Глава VII

Философия во времена

Римской империи

(I-III вв.)

Во II—I вв. до н.э. доминирующее положение в Европе и во всем Средиземноморье постепенно занимает государство рим­лян, превратившееся к концу I в. до н.э. из республики в импе­рию. Римская империя уже в начале новой эры властвовала на огромных территориях, распространяя свое политическое вли­яние от западных границ Европы до Египта и Малой Азии.

Такое геополитическое положение Римской империи сказа­лось и на своеобразии римской культуры того времени. В этом смысле римская культура не отличалась какой-то особенной самостоятельностью, а была результатом слияния самых разно­образных культурных традиций — античных, восточных, хри­стианских и даже варварских. Такое слияние было часто меха­ническим, и взаимосуществование различных культурных направлений в итоге привело к возникновению такого культур­ного феномена, когда различные традиции представляли собой не единый сплав, а своего рода мозаику.

И философия времен Римской империи не являет собой ка­кое-то единое, самостоятельное учение. Более характерно возрождение и развитие в новых условиях предшествующих фи­лософских учений античности. В Риме существовало довольно много философских школ и направлений: неопифагорейство, эпи­куреизм, аристотелизм, скептицизм. Мы выделим два направле­ния, оказавших наибольшее влияние на развитие последующей философской мысли Европы — философия Младшей Стой и нео­платонизм.

ФИЛОСОФИЯ МЛАДШЕЙ СТОЙ

Философия стоиков обрела наибольшее число почитателей именно в Риме. Скорее всего это связано с тем, что положение

172

отдельного человека в Римской империи было в чем-то схоже с положением личности в эллинистических монархиях — все жи­тели и самого Рима и его провинций были подданными импе­рии. Соответственно и римских философов интересовали те же вопросы, что и мыслителей эллинистической эпохи: особое вни­мание уделялось проблемам отдельной человеческой личности; вопросы этики занимали умы большинства мыслителей; посте­пенное проникновение в сознание людей идеи единого Бога, заменяющего собой характерный для классической античности политеизм.

И, видимо, именно стоицизм в большей степени отвечал духовным потребностям римлян, недаром это учение при­влекало и объединяло людей из самых разных социальных слоев: Сенеку — придворного философа, Эпиктета — раба, ставшего свободным уже в зрелом возрасте, и, наконец, Марка Аврелия — одного из императоров Рима. С именами трех этих мыслителей и связывают последний, третий период в разви­тии стоицизма, иногда называемый неостоицизмом, — Млад­шую Стою.

СЕНЕКА

Луций Анней Сенека (4 г. до н.э.—65 г.) родился в рим­ской провинции Южной Испании в г.Кордова. Оказавшись в Риме, Сенека сделал блестящую политическую карьеру, со­ставил себе значительное состояние. Сенека был воспитате­лем будущего императора Нерона, который, заняв престол, поначалу прислушивался к советам философа. Однако по­стоянное участие Сенеки в политических интригах, а также личные качества буйного императора, определили разрыв от­ношений между ними. Сначала Сенека был удален в ссылку, а затем, приговоренный Нероном к смерти, покончил жизнь самоубийством.

Стремление стоиков следовать бесстрастному закону приро­ды Сенека доводит до формулирования идеи единого Бога, ко­торый и есть этот закон. «Не может быть природы без бога и бога без природы», — говорит он. Бог, в понимании Сенеки, отождествляется с судьбой, провидением, с миром в целом: «Угодно тебе назвать его судьбой? Ты не ошибешься... Угодно тебе наименовать его провидением? И тут ты будешь прав... Угодно тебе наименовать его природой? И это не ошибка... Он

173

все то, что ты видишь; он весь слит со всеми частями, поддер­живая себя своей мощью».

Бог и определяет собой жизнь, со всеми ее радостями и стра­даниями, успехами и невзгодами. Как истинный стоик, Сенека главную цель жизни видит в преодолении страдания. В этом че­ловеку может помочь философия, задача которой — формиро­вать человеческий характер и делать его способным противо­стоять всем ударам судьбы. Высший тип человека — мудрец-философ, умеющий укрощать беды, стоящий выше всех стра­стей. Однако, если мудрец и изжил в себе множество пороков, то все равно далеко еще не все, так как абсолютно совершен­ных людей не бывает.

Утверждая всеобщее несовершенство людей, ибо соверше­нен только Бог, Сенека использует новое для стоицизма поня­тие греха и вины. По его мнению человек греховен изначально, иным он и не может быть. Если кто и безгрешен, говорит Сене­ка, то он не человек, ибо даже мудрец, оставаясь человеком, грешен.

Однако человек, осознавая свое несовершенство, должен все же стремиться к добродетельной жизни. И здесь, развивая уче­ние раннего стоицизма, Сенека открывает понятие совести как духовной силы и морального фундамента человека. Совесть — это умение осмыслить что есть добро и зло.

Сам Сенека, однако, далеко не всегда жил в соответствии со своими философскими принципами: проповедуя бедность, он правдами и неправдами нажил большое состояние; призывая быть выше всех страстей, он со всей страстью кидался в волны политической борьбы. Это расхождение между словом и делом философ осознавал, и, оправдываясь, говорил: «Мне говорят, что моя жизнь не согласна с моим учением... Все философы говорят не о том, как они сами живут, но как надо жить. Я говорю о добродетели, а не о себе и веду борьбу с пороками, в том числе и со своими собственными: когда смогу, буду жить как должно». Впрочем, иногда самооправдания Сенеки были довольно циничными. Так, в своих «Письмах к Луцилию» он утверждает, что «кратчайший путь к богатству — через презре­ние к богатству».

Учение Сенеки оказалось довольно близким по духу сфор­мировавшейся немного позднее христианской теологии. Один из ранних христианских философов Тертуллиан утверждал, что иногда Сенека был почти христианином. Иероним даже внес Сенеку в список христианских писателей. А в Средние

174

века его произведения неоднократно цитировали на церков­ных соборах.

«О БЛАЖЕННОЙ ЖИЗНИ». ФРАГМЕНТЫ

Печатается по: Римские стоики. — М.: 1995. С. 193—195. Пе­ревод И.КЛуппола.

...Я же, с чем согласны и все историки, всецело принимаю природу вещей; мудрость заключается в том, чтобы не укло­няться от нее и приноравливаться к ее законам и примерам. Следовательно, счастливой является жизнь, согласная с приро­дой; ее можно достигнуть не иначе, как если имеется, прежде всего, здоровый, и притом постоянно здоровый, дух, затем, если этот дух крепок и силен, далее, прекрасен и терпелив, приспо­соблен ко всем обстоятельствам, если он заботится, однако, не причиняя беспокойства, о своем теле и о всем, что к телу отно­сится, если он внимателен к другим вещам, которые устраивают жизнь, но без какого-либо восхищения ими, если он пользуется дарами судьбы, не будучи их рабом. Ты поймешь, даже если я и не прибавлю ничего, что отсюда следует постоянное спокойст­вие и свобода, так как мы отбросили от себя то, что или раздра­жает нас, или устрашает. Ибо вместо сладострастия и этих ничтожных, преходящих и в своих мерзостях вредных наслаж­дений приходит радость великая, несмущенная, всегда ровная, затем — мир и согласие и, наконец, величие и кротость, ибо всякая жестокость происходит от бессилия.

Благо, с нашей точки зрения, может быть определено еще иначе, то есть оно может быть понято в том же смысле, не будучи изложено теми же словами. Подобно тому как войско иногда простирается вширь, иногда тесно сжимается, или, изогнувшись в центре, загибает фланги, или вытягивается прямым фронтом и, однако, каков бы ни был строй, всегда имеет одну и ту же силу и волю, чтобы стоять на своем, — подобно этому определение высшего блага может быть иног­да обширным и пространным, а иногда сокращенным и сосре­доточенным в себе. Итак, все равно, если я скажу: высшее благо заключается в душе, презирающей случайные блага и довольно добродетелью, или: благо есть непобедимая сила души, опытная в делах, спокойная в действии, с большим

175

человеколюбием и заботливостью к ближним. Мне хочется определить его еще так: счастлив человек, для которого добро и зло существуют лишь как добрая и злая душа, кто упраж­няется в честности, кто довольствуется добродетелью, кого случайность не превознесет и не обессилит, кто не знает дру­гого счастья, кроме того, какое он сам себе может создать, для кого истинным наслаждением будет презрение к чувст­венному наслаждению. Можно, если ты хочешь простран­ных описаний, это же передать еще в иной и иной форме, сохранив и не повредив существа; ибо кто нам мешает ска­зать, что блаженную жизнь создает дух свободный, высокий, неустрашимый, непоколебимый, дух без всякого страха и без страстного желания, для которого единственное благо — честь, единственное зло — бесчестье. Все прочее — куча пре­зренных вещей, не отнимающих ничего от блаженной жизни и ничего к ней не прибавляющих, приходящих и уходящих без пользы и вреда для высшего блага. Человек, установив­ший жизнь на таком основании, необходимо, хочет он или нет, унаследует постоянную веселость, а также высшую и свыше приходящую радость, так как он радуется только то­му, что свойственно ему самому, и не стремится ни к чему, что вне его. Отчего же с успехом не противопоставить на весах все это мелким, легкомысленным и непостоянным дви­жениям тела? В тот день когда человек будет господствовать над чувственным наслаждением, он будет господствовать и над печалью.

...Природа должна быть нашим руководителем; разум следует ей и советует нам это. Следовательно, жить счастли­во — одно и то же, что жить согласно с природой. Что это значит, я тебе сейчас изложу: старательно и без робости со­хранять телесные блага и то, что свойственно нашей приро­де, но как нечто преходящее и данное нам на день; не рабо­лепствовать перед чужим благом и не позволять ему господ­ствовать над нами; рассматривать то, что нравится телу и приходит извне, как в армии рассматриваются союзники и легкие войска.

Пусть все эти вещи служат, а не властвуют, только в этом случае они полезны духу. Пусть не развращают и не преодо­левают человека внешне предметы, пусть восхищается он толь­ко собой, отважный в душе, готовый к счастью и несчастью, строитель собственной жизни. Пусть уверенность его не будет

176

лишена знания и знание не будет лишено твердости; пусть де­ржится он того, что ему однажды понравилось, и пусть в реше­ниях его не будет никаких поправок. Понятно, если я даже ни­чего не прибавлю, что такой человек будет тихим и успокоен­ным и в своих делах ласковым и великим. Истинный разум будет у него прививкой чувств; от чувств берет разум свое нача­ло, ибо он не имеет ничего другого, на что бы опереться и откуда бы проникнуть к истинному и в себя возвратиться. Дей­ствительно, также и всеобъемлющий мир, этот бог — управи­тель вселенной, простирается к внешним предметам и, однако, отовсюду вполне в себя возвращается. Пусть и наш дух посту­пает так же, когда соответственно свойственным ему чувствам и посредством их он распространится на внешние предметы, пусть будет он господствовать и над ними, и над собой, пусть покорит он, так сказать, высшее благо. Отсюда произойдет в нем единство силы и власти в гармонии с самим собой, отсюда родится истинный разум, уверенный и непоколебимый в своих мнениях и представлениях, так же, как и в своих убеждениях. Такой разум, когда он надлежащим образом расположен, со­гласован во всех частях и, так сказать, гармоничен, достигает высшего блага.