая улыбка.

0. Изменник казачества! Под-лец! Предатель!—• сквозь стиснутые зубы зазвенел Чернецов...

1. Придется тебе... ты знаешь? — резко поднял Чер­нецов голос.

Слова эти были услышаны и пленными офицерами*, и конвоем, и штабными.

— Но-о-о-о...— как задушенный, захрипел Подтелков, кидая руку на эфес шашки».

Исследователь поправляет художника: «Чем бы ни руководствовался М. Шолохов при создании этой сцены, очевидно ее несоответствие многочисленным опублико­ванным свидетельствам»⁶, и ссылается на воспоминания Кудинова. Там эпизод представлен несколько иначе.

«И вдруг Чернецов кинул руку за борт опушенной серым каракулем бекеши и, выхватив маленький «cre­ep», направил на Подтелкова. Но выстрела не последо­вало — осечка.

— Разбегайся! Господа, разбегайся! — повис хриплый возглас Чернецова над колонной пленных. Те кинулись врассыпную.

Все произошло настолько быстро, что ехавшие за Чернецовым вплотную конвойные не успели схватиться за шашки. Они видели, как Подтелков перебросил с пра­вой на левую руку повод, выдернул клинок и, перегнув­шись, наотмашь ударил им Чернецова, а вслед за этим раздался его оглушающий рев: Руби их всех!»⁷

В издании романа и 1053 году, когда были внесены многие ненужные «исправления», эта сцена подавалась почти как у Кудимова, но Шолохов отверг такую редак­цию и вернулся к прежнему варианту. Не будем подвер­гать сомнению свидетельство С. Кудинова, но, думается, что текст Шолохова, подходившего к эпизоду как худож­ник, ярче передает накаленность атмосферы, взаимную ожесточенность, толкавшую на самые крайние действия. Чернецов бросил вызов, оскорбил Подтелкова, забыв, что он не на передовой, а в плену. Подтелков не сдержался. Мотивировка вполне достаточная. И она опиралась то­же, несомненно, на свидетельства.

Если бы Шолохов изобразил эпизод так, как он дан, кстати с чужих слов, Кудимовым, будто Чернецов хотел убить Подтелкова и тем вызвал нападение на себя, ему, несомненно, труднее было бы довести до сознания чита­теля некоторые «случайности». Например, берут в плен опасного главаря, но он почему-то остается на коне, да еще не до конца разоружен, пробует стрелять и подает команду пленным в самой безнадежной обстановке: «Раз­бегайся!..»— которой они все разом подчиняются. Это, думается, воспринимать куда труднее.

Во всяком случае, никак нельзя согласиться с мнени­ем, будто Шолохову нужен был такой вариант для того, I чтоб создать новую острую коллизию: Мелехов справед­ливо протестует и расходится с Подтелковым (такой глу­бокомысленный комментарий развил В. Гура).

Особые соображения у критика и насчет образа Бун­чука. Надо иметь в виду, что речь идет не о прототипе (Бунчук не реальное лицо), а образе солдата революций, красноармейца, хотя относится и к конкретному эпизо­ду— экспедиции Подтелкова. Он пишет: «В стремлении «по-земному» многокрасочно раскрыть образ Шолохов привносит в характер Бунчука мало свойственные ему элементы жертвенности, чем в известной степени ослабля­ет силу самого образа. Видимо, в этом оказался под влиянием тех произведений конца 20-х годов, в которых нередко ведущей чертой коммунистов было жертвенное служение делу... После гибели Анны Бунчук живет «слов­но в полусне, одуряющем и дурманном».

И тут возникает чувство несогласия с автором.

...Ведь под пулями белоказаков вместе с Лагутиным и другими бойцами отряда Подтелкова, захваченного в плен, гибнет не воин, а нравственно надломленный че­ловек»⁸.

Во-первых, если что-то и связывает образ Бунчука с той прозой двадцатых годов, то как раз противополож­ное: многим представлялись тогда люди этого типа как «кожаные куртки», с механическими душами. У Шолохо­ва образ раскрывается со всех сторон.

Во-вторых, это живой человек, сражающийся, любя­щий, тяжело переносящий личное горе. Он потерял в бою любимую. Это совпало с общей отчаянной обстановкой: оказавшись агитатором в отряде Подтелкова, Бунчук увидел, как захлестывает Дон контрреволюционная сти­хия. «Ее, видно, не обгонишь. Шибко идет, как прибой на низменном месте»,— говорит Кривошлыков. Но о ка­кой нравственной сломленности можно говорить, если именно Бунчук требует от Подтелкова, когда договари­вались об условиях сдачи: «Скажи, что оружия мы не сдадим!» — если он убеждает казаков из отряда «про­рваться и с боем идти по железной дороге, но большинст­во было настроено явно примиренчески», если именно Бунчук в последний миг еще раз заявляет Подтелкову; «Оружия не сдадим. Слышишь ты?»

Ведь это именно с Бунчуком было:

«— Фамилия? — Спиридонов приставил жало каран­даша к бумаге, мельком глянул в пасмурное лобастое лицо красноармейца и, видя, как ежатся губы того, го­товя плевок, вихнулся всем телом в сторону, крикнул: — 11роходи сволочь. Издохнешь без фамилии!

Зараженный примером Бунчука, не ответил и тамбо- вец Игнат. Еще кто-то третий захотел умереть неузнан­ным, молча шагнув через порог...»

О каком впечатлении «жертвенности», как некоем слабоволии, пассивности, идет речь, да еще приписывает­ся заодно и Подтелкову, и Кривошльгкову? Ничего этого нет. Есть трагическая безвыходность ситуации, которую герои осознают и мужественно погибают.

Бунчук был подпольщиком, храбрым бойцом в крас­ногвардейской цепи, героем погиб он вместе со всеми подтелковцами. Таков этот образ у Шолохова. Таков во­обще революционный лагерь, изображенный без какой- либо схемы, идеализации, ходульности, принижения, исторически достоверно и полнокровно.

***

«Мы знаем,— вспоминает Н. Тихонов,— как писалась эта эпопея, какие мучения перенес автор ее, прежде чем она пришла к своему концу, и если у нее с самого на­чала были друзья, то были и люди, которым казалось, что это — неправильное освещение событий, неверное изображение людей того времени, что герои должны ду­мать по-другому, так, как хотелось этим наблюдателям со стороны, блюстителям тех убивающих литературу схем, о которых сегодня вспоминаем мы не без содрога­ния»⁹.

Эти «блюстители» опасались, не послужит ли «Тихий Дои» и даже «Поднятая целина» белогвардейцам и про­чим классовым недругам... Этого, разумеется, не случи- чилось. В книгах Шолохова безошибочно разобрались наши друзья на всех континентах — революционеры, ан­тифашисты, защитники мира, все честные люди, взяв их на вооружение в классовой битве. «Тихий Дон» сражает­ся»— так названа книга Константина Приймы, в кото­рой систематизированы мнения зарубежных читателей. Мало кого убедили те определения, которые мелькали в отзывах злопыхателей о «Тихом Доне»: «примитивизм героев», «эффект грубой непосредственности»; «беспо­щадный натурализм», «сухое перечисление событий», «н# полный анализ характеров», «нет стержня концентриро­ванного действия», «гибрид роман-история», «прагма­тизм» и т. д.

Другие истошно кричали: «литературный комму­низм», «красный факел»...

Много беспокойства принес «Тихий Дон» цензуре бур­жуазных стран. И уродовали, изымали, раздергивали как раз те места, которые отражали мировую войну, рево­люцию, поход белогвардейцев и интервентов.

ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА

Уже на третий день войны Шолохов говорил на про­водах казаков в ряды Действующей армии: «Со времен татарского ига русский народ никогда не бывал побеж­денным и в этой Отечественной войне он непременно вый­дет победителем». Писателю ясно было, что война потре­бует массового героизма, и очень важен поэтому вдохно­вляющий пример наших мужественных предков. Шоло­хов, обращаясь к мобилизованным, сказал: «Мы ждем от вас сообщений только о победе. Донское казачество всегда было в передовых рядах защитников священных рубежей родной страны. Мы уверены, что вы продолжите славные традиции предков и будете бить врага так, как ваши прадеды бивали Наполеона, как отцы ваши громи­ли кайзеровские войска».

Сам он телеграфирует наркому: «Дорогой товарищ Тимошенко! Прошу зачислить в фонд обороны СССР присужденную мне Сталинскую премию первой степени. По Вашему зову в любой момент готов стать в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии и до последней капли крови защищать социалистическую Родину...»¹⁰ И в лихую годину Шолохов, как всегда, был вместе со своим народом.

В июле «Правда» печатает очерк писателя «На До­ну». Это рассказ о том/как встретил советский народ весть о войне, как вскипала его благородная ярость, ка­кой гранитной стеной вставал он на защиту Отечества.

...Митинг на станичной площади. Сюди спешат те, на чьи плечи ложилась тяжесть войны. «Он —дюжий парень, по виду тракторист, в аккуратно заштопанном синем комбинезоне, в чисто выстиранной рубашке.Она.—• молодая смуглая женщина. Губы ее строго сжаты, глаза заплаканы. Равняясь со мной, она тихо, только мужу, го­ворит:

Вот и опять... лезут на нас. Не дали они нам сто­пой ми))ио пожить... Ты же, Федя, гляди там, не давай им спуску!

Меднежковптый Федя на ходу вытирает черным про­масленным платком потеющие ладони, снисходительно, покровительственно улыбается, басит!

Всю ночь ты меня учила, и все тебе мало. Хватит! lie:» тебя ученый и свое дело знаю».

«Па станичной площади возле трибуны — строгие ря­ды мобилизованных. Кругом — огромная толпа провожа­ющих»,

Взшол нова иные призывы, отцовские наказы сыновь­ям, напутственные речи — «бить врага беспощадно; до полного уничтожения, и в воздухе и на земле...». Это бы­ло то время, когда в военкоматы нескончаемым потоком поп упали заявления с просьбой отправить на фронт... Люди отрывались ОТ самых неотложных дел и бралисьза винтовку, I! боль становится тем невыносимее, что вот прямо перед глазами: «Доцветающая озимая пшеница — густая, оочмо-зелеиая, высокая — стоит стеной, как моло­дой камыш. Рожь выше человеческого роста. Сизые ли­тые колосья тяжело клонятся, покачиваются под вет­ром».

Нарушен мирный груд хлебороба. Но прозорлив и мудр наш великий народ. Всадник, выехавший из зеле­ного разлива пшеничного поля, говорит:

«Вот она какая раскрасавица уродилась, а тут этот Гитлер, язви его в душу! Зря он лезет, ох зря... Ну' да он, вражина, своего дождется!» Он вспоминает, как во время первой мировой войны «восьмерых вот этой ру­кой пришлось уложить, и все в атаках». И очень сожале-¹ ет, что не подвернулся под руку ефрейтор Гитлер: «Раз махнуть—и свернулся бы надвое!»

. Очерк предельно сжат, лаконичен, но в нем широко отражено дыхание тревожного времени, так как то, что сказано о станице, было тогда во всех уголках нашей страны. «Два чувства живут в сердцах донского каза­чества: любовь к родине и ненависть к фашистским за­ хватчикам. Любовь будет жить вечно, а ненависть пусть поживет до окончательного разгрома врагов.

Великое горе будет тому, кто разбудил эту ненависть и холодную ярость народного гнева!»

Радостно читателям было в те дни услышать голос Шолохова.

В очерке «На юге» старик крестьянин мудро рассуж­дает: есть ли идея у фашистов или нет. Он спорит с лей­тенантом:

«Какая такая идея? Нету у них никакой идеи, да и слово это для них неподходящее».

Идея, по его мнению,— когда в их колхозе построили плотину на Сухой балке и развели зеркального карпа, в пруду, возвели мельницу-турбину.

«Теперь тебе понятно, что означает идея? Это, ми­лый человек, означает такое дело, от какого происходит одна польза. А ты это хорошее слово к грабежу припря­гаешь. Грабеж, он так и называется грабежом... Значит, слово это им недоступное...»

Вот в чем не ошибался народ, точно, конкретно опре­делял политические категории, в которых путались мно­гие зарубежные теоретики.

Потом был напечатан рассказ «Наука ненависти»; Его читали на линии огня, в окопах. А они к этому вре­мени передвинулись далеко на восток — их рыли под Москвой и Ленинградом, под Харьковом и в Крыму. Помню, как читали «Науку ненависти» в осажденном Се­вастополе. Над головами нависали скелеты разбомблен­ных зданий. Тротуары под высокими горами щебня. Всю­ду над городом носилась белая пыль — как олицетворе­ние властно распоряжающейся смерти. Города нет. И — казалось —живых уже нет. Но из пепла, пыли, камней подымались воины — в касках, как из страшного подзе­мелья, шли в рукопашную. И храбрейшие среди храб­рых—моряки...

Сотни немецких самолетов над клочком земли... Все перепахано бомбами, снарядами, изрешечено минами. Яма на яме... И вроде бы открыт путь завоевателю. Но неведомо как уцелевшие, не отряхая праха, поднимались наши воины навстречу смерти, гремело русское «ура!».

«Наука ненависти»— рассказ о фашистских людо­едах, о продуманных распорядках в лагерях смерти, о крайнем озверении громил и вешателей, планомерно, методически точно выполнявших программу истребления и порабощении народов. Тем оправданнее звучит в рас­сказе ненависть советского народа, та его могучая сила сопротивления, которая была крепче броневых машин.

Рассказ начинается так;

«На войне деревья, как и люди, имеют каждое свою судьбу,и

Смерть величественно и безмолвно властвовала на тгп(1 поляна, созданной и взрытой нашими снарядами, и только и самом центре стояла одна чудом сохранивша­яся березка, п ветер раскачивал ее израненные ветви и шумел м молодых, глянцевито-клейких листках.

Мы проходили через поляну. Шедший впереди меня снятой красноармеец слегка коснулся рукой ствола бе­рмы, спросил с искренним и ласковым удивлением: Как же ты тут уцелела, милая?»

с .оспа надает от снаряда, как скошенная. По-своему переносит страшнейший огонь дуб.

«Рнанля, зияющая пробоина иссушила полдерева, но вторая ноловппа, пригнутая разрывом к воде, весною дивно ожила п покрылась свежей листвой. И до сего­дняшнего дни, наверное, нижние ветви искалеченного дуба купаются и текучей поде, а верхние все еще жадно протягивают к солнцу точеные, тугие листья...»

Дна символа — береза и дуб. И каждый из них по- своему соответствует понятию нашей Родины и нашего народа: нежность, поэтичность и несгибаемая мощь, врос­шая вековыми корнями в родную почву.

Герой рассказа, лейтенант Герасимов, сибиряк, до войны работал механиком па заводе, а еще раньше — грузчиком на Каме, носил по два куля соли, в каждом — по центнеру. Нот его портрет: худое, энергичное, мужест­венное лицо, надтреснутый голос, крупные узловатые пальцы рук. Это тот герой, который наиболее близок Шо­лохову. Он стоек, как дуб, противостоящий всем урага­нам.

Герасимов побывал в плену, видел дикие расправы над военнопленными. Он прошел по всем кругам этого ада, выдюжил, убил лопатой охранника, забрал оружие и бежал.

Война дорого обходилась людям. Это была, помимо всего, война нервов. «Я впервые заметил,— с грустью по­вествует автор,— что у этого тридцатидвухлетнего лейтенанта, надломленного. пережитыми лишениями,, но, все еще сильного и крепкого, как дуб, ослепительно белые от седин виски».

Есть в этом герое и то, что ассоциируется с березой — нежность, теплота чувств, отзывчивость, любящее сердце. Он вспоминает, как прощался с женой: «И вот уже по­езд тронулся, а она идет рядом с моим вагоном, "руку мою из своей не. выпускает и быстро так говорит:

«Смотри, Витя, береги себя, не простудись там, ид фронте». «Что ты,— говорю ей,—Надя, что ты! Ни за что не простужусь. Там климат отличный и очень даже'уме­ренный». И горько мне было расставаться, и вес,елее от милых и глупеньких слов жены, и такое зло взяло на немцев». _:

Рассказ воспитывал ненависть, без чего нельзя было победить сильного и упорного врага. Чувство ненависти становилось всеобщим, мобилизующим. Герасимов рас­суждает:

«...И воевать научился по-настоящему, и ненавидеть, и любить».

Рассказ убедителен по фактам, ярок по фабуле, язы­ку. В нем авторская страстность — патриота, сына Ро­дины...

Прошел год войны. Фашисты за это время были раз­громлены на подступах к Москве. Тяжелые удары почув­ствовали они под Ленинградом, в Калинине, Ростове-на- Дону, под Севастополем и Керчью. Народ ждал наступ­ления наших войск весной или летом. Но после неудачи под Харьковом немцы пошли на Дон, Кавказ и Сталин­град. Нашим войскам пришлось оставить Крым... Поло­жение становилось критическим, особенно на Юге. Места былых сражений стали снова полем невиданного побо­ища. От каждого воина требовалось сверхчеловеческое напряжение, чтоб остановить врага й разбить его на Волге. Шолохов рассказал об этом в главах из романа «Они сражались за Родину».

Величав и мужествен эпический тон повествования. Как летописное сказание, читаешь волнующие тревожные страницы о смертельной опасности, нависшей над Роди­ной, о героизме сынов нашего народа, умиравших под не­мецкими танками.

«На синем, ослепительно синем небе — полыхающее огнем июльское солнце да редкие, раскиданные ветром, неправдоподобной белизны облака. На дороге — широ­кие следы танковых гусениц, четко отпечатанные в серой пiii л и и перечеркнутые следами автома шин».

11ередовая фронта. Тяжелейшие сражения с врагом, намного превосходившим по живой силе и технике. Люди не знают отдыха от беспрерывных атак, орудийного об- 1 грела, воздушных налетов, минометного огня, танковых колонн. Они долбят железную землю, зарываясь в окопы.

0. hiд ними — палящее солнце, степная пыль.

«Вокруг Николая гремел ожесточенный бой. Из по­следних сил держались считанные бойцы полка; слабел н,ч огонь мало оставалось способных к защите людей; у же на леном фланге пошли и ход ручные гранаты; остав­шиеся и живых готовились встречать немцев последним hiIыионым ударом ,,

Опираясь на леиую руку, капитан полз вниз с высоты, глрдом hi снопмп бойцами; правая рука его, оторван­ная осколком у самого предплечья, тяжело и страшно волочилась за ним, поддерживаемая мокрым от крови лоску юм гимнастерки; иногда, капитан ложился на левое плечо, /I потом ОПИТЬ полз. Мп кровинки не было в его

0. ним г и own Пелом лице, по он псе же двигался вперед, и, «аирокндыная голову, кричал ребяческим топким, срыва­ющимся голоском:

Орелики! Родные мои, вперед!.. Дайте им жизни!

Николай ничего этого не видел и не слышал. На mhiuom вечернем небе только что зажглась первая, Iрецепт мерцающая звездочка, а для пего уже на­ступила черная ночь спасительное и долгое беспамят­ство*.

Невероятное становилось обычным. «Все для них яс­но, псе просто. Об отступлении, как и о смерти, почти не говорят. Война — это вроде подъема на крутую гору, по- Оеда там, на вершине... Собственные переживания у них на заднем плане, главное — добраться до вер­шины, добраться во что бы то пи стало! Скользят, обры­ваются, падают, но снова подымаются и идут. Какой дьявол сможет остановить их?»

Искалеченный, оглохший Стрельцов покидает госпи­таль п приходит 11/I передовую. Лопахии и Звягинцев от­казываются ехать в тыл п тоже остаются па боевом рубе­же. История не знает другого такого массового героизма, стремления любой ценой одержать победу.

Тот, кто хочет узнать, как советские люди остановили фашистские полчища и повернули их назад, должен обра­титься к шолоховским представлениям об «окопной прав­де». Они иные, чем у отдельных авторов повестушек, ге­рои которых не столько воюют, сколько нагоняют на себя и других панический страх. У Шолохова Николай Стрель­цов, Иван Звягинцев, Петр Лопахин, хоть и делают вы­нужденный шаг назад, к Волге,— они бесстрашны духом, полны веры и оптимизма, это люди обстрелянные, битые, опаленные пламенем.

Конечно, нелегко выдержать напряжение боя, особен­но если атаки беспрерывны. Ослабевают нервы, на вре­мя овладевает бойцом тяжелое психическое состоя­ние:

«Бессонные ночи, предельная усталость и напряже­ние шестичасового боя, очевидно, сделали свое дело, и когда слева неподалеку от окопа разорвался крупно­калиберный снаряд, а потом, прорезав шум боя, прозву­чал короткий неистовый крик раненого солдата,— внутри у Звягинцева вдруг словно что-то надломилось. Он резко вздрогнул, прижался к передней стенке окопа грудью, плечами, всем своим крупным телом и, сжав ку­лаки так, что онемели кончики пальцев, широко раскрыл глаза. Ему казалось, что от громовых ударов вся земля под ним ходит ходуном и колотится, будто в лихорадке, и он, сам охваченный безудержной дрожью, все плот­нее прижимался к такой же дрожавшей от разрывов зем­ле, ища и не находй у нее защиты, безнадежно утеряв в эти минуты былую уверенность в том, что уж кого-кого, а его, Ивана Звягинцева, родная земля непременно ук­роет и оборонит от смерти...»

Но это только минутная слабость. Он снова овладева­ет собой.

«Одним махом Звягинцев выбросил из окопа свое большое, ставшее вдруг удивительно легким, почти не­весомым тело, перехватил винтовку, молча побежал впе­ред, стиснув оскаленные зубы, не спуская исподлобного взгляда с ближайшего немца, чувствуя, как вся тяжесть винтовки сразу переместилась на кончик штыка».

Собранность, воля, напор... Так воевал народ...

Шолоховский герой не отличается интеллигентностью манер, особым изяществом речи. Он не успел еще обрести всех навыков культуры, а ужимки, которые иным кажутся верхом интеллектуализма, к нему вообще никак не пристают. Но но люди чистой совести, открытой души, сноровистые, сметливыеи там, где требу­ем н выдержка, и холодный ум. Вера в победу не покидает их ни ни час. Тревожная мысль — Родина в опасности ведет их ни подвиг.

Символический русский Иван,— писал Шолохов и 1950 году, это вот что: человек, одетый в серую шинель, который, не задумываясь, отдавал последний кусох хлеба и фронтовые тридцать граммов сахару осиротевше­му в грозные дни войны ребенку, человек, который своим телом самоотверженно прикрывал товарища, спасая его о г неминучей гибели, человек, который, стиснув зубы, Переносил и перенесет все лишения и невзгоды, идя на подвиг во имя родины».

Шолохов сумел разглядеть в той войне талантливость командиров, их выдержку в бою, личный пример. Есть, конечно, и командиры «с ветродуем в голове». Они кава­лериста, к примеру, посылают в саперы, а того, кто ни разу не садился па коня и боится подойти к нему, учат верховой езде.

В последних главах романа Шолохов касался и более тяжелых причин наших временных неудач. Но для него во всем важен объективный подход, учет всех обстоятельств, высокий кругозор, полнота представлений. Шолоховское изображение фронта, предвоенной обстановки соответствует подлинным фактам, оно далеко от мрачной на­строенности, когда изображают солдат как механически действующую силу, с кругозором, ограниченным только ближними объектами. «Окопная правда» подается тогда без учета того духовного подъема, высшего озарения, ко­торое светится в героях Шолохова, делает их богатыря­ми.

В 1956 году появился рассказ «Судьба человека». Не­большое по размеру произведение стало событием. От читателей шли письма и редакции газет, на радио, в Бе­женскую «сильно», «здорово», «великолепно», «читали со слезами», «вот так бы всматривались в душу челове­кА». Многим хотелось найти Андрея Соколова, низко поклониться ему за несгибаемость в поединке с фашиста­ми, окружить человеческим сочувствием.

В рассказе выражено высокое представление о ратном подвиге народа, преклонение перед простым человеком, который воплощает в себе прекрасные нравственные ка­чества. Отсюда — глубокая народность.

Шолохов показал, чьи руки во время войны держали винтовку, крутили баранку грузовика со снарядами, чьи ноги — в обмотках и растоптанной обуви — шагали по пыльным дорогам на Запад.

Андрей Соколов ближе всех по судьбе к Герасимову из рассказа «Наука ненависти». Но «Судьба человека» объемнее, сложнее, эпичнее. Стойкость, борьба за жизнь, широта натуры, дух товарищества — эти качества идут еще от суворовского солдата, их воспел Лермонтов в «Бо­родине», Гоголь в повести «Тарас Бульба», восхищался ими Л. Толстой. Есть эти качества и у Андрея Соколова. И снова тут приходят на память образы-символы: дуб и береза. Тяжела и мучительна судьба Соколова. Он рассказывает:

«Иной раз не спишь ночью, глядишь в темноту пу­стыми глазами и думаешь: «За что же ты, жизнь, меня так покалечила? За что так исказнила?» Нету мне ответа ни в темноте, ни при ясном солнышке... Нету и не до­ждусь!»

Но как далек он от героев «потерянного поколения». Безверию, пессимизму, мрачному скепсису противопо­ставлен непобедимый оптимизм: самая что ни на есть горшая судьбина Соколова — это жертвенный дар во имя правого дела. И пусть «зияющая пробоина иссушила полдерева, но вторая половина весною покроется лист­вой».

Шагает Андрей Соколов с осиротевшим мальчиком в Кашары. Не загинет он, потому что умеет плотничать, водить грузовик. Нашелся, правда, блюститель дорожно­го порядка, который запросто отобрал у него шоферские права, совершенно не интересуясь, были ли к тому осно­вания и с кем он имеет дело — человеком какой судьбы. Но другие люди — к счастью, их во много раз больше — поймут, помогут ему и его сыну обрести свое место в жиз­ни. Благо, что война кончилась. Весна — бурлива, много­водна, предвещает расцвет животворящих сил.

«Два осиротевших человека, две песчинки, заброшен­ные в чужие края военным ураганом невиданной силы... Что-то ждет их впереди? И хотелось бы думать, что этот русский человек, человек несгибаемой воли, выдюжит и около отцовского плеча вырастет тот, который, повзрослев, сможет все вытерпеть, все преодолеть па своем пути, если к этом позовет его родина»,

Андрей Соколов так и будет до последнего дня своего вспоминатьь семью: «почти каждую ночь своих покой- инком дорогих по сне нижу. И все больше так, что я-— за колючей проволокой, а они на воле, по другую сторо­ну… Разговариваю обо всем и с Ириной и с детишками, но только хочу проволоку руками раздвинуть,— они уходят от меня, будто тают на глазах... И вот удивительное дело днем я всегда крепко себя держу, из меня ни «оха», ни вздоха не выжмешь, а ночью проснусь, и вся подушка мокрая от слез...»

То настроение, которое передал Шолохов,— человеч­ном, сопричастное, потрясенное, несравненно благород­ное : С тяжелой грустью смотрел я им вслед... Может быть, все обошлось бы благополучно при нашем рас­пивание, по Ванюшка, отойдя несколько шагов и запле­тая куцыми ножками, повернулся на ходу ко мне лицом, помахал ручонкой. И вдруг словно мягкая, но когтистая лапа сжала мне сердце, и я поспешно отвернулся. Нет, не только во сне плачут пожилые, поседевшие за годы вой­ны мужчины. Плачут они и наяву. Тут главное — уметь вовремя отвернуться. Тут самое главное — не ранить сердце ребенка, чтобы он не увидел, как бежит по твоей щеке жгучая и скупая мужская слеза...»

Шолохов никогда не забывал о том, чего стоят войны и какие неизгладимые следы они оставляют в сердцах людей, он всегда чувствителен к бедам народным. Для него недопустим облегченный подход к этой теме, когда война представляется не таким уж опасным и обременительным делом, декламация о седом пахучем ковыле слу­жит изящной заставкой, за которой больше ничего и нет. Шолохов хорошо сказал об этом в предисловии к «Лазо­ревой степи».

Бывает такая облегченность и в произведениях об очень тяжелой для народа последней войне.

В «Слове о Родине»Шолохов напоминает: «В эту долгую н просторную для горестных воспоминаний*зим­нюю мочь не одна вдова, потерявшая в войну мужа, оставшаяся наедине с собой, прижмет к постаревшему лицу ладони и в ночной темноте обожгут ей пальцы горячие и горькие, как полынь, слезы; не одно детское сердце, на всю жизнь раненное смертью того, кто, верный военному долгу и присяге, погиб в бою за социалистическую Роди­ну, сожмется перед сном от случайного воспоминания с недетской тоской».

Славя всенародный подвиг, Шолохов особенно приз­нателен тылу, тяжкому труду женщин. Суровый и всеви­дящий реалист не прошел и тут мимо трагического — мук вдов, на руках которых остались дети.

Если говорить об искусстве, которое вооружает ду­ховно, обогащает эстетически, то оно не боится правды, отвергает всякое поверхностное «отображательство». Шо­лохов остается здесь блестящим примером. Он полностью раскрывает явления, не обходит трудное. Но все же для него главным остается факт, каким образом наш народ преодолевал, казалось бы, непреодолимое, в чем загадка русского характера, и Шолохов каждый раз, обращаясь к отгремевшим битвам, вспоминает легендарный, небыва­лый в истории подвиг народа, который проявил и еще больше обрел в жесточайшем испытании богатырскую

мощь, «булатную крепость».

* * $

В «Письмах о литературе, театре и искусстве» Баль­зак так отозвался о батальных сценах в романе Стен­даля «Пармская обитель»: «Он не взялся за полное описание битвы при Ватерлоо, он прошелся по арьергарду и дал два-три эпизода, рисующие поражение наполеонов­ской армии, но столь мощен был удар его кисти, что мысль наша идет дальше: глаз охватывает все поле бит­вы и картину великого разгрома... Спешу сказать вам, что я считаю автора «Пармской обители» одним из са­мых глубоких умов, одним из лучших писателей нашего времени. Его значение будет больше, чем сейчас предпо­лагают»¹¹.

Стендаль разрушил романтические представления о войне, сражении, фронтовом быте, рядовом бойце на по­ле боя. Его герой Фабрицио дель Донго увидел войну совсем иной, чем она казалась ему, не с рыцарскими поединками, эффектами, зрелищами.

Война на самом деле, без театральности, и война в своеобразном психическом преломлении героя будут постоянно интересовать Л. Толстого. Он говорил французскому переводчику Полю Буайе о Стендале: «Я обязан ему более, чем кто либо: я обязан ему тем, что понял войну. Перечитайте в «Пармской обители» рассказ о бит­ам при Ватерлоо. Кто до него так описал войну, то есть такой, какой она бывает на самом деле? Помните, как Фабриций едет по нолю битвы, абсолютно ничего не по­нимай, и как ловко гусары снимают его с коня, с его пре­красного «генеральского коня». Впоследствии на Кавказе мой брат, ставший офицером раньше меня, подтвер­ждал правдивость этих описаний Стендаля... Вскоре в Крыму и получил полную возможность убедиться во всем ним собственными глазами»¹². Таким правдивым, очень конкретным, новым оказался способ Стендаля. Толстой осложнил этот способ тем, что сражения рассматриваются с разных точек зрения, разными людьми. Мы смотрим на Бородинский бой глазами Кутузова, Болкон­ского, Пьера, и открываются каждый раз особые сто­роны

Вспомним, как показан у Шолохова один и тот же эпизод в «Тихом Доне» через восприятие разных лиц.

.„Мятежники отступают под напором красных, и Григорий хочет приостановить убегающую вроссыпь Татарскую сотню, Он приказывает, чтоб пороли плетьми своих, и ринулся сам догонять бегущих.

«…прихрамывая, диковинной, танцующей иноходью трусил Христоня». Возле куста остановился Степан Аста­хов и молчаливо улыбался. «...Аникушка, приседая от смеха и сложа ладони рупором, пронзительным, бабьим голосом визжал.

Григорий догнал резво убегающего казака в ватной куртке Оказалось, это был отец. Григорий растерянно задает вопросы, старик отвечает:

Сюртук на мне, верно говоришь, новый, выменял им шубу шубу таскать тяжело, — а хромать... Когда ж тут хромать? Тут, братец ты мой, уж не до хромоты!.. Смерть в глаза ,а ты про ногу гутаришь...

Ну до смерти ишо далеко. Поворачивай, батя!

Куда ж поворачивать?• - возмутился старик.

Но туг уж Григорий повысил голос: отчеканивая каждое слово, скомандовал:

0. Приказываю вернуться! За ослушание командира в боевой обстановке, знаешь, что по уставу полагается?

Сказанное возымело действие: Пантелей Прокофь- евич поправил на спине винтовку, неохотно побрел на­зад. Поравнявшись с одним из стариков, еще медленнее шагавшим обратно, со вздохом сказал:

0. Вот они какие пошли, сынки-то! Нет того, чтобы уважить родителю, или, к примеру говоря, ослобонить от бою, а он его же норовит... в это самое направить... да-а-а...»

Сколько лиц в этом эпизоде, столько и восприятий — от трагических до комических. Можно ли все это передать через восприятие одного из участников? Картина была бы односторонней, неполной. Она не отразила бы наст­роения мятежников, шаткость их положения и неизбеж­ность разгрома.

Опыт Шолохова, создавшего правдивые, масштабные, эпические, точные по наблюдательности и пафосу страни­цы о войне, остается высшим достижением советской ли­тературы.

Американский критик Стэнли Эдгар Хаймэн, раз­мышляя о создании эпической картины только что за­кончившейся войны, писал в 1945 году: «Размах Толсто­го, количество и разнообразие его персонажей, разработ­ка деталей — все это органические части того целого, ко­торое определило успех «Войны и мира»... Современной войне, во всей ее многомерной сложности, войне, в кото­рую оказываются втянутыми целые нации, могут соответ­ствовать лишь крупные масштабы исторического рома­на, и для нашей эпохи тотальных войн это еще более справедливо, чем для эпохи Толстого...

Совершенно очевидно, что роман личного плана, где все сведено к ощущениям человека и к тому узкому участку войны, который находится в пределах его воспри­ятия, при всех своих психологических глубинах бессилен подняться до эпической силы и ясности перспектив «Вой­ны и мира»...

Теория исторического процесса необходима для того, чтобы целесообразно организовать материал романа и сделать осмысленной линию действующих лиц...

Переходя от гипотез к фактам, нужно сказать, что самым сильным претендентом является, по-видимому, Михаил Шолохов. Его «Тихий Дон» из всей современной литературы ближе всего к «Войне и миру» и теоретически предпосылки у него имеются в большей степени, чем у кого-либо другого».

***

Три войны на памяти одного поколения. Неизглади­мый след оставили они в истории народа. Огромны пережитые им страдания. Редкая семья не понесла жертв. Эта ответственная тема нашла большого и чуткого художника, Шолохов показал, как побеждало справедливое дело народа, отстаивавшего свою свободу и незави­симость.

И наше время, когда тема Отечественной войны стала одной важнейших, к художественному опыту Шолохо­ва обращено особое внимание писателей и деятелей искусства. Это вполне естественно. У него они учатся постигать конкретную реальность событий, историю во всей ее сложности и ставить большие общественные проблемы, учатся мастерству батальной живописи.