Бирюков Ф. Художественные открытия М. Шолохова

ТАЛАНТ ИЗ НАРОДНЫХ ГЛУБИН

Великие создания искусства примечательны тем, что они навек входят в душу и ты помнишь, где и когда встре­тило! с ними впервые, приобщился к их живому, полно­му страстей и чувств миру. Помнишь, когда читал «Вой­ну и мир», «Братьев Карамазовых», увидел картину Ре­шит «Иван Грозный и его сын Иван», был на опере «Евгений Онегин»,, ходил в раздумье вокруг Медного псадинка, повторяя бурные, как невское наводнение, уп­ругие ритмы пушкинской поэмы, познал стихию чару­ющей лирики Есенина, смотрел кинофильм «Чапаев»... Нее эго немеркнущее, истинно вдохновенное становится неотъемлемой частью бытия, спутником всей жизни.

«Тихий Дои» я читал в 1934 году. Мы, учителя сель­ской школы, что называется, набросились на вышедшие к тому времени три книги. Мой друг был с донского ху- торд, Он часто перечитывал роман и никогда с ним не расставался.

И длинные осенние и зимние вечера мы читали вслух (ц'огн'ппо полюбившиеся главы.

Найди хуторское собрание, Авдеича Бреха, как он V царя I» гостях был,— предлагал мне друг. Читая, сме- и'пич., припоминали чудаковатых вралей, украшавших Ауднн деревенской жизни.

И шли страница за страницей. Женитьба Григория. Хрипопя с отцом ищут клад. Аксинья убегает от мужа. I рпгорнft I» лазарете. Могила Валета. Красноармейские Копи и полынных степях, идущие в бой под звуки проле- •пфекои) гимна. Мученическая смерть Подтелкова...

А мой друг переносится воображением в родной хутор, вспоминает, какие они — донские пространства, сам ба­тюшка-Дон, люди того края.

Финальная часть романа появилась в 1940 году. Как же мы ждали ее! С тревогой за судьбы полюбившихся героев. С желанием скорее узнать: что там, в конце? И.ког­да писатель рассказал, что Натальи и Аксиньи больше нет, что обрела вечный покой Ильинична, а Григорий все еще цепляется за жизнь, мы ощутили боль. Будто все это случилось с нашими близкими.

Сила художественного впечатления была столь пора­зительной, иллюзия достоверности захватывала так, что виделось все: и овраг, где Григорий оставил ночью коней, когда, крадучись, пробирался к дому Астаховых, чтобы увезти свою подругу из хутора, и вязовый лесок —там на опушке дневали беглецы. Аксинья тогда сплела венок из полевых цветов. «Он получился нарядный и красивый. Аксинья долго любовалась им, потом воткнула в него несколькр цветов шиповника, положила в изголовье Гри­горию». Думала ли, что это последний дар неразлучной и жертвенной любви, последняя дань земной красоте?

И казалось: вот если поехать на Дон, отыскать хутор Татарский, а в нем крайний мелеховский курень, откуда все и занялось пожаром,— можно найти следы героев й на Гетманском шляхе, и на малых тропинках к Дону й казачьим куреням.

Читая Шолохова, мы познавали жизнь, красоту ми­ра, человеческих чувств, народного слова. Мы стали зор­че смотреть на людей, открыли для себя, что они не так просты, как могут показаться, когда видишь их, людей с огрубевшими руками и немногословной речью, за тя­желым трудом, на ветрах, под дождем и палящим солн­цем. Нет, они наделены и умом, и красивыми чувствами. Шолохов помог нам еще больше полюбить родной народ.

Создания настоящего искусства примечательны и тем, что к ним возвращаешься через годы, десятилетия, вновь обдумываешь их смысл и про себя держишь: вер­нуться к «Илиаде», «порыться» в русской древности — от «Слова о полку Игореве» до сожженного за непокор­ность Аввакума, перечитать Шекспира, Гете, Толстого, Достоевского, Чехова, Лескова, Горького.

Произведения словесного искусства имеют еще одно особое свойство — их охотно перечитывают ради наслаж­дения красотой слова, заучивают наизусть. Таковы и многие страницы книг Шолохова.

Книги Шолохова — явление огромное, эпохальное. II них -открытия, равные самым немеркнущим и самым дерзким. Они явились новым шагом в художественном развитии человечества.

В чем состоит это новое? Вспомним, каким представ­лялось Ф. Энгельсу драматическое произведение. В пись­ме Ф. Лассалю по поводу «Франца фон Зиккингена» он сказал: «Полное слияние большой идейной глубины, осознанного исторического содержания, которые Вы не без основания приписываете немецкой драме, с шекспи­ровской гибкостью и богатством действия будет достиг­нуто, вероятно, только в будущем, и возможно, что не немцами. Во всяком случае, именно в этом слиянии я ви­жу будущее драмы. В Вашем Зиккингене взята совер­шенно правильная установка: главные действующие лица являются действительно представителями определенных классов и направлений, а стало быть, и определенных идей своего времени, и черпают мотивы своих действий не в ме­лочных индивидуальных прихотях, а в том историческом потоке, который их песет. Но дальнейший шаг вперед, который следовало бы сделать, заключается в том, чтобы л и мотивы более живо, активно и, так сказать, стихийно выдвигались на первый план ходом самого действия, /I аргументирующие речи... напротив, становились бы все более излишними...»¹

Шолохов достиг этого полного слияния идейной глу­бины с шекспировской живостью. Он объективно, исто­рически, в рельефных картинах и образах, не превращая героев в рупоры времени, не схематизируя, а выдвигая их «на первый план ходом самого действия», показал классы и направления, идеи, мотивы действий, весь исто­рический поток бурного времени.

Сюжет «Тихого Дона» охватывает период с 1912 то­лп по 1922 год, то есть то время, когда народ через ката- юпммы войны и революций шел к обновлению обществен­ною строя. «Донские рассказы» отразили деревню на­ми л л двадцатых годов. «Поднятая целина» воссоздает иипху реконструкции сельского хозяйства. Большое место и гиорместве писателя заняла Отечественная война. Не-. Дйром Шолохова считают летописцем нашей эпохи, са­мых сложных, вершинных ее событий — революции,

гражданской войны, коллективизации, Отечественной войны,— которые и составляют исторический поток, ни с чем не сравнимый по проявлению народной энергии, силе утверждения и отрицания, битве идей. Пафос, высо­кий гражданский настрой, эпический размах творчества писателя рождены этим потоком.

«Мой родной народ,— говорил Шолохов в Стокголь­ме,— на своих исторических путях шел вперед не по тор­ной дороге. Это были пути первооткрывателей, пионеров жизни. Я видел и вижу свою задачу как писателя в том, чтобы всем, что написал и напишу, отдать поклон этому народу-труженику, народу-строителю, народу-герою»².

Отсюда — значительность идей писателя, масштаб­ность художественных изображений, их непреходящее зна­чение для всего мира, это эпос борьбы, побед и времен­ных поражений, путь восхождения народа — через все страдания и жертвы — на исторические вершины.

«Произведения Шолохова — в особенности «Тихий Дон» — отмечены громадной эпической широтой, — пи­шет Джек Линдсей. — Это, конечно, обусловлено самим характером исторического материала — великими битва­ми, в которых рождался Советский Союз и завоевыва­лось его дальнейшее победоносное развитие; но потребо­вались силы таланта Шолохова и ясность его художни­ческого зрения, чтобы этот необъятный материал был претворен в произведение искусства»³.

Огромный успех Шолохова как художника определя­ется тем, что он рос вместе с революцией. Юность общест­ва и юность писателя совпали хронологически. Он постиг диалектику жизни в жесточайшей схватке. «С 1920 го­да,— вспоминает он,— служил и мыкался по Донской земле. Долго был продработником. Гонялся за бандами, властвовавшими на Дону до 1922 года, и банды гонялись за нами. Все шло как положено. Приходилось бывать в разных переплетах...»⁴ Однажды попал даже в плен к махновцам, допрошен был самим Махно и спасся слу­чайно. Участвовал в боях с бандой Фомина.

Будущий писатель вышел из «низов», он испытал на себе тяжелый труд пахаря, грузчика, каменщика. Слу­жил делопроизводителем, счетоводом. И все время упор­но тянулся к знаниям, читал Пушкина, Лермонтова, Го­голя, Толстого, Чехова, Горького и много занимался твор­чеством. Его видели тогда «в захватанной и порыжелой шапке-кубанке, сдвинутой на затылок, в каком-то полуво­енном «лапсердаке», тоже изрядно поношенном и зашто-

п пином»⁶.

«И писалось трудно, и жилось трудно, но в общем пи- с л лось»,— вспоминал он⁶. Шолохов обнаружил редкую нолю, работоспособность, подвижничество. К двадцати годам он становится заметным прозаиком, автором рас­сказов, а затем и «Тихого Дона», который был воспринят как событие.

Чтобы создать такое монументальное произведение, нужен был не только огромный талант, но нужна и вы­сокая цель. Шолохов ее осознавал: хотелось рассказать

0. Иромсни, событиях, свидетелем и участником которых он был, о людях, среди которых жил.

Дли Шолохова народ это его среда. Он знает людей, их психологию н обычаи, думы и тревоги.

Кикой бы эпизод Шолохов ни создавал, для него важ­на не только событийная сторона, но участие в нем наро­ди, глубинные процессы, происходящие в его жизни и соз- пшши. Он внимательно следит за тем, как в ходе об­щественных преобразований обновляется главный де­ятель истории трудовой народ.

Его познание народной жизни — самое непосред­ственное, самое заинтересованное и глубокое.

Шолохов отлично разбирается в специфике крестьян* < кого труда, которым заняты его главные герои. Когда и 11Ш году он приехал в Данию, там многих удивляло, что «русский Диккенс» интересовался культурой сельско­го хо наитии, севооборотами, породами скота.

Шолохов мыеоко ценит опыт труда па земле, умение распоряжаться дарами природы, то есть крестьянскую культуру, которая создавалась веками и крайне важна дли каждого времени.

Занятый главным — работой над романами «Тихий Дон» и «Поднятая целина», он всегда находил вре­мя дли корреспондентских статей о весеннем севе на Дому, о ршшитии животноводства, о бесхозяйственности и кол но ш ч Кздил по станицам, колхозным бригадам, следил за тем, как налаживается коллективный труд.

Кажется, все это могло бы привести к чрезмерному эмпиризму, приземленности, суженному кругозору. Та­кое случалось с некоторыми деревенскими, да и городски­ми прозаиками. Им не удавалось подняться до уровня общенациональной культуры. Совсем другое у Шолохова. Эмпирические наблюдения составили основу для широ­ких обобщений, которые строились на проверенном мате­риале. Поэтому Шолохова — настолько он эстетически глубок — с интересом читают крестьянин и рабочий, учи­тель и академик, юноша и старик, русский и человек любой другой национальности.

Шолохов, создавший оригинальный художественный мир, своеобразен и как личность. В нем отражены черты человека из народа. Он предпочитает жить в станице* в обычных деревенских условиях. Очень скромен и прост. Все, кто встречался с ним, рассказывают о том, насколь­ко он мудр, прям и строг в суждениях. Говорит мало. Сло­во его всегда обдуманно, весомо. Шумиха, пустопорожняя декламация ему чужды.

Какая-нибудь реплика на собрании, в беседе, а как много она значит, как раскрывает его зоркий ум, кипу­чий темперамент борца, человеческую нежность, юмор. Позволю Себе поделиться некоторыми впечатлениями о встрече с Михаилом Александровичем.

...Июнь 1972 года. Еду в Вешенскую. От Москвы до Миллерова — поездом, оттуда — километров сто пятьде­сят— на машине.

Неоглядные пространства полей. Смотрю и вспоминаю образы: голубое марево, увалы сумеречных гребней, даль, повитая нежнейшей сиреневой дымкой... По обеим сторонам от шоссе — тучный чернозем. И был бы по все­му урожай как урожай, но... Солнце и так палит. Пожел­тели посевы, не набравшие и половины роста. Посмот­ришь, и сжимается сердце. Все, как в «Тихом Доне»:

«А днями — зной, духота, мглистое курево. На вы­цветшей голубени неба — нещадное солнце, бестучье да коричневые полудужья распростертых крыльев коршуна... Степь горяча, но мертва, и все окружающее призрачно- недвижимо... Курган синеет на грани видимого сказочно и невнятно, как во сне...»

Герои Шолохова выросли на этих просторах, откры­тых всем ветрам, под синим-синим небом, облаками не­правдоподобной белизны.

Они ездили по этому так много видавшему тракту при полном военном обмундировании верхом, на повоз­ках с поклажами, на лошадях и волах. Брели пешком. Путь был длинен, с ночевками в Ольховом Рогу, Кошаpax, на хуторах или сбочь дороги под открытым небом, а «над степью наборным казачьим поясом-чеканом лежал нарядно перепоясавший небо Млечный Путь».

Григорий Мелехов, возвращаясь перед войной из Миллерова, в весеннюю распутицу, чуть не утонул около Ольхового Рога в коричневом перекипающем потоке. По этому тракту проедет он потом, во время гражданской войны, раненный в стычке с Чернецовым, на санях, сидя рядом с отцом. Тяжелые раздумья над тем, где же прав­да, будут неотступно терзать его...

Этот тракт, зиму 1930 года, хутор Нижне-Яблонов- ский, ночлег в доме старика вспомнит Шолохов в «Слове о Родине».

Нот Базки, известные по «Тихому Дону», а за ними битюшкл-Дон Иванович. Пролегла эта эпическая рус­ская река, повита и героическими преданиями, через всю машу древнюю историю, седую старину. Величественно отражена ома в «Слове о полку Игореве», исторических песнях, былинах. И такой уж настрой дает шолоховский художественный мир, что уносит воображение в леген­дарные времена, Вспоминаешь храбрых воинов Игоря Святославовича, устремившихся к Дону великому, Кули­ково ноле...

Здесь буйствовала вольница. С Дона выходили пов­станцы крестьянских войн и вожаки вольнолюбивого на­рода— Степан Разин, Кондрат Булавин, Емельян Пуга­чев. Отсюда казаки шли на штурм Азова. Вниз по реке, мимо станиц и хуторов, плыли виселицы с повстанцами в назидание за непокорство, когда при Петре I шло кро­ил по-с усмирение казачьих волнений. Историк екатери­нинского времени Александр Ригельман писал: «Непохо- ряющиеся и бунтующие с супротивлением станицы, как- то на Дону Старогригорьевскую и при устье Хопра реки 11|)нстановскую, по Донцу начав с Шульгинки и все окольные их места, даже до самой Луганской станицы, нее вырублены и до основания истреблены и сожжены. Главных же бунтовщиков и пойманных изменников, а в прочих юртах от девяти десятого вешали, и оных всех ил плотах висящих плыть по рекам пущали, чем преужас- пш'1 страх всему Дону наведен и тем наипаче усмирены».

Как при расправе с Разиным приказано было «вра­ги м п богоотступникам», «пущим заводчикам» «головы от- гочь, л главного бунтовщика, Булавина, тело пятеритьи и на поставленных к тому с колесами столбах части поло­жить, а головы на колы взоткнуть...».

Пройдут века, и вольный дух мятежников отзовется в сердцах конников Семена Буденного, Филиппа Мироно­ва, Бориса Думенко.

Переезжаешь Дон — и Вешенская, известная всему миру тем, что в ней живет большой художник. По-ново­му открыл он этот край легенд, исторических курганов, народной поэзии, нежнейших песен, сильных и ярких ха­рактеров.

...Михаил Александрович среднего роста. Высокий лоб, тронутые сединой волосы, открытый добрый взгляд, свободная поза... Говорит тихим глуховатым голосом. Есть в этом голосе какие-то очень нежные человечные нотки. Да, действительно: все мудрое величественно и просто...

В нем и теперь много от молодости: твердый шаг, вы­правка, собранность, легкие движения и — приподнятое настроение.

Беседовать с ним интересно и легко. У него редкая одаренность рассказчика. Увлекательная устная речь — это, я бы сказал, особая культура. Ею обычно владеют люди, много повидавшие на своем веку, наблюдательные, с отличной памятью, чувством юмора. Немало таких рас­сказчиков встречается среди крестьян.

Михаил Александрович образно развивает мысль: ху­дожественные образы, примеры, меткое слово, шутка — и все это щедрой сверкающей россыпью. Запас его жиз­ненных историй неисчерпаем. На любой случай. Просто поразительно: как много он знает, сколько помнит, как ценит все истинно народное — меткое, образное, с лука­винкой, усмешкой, неожиданными поворотами.

Память у него уникальная на события, людей, их ли­ца, манеры, жесты, то есть на все, без чего нет художни­ка-бытописателя. Помнит во всех подробностях случаи полувековой давности, воспроизводит голоса людей той поры. Я спросил о Якове Фомине. Он был фронтовиком, изменил Краснову и привел свою часть в Вешенскую. Управлял станицей. Но потом, не мирясь с продразвер­сткой, стал главарем той банды, в которую случайно по­падает Мелехов.

— Михаил Александрович, неужели он всерьез наде­ялся свергнуть Советскую власть?

— Яков Фомин?

И следует рассказ. Такие воспоминания у Шолохова часты. Сам он любит слушать бывалых людей, на­блюдать. Отсюда — пластичность его портретов, сцен, гу­стота диалогической речи.

Он всегда с народом. Вместе со всеми думает он о по­левых работах, технике для колхозов, рабочей силе, о всех нуждах, неполадках, неустройствах.

К нему приходят со своими бедами: инвалид войны из Крыма не может получить положенную ему легковую машину — просит помочь, работница не поладила с ад­министрацией— просит разобраться. И Шолохов, опира­ясь на свои депутатские полномочия и личный авторитет, ныясияет причины, наводит порядок. Он умеет постоять за правду, in человека, сокрушить бездушие и формализм, бюрократические фокусы.

Наблюдая наплыв посетителей к нему, весь тот кру­говорот, в котором он — исполнитель долга перед наро­дом находится, я спросил:

Тяжело вам, Михаил Александрович... Столько всяких дел. Отнимают время... Ничего... Пока терпимо...

Я слышал мнение, что не следовало бы нагружать Шолохова обременительными обязанностями.

Доля правды здесь, по-моему, есть. Но, несомненно, дело в том, что Михаил Александрович не может быть спокоен, если что-то не ладится.

Мучительно переживал он время засухи. Дождей сов­сем пет. Температура до сорока и выше, гибнут хлеба, сгорели транш. Сохнут огороды, всех измотала поливка. Заметно обмелел Дон. Это было то самое лето, когда го­рели торфяники, леса. Дымная мгла висела над полями.

Есть у Шолохова, при всей удивительной самобыт­ной талантливости, и еще особый дар — талант сердеч­ности, неравнодушия, преданной и активной любви к че- домску. 11и радость, большая или малая, если она каса- 1ЧГН жилми трудового человека, ни печаль не проходят мимо Hi го.

Горячо говорит о том, как важно сохранить для поко­лений илродмые богатства культуры, реликвии старины, мун'ймые и архивные ценности; восхищается народным искусством, красотой русских народных песен, их неж­ными мол и у и» ниши мелодиями. Досадует на то, что иногда пение становится говорением, прозой, что часто поют певцы, не имея голоса. И вообще, в искусстве немало всякого кривляния, фокусничества, манерности, языко- ломных штучек...

Особенно дорого ему то, что отражает вековую борь­бу народа за свое освобождение. Показываю Шолохо­ву архивные материалы о гражданской войне. Михаил Александрович, читая их, замечает:

— Очень интересные документы.

Спросил, как он относится к романам о первой миро­вой войне: «На Западном фронте без перемен» Э. Ремар­ка, «Смерть героя» Р. Олдингтона, «Прощай, оружие!» Э. Хемингуэя, «Большое стадо» Ж. Жионо. Шолохов от­зывается о них хорошо.

Попутно вспоминаем давние мемуары Л. Войтолов- ского «По следам войны». Разговор заходит о Л. Тол­стом, Лескове, Чехове, Бунине. Михаил Александрович восхищается их мастерством, стилистическим совершен­ством. Высоко ставит словесное искусство Горького, А. Толстого, Сергеева-Ценского, Шишкова, Пришвина, Леонова, Фадеева, Сейфуллиной.

Шолохов выступает за прямой, честный, открытый разговор критиков, без групповой суеты, предвзятости, без оглядки на личность и положение. Он часто ставит в пример «неистового Виссариона», который занимался критикой, чтоб поднять эстетическую культуру, просве­тить народ, отстоять истину.

* * *

Шолохов — великий новатор. Открытия его очень значительны. Тема эта — огромна. Возьмем лишь неко­торые проблемы: крестьяне в эпосе Шолохова, изображе­ние войн — империалистической, гражданской и Отечест­венной, Шолохов как художник, стилист. Вполне возмож­но, что какие-то положения в книге покажутся спорными. По на то и существует критическая мысль, чтоб размыш­лять, обмениваться мнениями. К тому же творчество Шо­лохова по сложности содержания и смелости аналитиче­ской мысли возбуждает такие дискуссии, когда сталкива­ются разные принципы, исходные положения. Но ведь в споре обычно рождается истина.

Глава первая

КРЕСТЬЯНЕ В ЭПОСЕ ШОЛОХОВА

КРЕСТЬЯНСКАЯ ТЕМА ДО ШОЛОХОВА

Художественный мир Шолохова — прежде всего кре­стьянский мир, хотя полностью к нему, конечно, не сво­дится.

Сельский мир... Крестьянин и крестьянский труд... Полевая Россия... История и судьба деревни... Простота, непосредственность, естественность бытия и — «власть земли»... Об stom споры давние и острые, потому что са­ми теми очень сложна.

Каких только вопросов не касались критики, обсуж­ден хотя бы прозу о деревне за последние десятилетия. Возвращались к прошлому. Вспоминали народников, ./I Толстого, Г. Успенского, А. Чехова, И. Бунина, С. Подъячева, И. Вольнова и других. Это и понятно, по­тому что большая проблема должна восприниматься I» исторической перспективе. Но каковы же выводы?

Одни говорили, что прозаики обращаются в наше вре­мя к деревенской теме потому, что главная проблема те­перь всестороннее освещение жизни народа, приобще­ние к подлинным человеческим ценностям, носителями которых всегда были люди труда. Эти прозаики отдают ДМ hi» уважения людям земли, судьба которых складыва­нии'ь порой не очень легко, за их нравственные качест- ии доброту, жизнестойкость, действенность, кровную ни! и. г природой. И если мы хотим сохранить народную культуру, представление о гармоничности бытия, говори­ли критики, мы должны знать эти ценности, к которым I'M к уппжитсльно относились Пушкин, Гоголь, Некрасов, Акт кои, Тургенев, Толстой, Пришвин и другие, открыв- пит н простом и обыкновенном высокое и мудрое.

Другие утверждали, что никаких высоких качеств в человеке из деревни обычно не было, все это якобы от славянофильства и народничества. Объективные доре­волюционные образы крестьян — это Поликушка, Пла­тон Каратаев, Аким из «Власти земли»; деревня — это мрак, дикость, жестокость и отупение. Да и в наше вре­мя, если говорить о людях, «которые живут простой тру­довой жизнью»,— «у них ли найдем мы ответы на сложнейшие вопросы, стоящие перед нашим обществом, вопросы социальные, философские, нравственные?» — спрашивал один критик и отвечал отрицательно¹.

Духовный мир крестьян был ограничен потому, гово­рили подобные критики, что он отражал натуральную форму хозяйствования. Основными чертами, по их мне­нию, становились «пассивность и послушание», «грубость и жестокость быта», «общественная инертность и лень», «бесконечная уступчивость»². Защиту народной нрав­ственности они воспринимали как «апологию отсталости, невежества и застоя».

Есть и такое мнение, что Тургенев, Некрасов, Толстой действительно обращались к крестьянской теме и искали ответы на вопросы времени, но не всегда их находи­ли. «Толстого Тургенев называл художником мысли, ума,— пишет критик,— Толстой идет к народу, к народ­ной жизни от философии, от сложности религиозно-эти- ческих доктрин, от груза культуры, его любование Кара­таевым похоже на чувство взрослого, уже стареющего че­ловека, который, глядя на игры детей, тоскливо мечтает о своем невозвратном детстве...

Деревня по сути дела была для них (классиков.— Ф. Б.) объектом, а не реальным соком творчества. Да и занимали их в деревне больше такие откровенно фило­софские, «интеллигентские» категории, как равноправие людей, отношение с природой, проблема естественного человека и его нравственного потенциала, а не просто деревня как замкнутый в себе социальный организм».

Если у классиков, рассуждали некоторые, перевеши­вала философия, то у советских писателей, когда они стремились изобразить народ изнутри, тоже часто не все получалось. «Странно было бы думать,— продолжал все тот же критик,— что столь важный процесс прошел без всяких «издержек». Местыо за цельную «земную» силу была известная потеря у многих писателей духовно-нравственного диапазона, философичности, широты, культур­ности в чистом смысле слова, строгости, если хотите, бла­городства письма...»³

Высказывания критиков, как видим, очень разные. И не по какой-нибудь второстепенной проблеме — речь идет о крестьянстве, его отражении в литера-туре. Поэто­му важно, говоря о деревне, ее истории, психическом складе народа, нравственном облике, обратиться к эпосу Шолохова.

* * *

Сельский мир породил массовые крестьянские движе­ния, во главе которых стояли Фра-Дольчино, Гильом Киль, Уот Тлйлер, Джои Болл, Ян Жижка, Томас Мкэд- цер, Флориии Гейср, (/гофяи Фа дин г ер, Иван Болотни­ком, Степям Разни, Кондрат Булавин, Емельян Пугачев.

Восстание Уота Тайлера, гуситские войны, Жакерия, крестьянская война 1525 года в Германии, антифеодаль­ные восстания в России, Китае окрасили мировую исто­рию и эпические и героические тона и продемонстрирова­ли неудержимый порыв народа к свободе, его отчаян­ную решимость и борьбе за свое существование. Эта народная стихия и есть главная движущая сила освобо­дительной борьбы эпохи феодализма, без нее нельзя по­пят!» истории.

Как известно, главный недостаток драмы Ф. Лассаля «Франц фон Зиккинген» Маркс видел в том, что автор ставил «лютеровско-рыцарскую оппозицию выше плебей- ско мюнцрропской», уделил «недостаточно внимания не­официальным плебейским и крестьянским — элементам и сопутствующим им их представителям в области тео­рии, говорил и Энгельс. Согласно моему пониманию дра­мы, требующему, чтобы за идеальным не забывать ре- л,мистического, за Шиллером — Шекспира, привлечение тогдашней, поразительно пестрой плебейской обществен­ной сферы дало бы к тому же совершенно иной матери- лл для оживления драмы, дало бы неоценимый фон для разыгрывающегося на авансцене национального дворян­ского движения и лишь тогда само это движение было бы представлено в его истинном свете»⁴.

Это говорилось не только во имя правды прошлого, но и для будущего. Так был определен подход к кресть­янской томе, она выдвигалась как важнейшая для дела

­революции уже в середине прошлого века. В 1856 году К. Маркс пишет Ф. Энгельсу:

«Все дело в Германии будет зависеть от возможности поддержать пролетарскую революцию каким-либо вто­рым изданием Крестьянской войны. Тогда дела пойдут превосходно»⁵.

Но история знала не только моменты просветления народного сознания, прогрессивные движения, она за­свидетельствовала и мрачную Вандею — контрреволюци­онные мятежи. Только строго объективный подход к кре­стьянской теме мог выявить сильные и слабые стороны в крестьянстве, рассудок и предрассудок, светлое и мрач­ное в их быту, определить социальные и исторические причины сложных драматических ситуаций.

Проспер Мериме создал «Жакерию» — «Сцены из феодальных времен», Пушкин изобразил Пугачева, Эрк- маи и Шатриан рассказали о французском крестьянине эпохи Великой буржуазной революции.

Бальзак и Гюго стремились показать трагическую историю шуанов, вандейцев. Известному аналитику бур­жуазного общества Бальзаку принадлежит монументаль­ный роман «Крестьяне», поражающий реалистической си­лой. В нем запечатлен трагизм существования земле­дельцев в буржуазном обществе, закабаленных дворяна­ми, кулаками и всесильной «властью» самой земли, превращающей человека в жалкого собственника. Арка­дия в духе Вергилия и Феокрита, иронизирует Бальзак, меньше всего подходит к деревне того времени. Но когда «низы» воюют с «верхами», предъявляют законные права на землю, тогда крестьянин бывает мудр, смел и требо­вателен, рассуждает открыто и возвышенно.

В романе «Земля» Золя говорит о горькой доле фран­цузского крестьянина, объясняет причины и характер на­родных волнений в прошлом: «За ним стояли века стра­ха и покорности, его плечи огрубели от ударов, а дух его был настолько подавлен, что он не чувствовал своего уни­жения. Его можно было долго бить, морить голодом, ог­рабить до нитки,— он все сносил терпеливо в своем сон­ном отупении, не осознавая сам того, что смутно копоши­лось где-то в глубине души. И наконец наступал час по­следней несправедливости или последней обиды, когда он внезапно бросался на своего господина, как потерявшее терпение, доведенное до бешенства домашнее животное.

Эти вспышки отчаяния повторялись из века в век. Каж­дый раз, когда крестьянам не оставалось ничего, кроме смерти, Жакерия вооружала их вилами и косами. Так восстали багауды в Галлии, «пастухи» в эпоху крестовых походов, позднее «щелкуны» и «босоногие», нападавшие на сеньоров и королевских солдат. А через четыре века над опустошенными полями раздастся такой крик гнева и скорби Жаков, который заставит содрогнуться господ, укрывающихся за стенами замков. А что, если им попы­таться еще раз и потребовать свою долю жизненных благ, им, на стороне которых численное превосходство? И перед глазами встают картины ушедшего прошлого; полуголые, в лохмотьях, обезумевшие от зверств и жела­ний, Жаки псе разоряют, истребляют, как разоряли и истребляли их самих, и, в свою очередь, насилуют чу­жих жен!»

И хотя усиленное внимание Золя к физиологии, натуралистическим подробностям, жестоким сценам снижа­ет художественный уровень романа, он содержит и очень много правды, поданной без прикрас и идиллии.

Особенный интерес к крестьянскому миру проявила русская литература, искавшая такой подход к теме, кото­рый объективно определял бы роль крестьянства в общественной жизни, его нравственный облик.

Уже «Записки охотника» Тургенева обозначили по­ворот в сторону пристального исследования жизни дерев­ин, новое в общественном сознании. Это были годы, когда Белинский призывал, чтоб литература заинтересо­валась участью угнетенных классов, объективно представила мужика как личность, и связывал это с духом времени, развитием цивилизации, просвещения и гуман­ности. Тургенев многое увидел и открыл для искусства, потому что смотрел на крестьянскую Русь внимательным, заинтересованным, любящим взглядом. Поведал он о тем, как талантлив, умен, честен, душевен русский крестьянин и как замучен и задавлен дикими условиями крепостного права.

С грустью и сочувствием к крестьянам написаны по­мести «Деревня» и «Антон-Горемыка» Д. Григоровича. «...С легкой руки Григоровича,—считал Салтыков-Щед­рин, мысль о том, что существует мужик-человек, проч­но легла и в русской литературе, и в русском общест­ве».

Широкую натуру простого человека из народа воспел Алексей Кольцов.

Целую эпоху составила скорбная муза Некрасова о крестьянстве. Его печальные строки — действительно «свидетели живые за мир пролитых слез». Бесправие и нищета, эпидемии, голод и холод в избах зимой, непо­сильный труд, подати, рекрутщина, почти сплошная без­грамотность, отсталый быт, суеверия, колдуны и воро­жеи, «воры», орудующие в барском лесу,— все это видел Некрасов. Но ничто .не сбивало поэта с его устойчивого, выверенного в соответствии с реальным положением взгляда на народ: пусть он беден, забит, темен, унижен, но жива в нем душа, нравственность, честная ищущая мысль, поэтическое восприятие мира. Ведь именно народ является хранителем преданий, песен, легенд, сказов, об­разного языка, красивого обряда и мастером искусных дел, чудесных украшений.

Это и есть некрасовский принцип — понятие непрехо­дящее. Припомним в этой связи статью Добролюбова «Черты для характеристики русского простонародья».

Критик, страстно защищая честь народа, не соглаша­ется ни с западническими, ни со славянофильскими доктринами. Он говорит о сложной психике, открытой и честной душе крестьянина-труженика, сохраняющего, несмотря на дикие условия существования, человечность, деликатность, способность к глубоким переживаниям, «тонким ощущениям, любви, нежности, совестливости». Ему свойственно «сознание, что надо жить своим трудом, а не дармоедствовать», среди крестьян «более вниматель­ности к достоинству человека, менее безразличия к тому, каков мой сосед и каким я кажусь моему соседу. Забота о доброй славе там встречается чаще, чем в других усло­виях, и в виде более нормальном».

В характере крестьян Добролюбов отмечает стойкость, внутреннюю силу, которая помогает им «уберечься от пол­ного подавления в себе здорового смысла и чистой совести». Он осуждает тех, кто «называет себя образован­ным на том основании, что, одолевши пять-шесть голово­ломных наук, в размерах германских гимназических кур­сов, но с грехом пополам, и, ударившись в ранний космо­политизм», «разорвал связь с народом и потерял способ­ность даже понимать основные черты его характера».

Критик призывает «обратиться к свежим, здоровым росткам народной жизни, помочь их правильному, успеш­ному росту и цвету, предохранить от порчи их прекрас­ные и обильные плоды»⁷.

О деревне писали прозаики-шестидесятники—Левитов, Николай Успенский, Решетников, Салтыков-Щедрин. Они резко критиковали виновников ее бед и страданий.

Свои представления о крестьянстве сложились и у Л. Толстого. Для него это самое полезное, самое нрав­ственное и здраво мыслящее сословие, оно стоит выше всех господствующих классов. У мужика надо учиться простоте, добру и трудолюбию. Мужик — главная сила в жизни, надежда и опора государства в дни мира и вой­ны, Правда, Л. Толстой, как известно, преклонялся и перед слабыми сторонами крестьянского сознания, звал к опрощсмшю, виадел в крайние противоречия. Их исто­рические причины раскрыты и объяснены Лениным.

Л. Толстой решительно выступал против отдельных крайностей в изображении народа, которые находил у французских прозаиков. В «Предисловии к сочинениям Ги де Мопассана» он писал:

«Непонимание жизни и интересов рабочего народа п представление людей из него в виде полуживотных, дви­жимых только чувственностью, злобой и корыстью, составляют один из главных и очень важных недостатков большинства новейших французских авторов, в том чис­ле и Мопассана, не только в этом (имеется в виду рас- сказ «История одной батрачки».— Ф. Б.), но и во всех дру­гих его рассказах, где он касается народа и всегда описывал его как грубых, тупых животных, над которыми можно только смеяться. Конечно, французским авторам лучше знать свойства своего народа, чем мне. Но несмот­ря на то, что я русский и не жил с французским народом, и все-таки утверждаю, что, описывая так свой народ, французские авторы неправы и что французский народ но может быть таким, каким они его описывают. Если существует Франция такая, какою мы ее знаем, с ее истинно великими людьми и теми великими вкладами, ко­торые сделали эти великие люди в науку, искусство, граж­данственность и нравственное совершенствование человечества, то и тот рабочий народ, который держал и держит на своих плечах эту Францию с ее великими людьми, состоит не из животных, а из людей с великими душев­ными качествами; и потому я не верю тому, что мне пишут в романах, как «La Terre»⁸, и в рассказах Мопасса­на, так же как не поверил бы тому, что бы мне рассказы­вали про существование прекрасного дома, стоящего без фундамента. Очень может быть, что эти высокие качест­ва народа не таковы, какими мне их описывгакУг в «La petite Fadette» и в «La Mare aux diables»⁹, но качест­ва эти есть, это я твердо знаю, и писатель, описывающий народ только так, как описывает его Мопассан, описы­вая с сочувствием только hanches и gorges бретонских служанок и с отвращением и насмешкой жизнь рабочих людей, делает большую ошибку в художественном отно­шении, потому что описывает предмет только с одной, самой неинтересной, физической стороны и совершенно упускает из вида другую — самую важную, духовную сторону, составляющую сущность предмета»¹⁰. (Это выс­казывание Л. Толстого, при всей полемической резкости, имеет большое принципиальное значение.)

Заметим, что Толстой, противопоставляя Золя и Мо­пассана Жорж Сайд — ее рассказам «Маленькая Фадет- та» и «Чертова лужа», уловил у писательницы немалую долю идеализации: «Очень может быть, что эти высокие качества народа не таковы, какими мне их описывают...» Однако далее добавляет: «но качества эти есть, это я твердо знаю...»

Видел ли Толстой темные стороны крестьянского су­ществования, быта? Несомненно. В предисловии к книге В. фон Поленца «Крестьянин» он говорит: «...Роман этот весь проникнут любовью к тем людям, которых автор заставляет действовать», «внушает не только уважение и любовь к этим задавленным трудом людям, но и заста­вляет задуматься о том, почему и за что эти сильные и телом и душою люди, с такими возможностями хоро­шей, любовной жизни, так заброшены, забиты и невеже­ственны»¹¹.

В последней четверти прошлого и начале двадцатого века деревня становится предметом еще более присталь­ного наблюдения. В 1879 году народник П. Н. Ткачев в статье «Мужик в салонах современной беллетристики» писал, что, когда интеллигенту «приходится сталкивать­ся с реальным мужиком, он оказывается полнейшим про­фаном по части знания мужицкой души... Культурные люди, принимаясь за изучение мужика, сосредоточили свое внимание не на самом мужике, не на внутренних мотивах его жизни и деятельности, а главным образом на той внешней бытовой обстановке, среди которой мужик жил и действовал. Несостоятельность или, во всяком случае, крайняя односторонность такого способа изуче­ния начинает теперь уже мало-помалу осознаваться и в обществе, и в литературе, и, как результат этого осозна­ния, возникает стремление к психологическому изучению мужика, более или менее отрешенному от всяких пред­взятых, априорных взглядов, исследованию и наблюде­нию мужицкой души в ее различных проявлениях».

Одни произведения он критикует за то, что в них де­ревня совершенно отсутствует, фабула держится только «па индивидуально-семейных чувствах», другие за эмпи­ризм, лишенный той объемности, какую сообщает обра­тим художественная фантазия. В третьих психология крестьянина выглядит как некое подобие несложной души так называемых «культурных людей».

«...Спрос на мужика,— писал П. Н. Ткачев,— повсе­местный; к мужику устремляются все течения нашей об­щественной мысли... Одним словом, каждый старается предъявить мужику какое-нибудь требование, возложить пп него осуществление какой-нибудь из своих надежд, п каждый старается в этом подогнать его под уровень лих требований и этих надежд... Каждый хочет запо­лучить мужика и сделать его своим»¹².

Так, уже в прошлом веке сама жизнь подсказывала, что необходимо такое художественное исследование де­ревенской темы, которое соответствовало бы ее общественной значимости, требовала объективности, типизации, более серьезного подхода к психологии, убедительного изображения всех сторон жизни. И такие требования по мере роста революционных настроений становились все более настоятельными.

Когда за крестьянскую тему взялись такие исследова­тели народной жизни, как Глеб Успенский, Короленко, Чехов, Бунин, они сказали о мужиках свое, столь необхо­димое в то время, слово. Свою цель — показать порефор­менное разорение, одичание —они осуществили превос­ходно, развеяв идеализацию деревенских устоев, которая присутствовала в народнической прозе, хотя вся она к чтому, конечно, не сводилась.

Бунин — живописец исключительный. По тонкости наблюдений над крестьянским бытом, обстановкой, людьми, природой, отточенности языка среди тех, кто писал после Чехова о деревне,— ему нет равных.

Он как бы собрал в фокус все то, что волновало Ни­колая Успенского, Слепцова, Решетникова, Левитова,— тяжесть существования, крайний разор, грубость и жесто­кость быта. Бунин увидел, что в экономическом, право­вом, культурном состоянии деревни никакого сдвига с шестидесятых годов не произошло, есть лишь еще боль­шая обездоленность, цивилизация не коснулась деревни. Вот печальный итог, который подводил он своей повестью «Деревня» и рассказами. Он многое подсказал суровым реалистам — С. Подъячеву, И. Вольнову, В. Шишкову, С. Сергееву-Цеискому.

Но у Бунина никак нельзя принять все безоговороч­но. В. В. Воровский, высоко ценивший творчество Буни­на, как только появилась «Деревня», обнаружил в ней не только «талантливое письмо», реалистическую силу изоб­ражения, но и много такого, с чем не мог никак согла­ситься: «Мрак и грязь — и в физической, и в умственной, и в нравственной жизни — вот все, что видит Бунин в современной деревне... Мужик, на котором держится и физическая и финансовая мощь одной из крупнейших держав, оказывается по изображению нашего автора гру­бым, некультурным дикарем, каким-то полуживотным, живущим одной жизнью и чуть ли не одними интересами с домашним скотом, тупым, жадным, грязным и заби­тым...

Пять лет тому назад сонная, застоявшаяся деревня была раскачана революционным шквалом. Она всколых­нулась, хлынула из берегов и раскрыла перед всеми свои сокровенные глубины. Мы все читали знаменитые «резо­люции» сельских сходов, следили за выборами в Думу, видали этих крестьянских депутатов, особенно во II Ду­ме,— и все это вовсе не походило на ту картину тупой ограниченности, дикого суеверия, скотского эгоизма, ко­торые рисует нам Бунин.

«Новая» деревня не свалилась, как снег на голову, в один день, она начала складываться еще за несколько лет до революции...»¹³

«Новую» деревню показали Горький, Серафимович, Гусев-Оренбургский, Скиталец и другие. Они увидели в крестьянине человека с задатками, волей, жаждой ду­ховной жизни, способного на организованный протест.

В той обстановке, когда, по словам Горького, для многих писателей важнее всего было «удовлетворение запроса со стороны общества, напуганного «мужичком» и желающего, чтобы литература представила ему мужич­ка черненьким и грязненьким скотом, который не заслу­живает доброго внимания умытой публики»¹⁴, исключи­тельное значение приобрела поэзия Сергея Есенина. Он пришел со своим миром, со своими образами, напевами, родниковым словом. Мир богатых чувств любви к родине, человеку, природе зазвучал звонким стихом.

Л. Сейфуллина позже скажет, что и в обездоленной деревне царской России жили «люди большой совести и беспокойной мысли, искатели правды, мечтатели, про­тестанты, бунтари. Это русские люди, не согнувшиеся под гнетом насилия»¹⁵. Действительно, сколько нераскрытых сюжетов хранит история. Взять хотя бы движение пол­тавских и харьковских крестьян в 1902 году. О нем да­же в энциклопедии не найдешь никаких справок. А ведь и то время это событие воспринималось как землетрясе­ние и подземные толчки чувствовали все. Ленин писал: «Эти мученики были борцами за свободу и счастье рабо­чего народа. Крестьяне были разбиты, но они поднимут­ся еще и еще, они не падут духом от первого поражения»¹⁶.

* * *

Мировая война, революция, гражданская война креп­ко сплотили рабочих и трудовое крестьянство. Еще в прошлом иске Ленин обосновал идею нерушимого союза рабочих п крестьян, поскольку объективный ход общественного развития закономерно сближает эти классы и борьбе за демократию и социализм. Он отвергал «чудовищную, идиотскую, ренегатскую идею» меньшевиков, «что крестьянское двиоюение реакционно, что кадет про­грессивнее трудовика», учил «заботливо выделять из ше­лухи народнических утопий здоровое и ценное ядро искреннего, решительного, боевого демократизма кресть­янских масс»¹⁷, выступал против тех, кто сбрасывал му­жика со счета как революционную силу, подгоняя его иод узкую сектантскую мерку непробудно спящей темной массы, угодно служащей любым реакционерам.

О том, насколько общими стали в годы революции ин­тересы рабочих и трудового крестьянства, как эти классы составили единый боевой лагерь, Ленин говорил: «Старые акты помещичьего насилия и зверства стояли так наглядно, что убеждать было легко, и даже кресть­янство наиболее хлебных окраин, наименее связанное с промышленностью, даже это крестьянство убедить бы­ло нетрудно в том, что мы ведем войну за интересы тру­дящихся, и таким образом вызвать почти поголовный энтузиазм»¹⁸.

Художники, близко стоявшие к народу, считали сво­ей обязанностью сказать всю правду о крестьянстве, его подвиге, о том, как трудом и кровью скреплялся бое­вой союз трудящихся города и деревни.

Об этом, прежде всего, писал Демьян Бедный — боль­шевик, агитатор, чья поэзия воспринималась именно как отражение нерушимого союза рабочих.и крестьян.

О том, как крестьяне вступали в смертельную схватку с классовым врагом, как боролись за землю, за свои пра­ва, родину, рассказал Всеволод Иванов в партизанских повестях, как сын земли Чапаев, бесстрашный степной орел, народный герой, разбивал отборные части бело­гвардейцев, наводил на них ужас, поведал Д. Фурманов. Крестьяне действовали и в том «натиске орд», который в стиле исторических сказаний воссоздал А. Малышкин в «Падении Дайра». А. Серафимович показал «гудящие толпы», «железный поток», который подминал «под себя интервентов, помещиков, белых генералов».

Писатель в своем произведении использовал высокие стилистические средства, напряженную патетику. Экзо­тика, слепящие краски — все это сливается с грандиоз­ностью «потока» как символом обновления, красоты жиз­ни, за которую люди принимают смерть. Он считал, что его «Железному потоку» не хватает бытового плана, в нем дан лишь один эпизод — героический поход, а в героях — отдельные резко обозначенные стороны, но нет всех других связей, которые существуют в жизни и удались Шолохову. Но как бы там ни было, Серафимо­вич сумел сказать правдивое слово о революционном крестьянства.

В 1957 году мне приходилось встречаться с героями похода 1918 года. И хотя прошло сорок лет, в каждом из них узнавал солдата революции: высокое сознание, соб­ранность, воля... Это были те самые бравые пехотинцы, пулеметчики, кавалеристы, разведчики, которые так ярко изображены в повести. А потом они строили новую жизнь, били фашистов.

А. Неверов введет читателя в самую деревню, где героями стали Андрон, Марья-большевичка. Не все ме­нялось так скоро, как хотел бы нетерпеливый Андрон. Не так проста была обстановка. Сложное ощущение де­ревенского разлома, запутанности отношений — социаль­ных, бытовых, исторических — раскроют и JI. Сейфулли- на, Л. Леонов, А. Яковлев, Ф. Гладков. Писатели увидели и мятежи против Советской власти, но давали им не одно­значное объяснение, а старались выявить сцепления са­мых разнородных причин.

После идеалистической иллюзии в «Ключах Марии» О всемужицком царстве С. Есенин придет к постижению реальной попой деревни и «Анне Спешной», будет воспе­вать «Русь Советскую».

По-своему осветит проблему деревни М. Пришвин в охотничьих рассказах, «Родниках Берендея». «Ваши слова о «тайнах земли», — говорил Горький, — звучат для меня словами будущего человека, полновластного владыки и Мужа Земли, творца чудес и радостей ее»¹⁹.

Художники обратятся к истории. Г. Шторм изобразит Болотникова, А. Чапыгин — Разина, С. Есенин — Пуга­чева, А. Веселый — Ермака.

Но рядом шли произведения сбивчивые, с легковес­ными заключениями. Нередко о советской деревне писа­ли слишком мрачно или даже с насмешкой, не соблюдая должного такта.

Если брать некоторые изображения, то получалось, что мужики и прошлом не принимали ничего нового — пи железных дорог, ни технических усовершенствований, что все они во время революции тащили в свои погреба из барских усадеб книги для покрышек на молочные гор­шки, обирали горожан до нитки, ликовали, .когда видели их голодающими, сказочно богатели, становились миро­едами, злейшими противниками советского строя.

Создавалось впечатление, будто империалистическая и гражданская войны прошли мимо деревни, не было и ней разору, не проявила она солидарности с рабочим классом, не оказала ему поддержки в общей революци­онной борьбе.

Г. Никифоров в романе «У фонаря» показывает де­ревню Мотыги. Живут в ней Дерябины, Чувякины, Хватовы. «Дерябины в голодный год на хлебе капиталы на­жили. Народ, бывало, мрет—им денежка в мошну прет, дома себе отгрохали, как в два этажа... А Хватовы отро­ду конокрады, деньги в три узла вязали, крестьянствова­ли для отводу глаз... Чувякины чуднее всех. Чувякины отроду кусочники; как весной отсеялись, так на все ле­то в разъезд... Что Хватовы, что Дерябины, что Чувяки­ны,— у каждого в голове коленце такое есть, чтобы за­грабастать».

Л ведь такими предстают у некоторых писателей му­жики в середине двадцатых годов — рвачи, стяжатели, спекулянты, лентяи, невежды, неспособные ужиться с го­родом и новым строем. В повести «Родня» Чумандрина крестьяне, пришедшие работать на завод, изображены как неисправимые дикари и хамы.

Многие свои деревенские рассказы строил на анекдо­тическом материале П. Романов, прокатываясь по пово­ду якобы мужицкой «стадности», автоматизма мышле­ния, элементарной нераспорядительности и непробудной спячки. Л как немыслимо извращено прошлое русского крестьянства в его романе «Русь», задуманном как эпо­пея... Надо ли доказывать, насколько вреден был такой подход к ответственной теме, как противоречил он духу времени.

Немало было и таких произведений, в которых не про­водилось никакого различия между бандитом и хлебо­робом, мироедом и тружеником. Крестьянское движение за землю, свободу изображалось как натиск вольницы — обязательно с гиканьем, посвистом, насилием, поваль­ным грабежом, тоской по крови...

Ударялись некоторые писатели и в другую край­ность— поэтизацию «соков земли», патриархальности, первобытности, биологических основ.

Художники этого направления, при всей ложности мировоззрения, основанного на пантеизме, создали ряд картин, где показаны увлекательные сцены труда, еже­дневные заботы земледельца, опоэтизирована связь с жи­вотным миром, природой, естественность.

По-разному звучало это настроение у Н. Клюева, А. Чапыгина, С. Клычкова, С. Есенина.

С середины двадцатых годов литература узнала шо­лоховских крестьян.