Гуманистические и богословские основания системы Коменского

Как и все выдающиеся мыслители, жившие на рубеже эпох Возрождения и Просвещения, Коменский был последовательным гуманистом. Он не уставал восхищаться удивительными свершениями, на которые оказался способен человек, сбросивший путы средневековых ограничений. И верил, что Ренессанс ‑ лишь начало раскрытия человеческого потенциала. На примерах естественнонаучных и географических открытий, изобретения книгопечатанья и огнестрельного оружия, многих и многих других достижений Ян Амос доказывал, что человеку доступно всё.

Но оставался при этом глубоко религиозным человеком. И для того, чтобы совместить веру в Бога с верой в Человека, сделал базовым постулатом своей педагогической системы «сотворение человека по образу и подобию Божьему».

Точно такой же подход давал учителю Коменского ‑ Вольфгангу Ратихию основания для далеко идущих выводов. Ведь, если творение является полноценной копией Творца – «Микрокосмом», то нужно признать в каждом из нас наличие качеств, аналогичных божественным, в том числе микро-всеведения и микро-всемогущества,7 и на этом основании требовать, чтобы мы эти качества проявляли – всё знали и всё умели. А ежели кто отлынивает – то не брезговать никакой жестокостью, дабы принудить «строптивого грешника» к естественному для него «богоподобию» ‑ то есть лупить нещадно, как и делал Ратихий.

Но для Коменского подобные крайности неприемлемы. Его «главное золотое правило» ‑ античное «Ничего сверх меры». Поэтому он остается логически последовательным лишь там, где считает это уместным. Так он твердо стоит на том, что человек – подобие Всевышнего, когда очень хочет быть «щедрым сеятелем знаний» и убедить ретроградов учить «всех и всему». Но, покончив с подобной аргументацией, Ян Амос охотно идет навстречу человеческим слабостям, позволяя каждому уподобляться Премудрому в меру сил и возможностей.

И для такой непоследовательности есть объяснение ‑ хитрое, но простое: мол, самому Господу Богу было угодно, чтобы изготовленные им «копии» были значительно хуже оригинала.

Казалось бы, выскользнув из объятий Ратихиева максимализма, Коменский тут же попал в объятия средневекового мракобесия, топтавшего человека в грязь именно на том основании, что тот некачественная копия Всевышнего. Однако и эта, давно дискредитировавшая себя крайность Коменскому не годилась – и он не стал доводить до логического конца выводы, вытекающие из человеческого несовершенства.

Он рассуждал по-другому: «Если и то и другое утверждение заключает в себе частицу истины, то их надо примирить между собой». Да ‑ соглашался Коменский ‑ человек рождается никчемным и греховным, ничего изначально не знает и не умеет, да и потом не способен достичь Бесконечной Премудрости и Всемогущества, зато в каждом из нас в соответствии с Божьим промыслом сокрыты «семена мудрости, нравственности и благочестии», стремящиеся развиться.

Собственным изложением «теории прирожденных семян» Коменский очень гордился, поскольку такое совмещение крайностей позволяло любому наставнику:

- либо напрячь чересчур нерадивого ученика рассказом о том, что он «все-таки, как-никак, подобие Божье» и потому должен стараться;

- либо унять свой гнев на неучей и сдержать чрезмерное рвение «зубрилок» рассуждениями о пределах человеческих возможностей и примером первородного греха Ада и Евы, столь нечестиво пытавшихся заполучить Всеведенье.8

«Великая дидактика» написана по той же схеме. Где надо, Коменский ссылается на богоподобие и призывает прилежно учить и учиться, чтобы земная жизнь стала надлежащей подготовкой к вечному блаженству в Царстве Небесном.9 А где такими призывами ничего не добьешься – просит о снисхождении к тем, кого Бог обделил разумом или совестью. «Человеку и даже ангелу нельзя было дать свойств Божества», ‑ утешает он человечество.

При этом ему и в голову не приходит, что оба тезиса, которыми он пользует по очереди, не могут считаться убедительными аргументами после того, как он сам признал их верными лишь отчасти. Раз человек и не Абсолютный Бог, и не полное ничтожество, то нельзя его ни побуждать к универсальному микро-всеведению, ни оправдывать любое невежество.

Будучи последовательным искателем аристотелевской «золотой середины», следовало соизмерять и требовательность, и снисходительность с реальными возможностями каждого конкретного человека, да и общества в целом. Но такой подход был совершенно непосилен для Коменского, во-первых, потому что он сам был склонен только к «простому и очевидному без метафизических сложностей», а во-вторых, потому что наука того времени не доросла еще до предельно детальных исследований.