Современная зап социология

тифицировать индивида. Однако в американском обществе — обществе новом, основанном на социальной мобильности и мифе о равных возможностях — символы социальной стратификации гораздо менее ясны, чем в европейских странах. Какие же тогда существуют гарантии? Необходимо обратиться к анализу социального контекста. Отсутствие очевидных признаков социальной стратификации еще не означает, что ее вообще не существует. Протестанты составляют общепризнанную элиту. Следовательно, со стороны индивида, желающего представить социальные гарантии, будет разумным принадлежать к одной из протестантских сект, тем более, что секты конкурируют друг с другом и заинтересованы в жестком контроле за добропорядочностью своих членов.

Проявление операциональных возможностей акционистской парадигмы не ограничивается авторами, которые ее придерживались. Чрезвычайно интересный аспект аналитического рассмотрения различных теорий связан с обнаружением акционистских рассуждений у авторов, которые должны были бы быть очень далеки от нее.

Перечитывая «Самоубийство» — выражение социологизма par excellence (объяснять социальное социальным) — Раймон Будон показывает, что в этом труде Дюркгейм не всегда соблюдает свои собственные принципы. Его объяснение самоубийства с помощью макросоциального закона, согласно которому оно варьирует в обратной зависимости от степени интеграции в общество — религиозное, родственное и политическое, — не мешает ему изучать причины, которые в определенных обстоятельствах (принадлежность к одной из трех религий: иудаистскои, протестантской или католической) делают индивида в большей или меньшей степени защищенным от искушения самоубийства. Таким образом, на чисто социологическом объяснении, данном школой Дюркгейма, в некотором смысле паразитирует анализ понимающего типа. Впрочем, это не единственный пример акционистского рассуждения, которое Раймон Будон обнаруживает у Дюркгейма: теория магии, развитая в «Элементарных формах религиозной жизни», также его демонстрирует. Отказываясь от объяснения магических верований с помощью столь дорогого Леви-Брюлю примитивного мышления, Дюркгейм предлагает другое, гораздо более убедительное. Люди разделяют магические представления о мире совсем не потому, что они «примитивны»: во-первых, они не привыкли устанавливать причинно-следственные связи, во-вторых, система верований, которой они обладают, предполагает ма-

311

гическое воздействие и, наконец, любому индивиду очень трудно подвергнуть свои представления какой бы то ни было фальсификации, получить опровержение фактов. Таким образом, магические верования не связаны с полной иррациональностью, они вполне могут быть объяснены рационально.

Другим примером обращения к акционизму у авторов, имя которых обычно с ним не связывают, является марксова теория тенденции нормы прибыли к понижению. Как показывает Раймон Будон, Маркс объясняет этот феномен, используя именно акционистское рассуждение. В капиталистическом мире, где господствует конкуренция, предприниматели могут сохранить норму прибыли, лишь увеличивая производительность труда. Для этого они вынуждены развивать механизацию, которая, уменьшая долю рабочего труда, уменьшает и прибавочную стоимость. Таким образом, увеличение производительности с помощью механизации является рациональным выбором и приводит к постепенному понижению нормы прибыли. Этот пример особенно интересен тем, что демонстрирует одновременно и применение методологического индивидуализма, и проявление «непредвиденного» эффекта. Очевидно, что предприниматели не желают снижать свои прибыли, но если учесть контекст, в котором они находятся, станет заметно, что, стремясь их сохранить и увеличить, они провоцируют обратный результат,

Кроме анализа теорий, к этой категории работ нужно еще отнести предисловия и переводы трудов Зиммеля, Хиршмана, Гидденса, Шеллинга и др., а также изложение работ, например, творчества Парето, тесно связанных с социологией действия. С этой точки зрения, акционистское течение решительно повлияло на расширение французского социологического кругозора.

Видимо, было бы неправильно ограничивать эту первую категорию исследований лишь выявлением связей некоторых работ с парадигмой акционизма. Чрезвычайно важное значение имеет также деконструкция ошибочных теорий, относящихся к другим парадигмам. Примеры подобного анализа можно найти в работах Франсуа Шазеля о коллективном действии или Мохаммеда Шеркауи об образовательном успехе. Но самой яркой иллюстрацией является работа Раймона Будона «Место беспорядка». В ней Будон последовательно рассматривает различные теории социальных изменений, обнаруживает их неспособность объяснить эмпирические данные, их беспомощность в прогнозировании и предлагает в рамках акционизма гораздо менее амбициозное, но более адекватное теоретическое обоснование.

312

8.2 Концепция методов общественных наук Ричарда Рорти

Ричард Рорти в своем труде «Method, Social Science and Social Hopes («Метод, социальная наука и социальные надежflbi»)//Consequences of Pragmatism (Essays: 1972—1980), Hassocks: Harvester Press P. развивает концепцию методов общественных наук. По его мнению, Кун и Дьюи предложили отказаться от представления о научном путешествии к цели, именуемой «соответствие с реальностью», и ограничиться только лишь высказываниями о том, что данный словарь работает для данной цели лучше, чем другой словарь. Приняв предложение, пишет автор, мы избавимся от склонности спрашивать: «Какой метод используют ученые?» Или, точнее говоря, мы придем к заключению, что в пределах того, что Кун называет «нормальной наукой» — то есть деятельности по решению задач, — они используют те же банальные и очевидные методы, которые мы все применяем в своей повседневной жизнедеятельности. Они сравнивают, по мнению Рорти, примеры с критериями, они замазывают контрпримеры, чтобы избежать необходимости придумывать новые модели, они пробуют наудачу разные догадки, сформулированные на существующем в данный момент жаргоне, надеясь наткнуться на что-нибудь, на язык конструктивной системы, позволяющий выразить и факты «картины мира», и научные законы без обращения к общим понятиям.

8.21. «Свободная-от-оценок» в методологии науки об обществе и «герменевтическая» социальная наука

Рорти считает, что представление о том, что изучение человека и общества является «научным» лишь тогда, когда сохраняет верность галилеевской модели — то есть использует «цен- ностно-нейтральные», сугубо дескриптивные выражения для формулировки предсказаний и обобщений, оставляя их оценку «политиканам», — недавно породило реакцию протеста.

С предлагаемой автором точки зрения, сама идея «научности» или выбора между «методами» выглядит результатом путаницы. Отсюда вопрос о том, должны ли представители общественных наук стремиться к ценностной нейтральности в духе Галилея, либо же им стоит попробовать что-нибудь более уютное, аристотелевское и «мягкое» — особый «метод гуманитарных наук», — кажется мне вводящим в заблуждение.

313

Одной из причин возникновения спора стало все более ясное осознание того обстоятельства, что какие бы термины ни использовались для описания людей, они становятся оценочными терминами. Предложение отделять «оценочные» термины в языке и использовать их отсутствие в качестве критерия «научного» характера какой-либо дисциплины или теории невыполнимо. По мнению Рорти, попросту не существует способа предотвратить «оценочное» использование любого термина. Если вы спросите кого-нибудь, использует ли он термины «репрессия», «примитивный» или «рабочий класс» нормативно или дескриптивно, он сможет дать ответ лишь применительно к конкретному высказыванию, сделанному в конкретной ситуации.

Предположим, пишет Рорти, мы рисуем образ «свободного- от-оценок» специалиста в области социальных наук, который приближается к линии, разделяющей «факт» и «ценность», и вручает свои предсказания разработчикам политических решений, живущим по другую сторону границы. Эти предсказания не принесут большой пользы, если не содержат тех выражений, которые разработчики политических решений употребляют в своем кругу. По-видимому, разработчикам политических решений понравились бы богатые, сочные предсказания типа: «Обобществление тяжелой промышленности приведет (или не приведет) к снижению уровня жизни», или «С распространением всеобщей грамотности на выборные должности все чаще (или все реже) будут избирать честных людей». Если же они получают предсказания, сформулированные на стерильном жаргоне «количественных» общественных наук («максимизирует удовлетворенность», «усиливает конфликт» и т.п.), то они либ« игнорируют такие предсказания, либо — что опаснее — начинают использовать этот жаргон, рассуждая на темы морали. Тягу к некой новой, по его мнению, «интерпретативной» науке, на мой взгляд, можно лучше всего понять как реакцию на искушение формулировать социальную политику в терминах настолько сухих, что их вообще трудно рассматривать в качестве «моральных» — терминах, без труда обнаруживающих свою дефинитивную связь с понятиями «боли», «удовольствия» и «власти».

8.22. Спор о методе

Рорти считает, что расхождения между теми, кто стремится к «объективной», «ценностно-нейтральной», «подлинно научной»

314

социальной науке, и теми, кто полагает, что последнюю нужно заменить чем-нибудь более «герменевтическим», ошибочно описываются как спор о «методе». По его мнению, всякий спор о методе предполагает, что существует общая цель, а разногласия касаются лишь способов ее достижения. Однако в нашем случае две стороны спорят не о том, как получить более точные предсказания или что произойдет, если определенная политика получит практическое воплощение. Ни одна из сторон до сих пор не добилась сколь-нибудь впечатляющих успехов в такого рода попытках предсказывать ход событий, и если кому-нибудь вдруг удастся найти способ это делать, обе стороны с превеликим энтузиазмом позаимствуют новую стратегию. Несколько лучшее, но все еще неточное представление о сути спора можно получить, если рассматривать его как противостояние двух конкурирующих целей социального «исследования-объяснения» и «понимания». В сравнительно недавних публикациях это противопоставление рассматривается в свете другого противопоставления: между определенным научным жаргоном, позволяющим осуществлять обобщения в галилеевском духе (и находить примеры, подтверждающие или опровергающие эти обобщения, следуя сформулированным Гемпелем правилам), и жаргоном другого рода, жертвующим возможностью обобщать ради возможности описывать события и поступки с помощью того же словаря, который используется в их оценке (словаря, который огрубленно можно обозначить как «телеологический»).

Это противопоставление вполне реально. Но это не тот спор, который можно разрешить. Это различие, с которым приходится жить. Идея, будто понимание и объяснение представляют собой взаимоисключающие способы заниматься социальными науками, столь же неверна, как и представление о том, что микроскопические и макроскопические описания — это взаимоисключающие способы заниматься биологией. Если вы работаете с бактериями или коровами, в огромном множестве случаев вам понадобятся их биохимические описания. Однако для столь же большого числа задач биохимические описания окажутся лишь досадной помехой. Сходным же образом, имея дело с человеческими существами, вы сможете чрезвычайно успешно использовать их описания в безоценочных, «нечеловеческих» терминах для множества различных целей, но в других целях — например, для рассмотрения людей как своих сограждан в обществе, — такие описания будут бесполезны. Объяснение, с точки зрения Рорти, — это просто такое понимание, к которому мы стре-

315

мимся в целях предсказания и контроля. Оно отнюдь не противостоит чему-то, называемому «пониманием», как абстрактное противостоит конкретному, или искусственное — естественному, или «репрессивное» — «освободительному». Утверждение о том, что нечто может быть лучше «понято» при использовании одного, а не другого словаря — это всегда эллиптический пропусксамособойразумеющегося утвержденияо том, что описание в предпочитаемом словаре полезнее для конкретной цели. Если целью является предсказание, мы захотим использовать один словарь. Если речь идет об оценке — мы используем другого рода словарь либо попытаемся уклониться от его использования. (Так, например, при оценке точности артиллерийского огня прекрасно подойдет словарь баллистики, а при оценке характера человека окажется совершенно неуместен словарь стимулов и реакций.)

8.23. Словарьсоциальныхнаук

Подводя итог этим рассуждениям, говорит Рорти, можно сказать, чтосуществуетдваразличающихсятребованияксловарю социальных наук:

1)этот словарь должен содержать такие описания ситуаций, которые дают возможность их предсказания и контроля над ними;

2)этот словарь должен быть полезен при принятии решения

отом, что следует делать.

«Свободная-от-оценки» социальная наука предположила, что «бихевиористский» словарь соответствует первому из требований. Это предположение не слишком-то и оправдалось: последние пятьдесят лет исследований в области социальных наук не привели к существенному увеличению нашей способности делать предсказания. Но даже еслибы дело обстояло иначе имы преуспели в предсказаниях, это не обязательно привело бы к выполнению второго требования. Это не обязательно было бы полезно для ответа на вопрос о том, что следует делать. Диспут между поклонниками ценностной нейтральности и поклонниками герменевтики основан на принятии в качестве само собой разумеющегося предположения о том, что удовлетворить одно из этих требований невозможно, не удовлетворив другое. Друзья герменевтики протестовали против применения бихевиористского языка для «понимания» людей, имея в виду, что он не может ухватить смысл того, что люди делают «на самом деле». Ноэтолишьошибочныйспособсказать, чтобихевиористский

316

словарь мало подходит для моральных размышлений. И наоборот, сторонники концепции «свободы от оценок», непоколебимо уверенные в том, что как только общественные науки найдут своего Галилея (о котором каким-то образом заранее известно, что он будет бихевиористом), первое требование будет удовлетворено, доказывали, что наш долг заключается в том, чтобы начать делать предсказания в соответствующих сухих терминах, предоставив нашей «этике» возможность стать «объективной» и «научно обоснованной». Ведь только в этом случае мы сможем извлечь максимальную пользу из всех тех чудесных предсказаний, которыми мы вскоре будем располагать. Обе стороны совершали одну и ту же ошибку, полагая, что существует какаято внутренняя взаимосвязь между первым и вторым требованиями. Ошибка полагать, что, зная каким должно быть честное и уважительное обращение с личностью или с обществом, мы таким образом знаем, как предсказывать и контролировать личность или общество. Но также ошибочно полагать, что наша способность предсказывать и контролировать непременно поможет в таком обращении.

Утверждения о том, что лишь определенный словарь подходит для изучения людей или человеческого общества, что лишь этот словарь позволяет «понимать» их — это новое воплощение восходящего к семнадцатому веку мифа о «Языке Самой Природы». Если, вслед за Дьюи, пишет Рорти, мы рассматриваем словари как инструменты для работы с вещами, а не репрезентации внутренне присущей вещам природы, нам не придет в голову, что «объяснению» и «пониманию» присуща внутренняя взаимосвязь, или внутренняя противоположность: нет никакой необходимой связи или противоположности между способностью предсказывать или контролировать поведение определенного рода людей и способностью воспринимать их как своих полноправных сограждан. А значит, мы не станем думать, что существуют два «метода»: один — для объяснения поведения какогото человека, а другой — для понимания его природы.

8.24. Интерпретативные методы

Сформулируем, пишет Рорти, это иначе: если мы рассматриваем «сообщение», которое несет в себе окаменелость, как текст, то мы вполне можем сказать, что на ранних стадиях своего развития палеонтология использовала «интерпретативные» методы. Иначе говоря, палеонтологи искали какой-то способ осмыслить происходящее с помощью такого словаря, который описы-

317

вал бы загадочный объект через соотнесение с другими, более знакомыми объектами, превращая загадку в нечто интеллигибельное. Прежде чем эта научная дисциплина достигла стадии «нормальной науки», никто не имел ни малейшего понятия о том, из какого рода вещей следует исходить, чтобы предсказать, в каких еще местах могут быть найдены подобные окаменелости. Говоря, что нынешняя палеонтология — это наука, мы имеем в виду примерно следующее: «Ни у кого не осталось ни малейших сомнений относительно того, какого рода вопросы следует задавать и какого рода гипотезы можно выдвигать, столкнувшись с непонятной окаменелостью». Как мне кажется, действовать «интерпретативно», или «герменевтически», означает не столько следовать какому-то особому методу, сколько просто изыскивать словарь, который мог бы помочь. Когда явился Галилей со своим математизированным словарем, это было успешным завершением длительных изысканий, которые можно назвать «герменевтическими» в том единственном смысле, который я способен усмотреть в последнем термине. То же самое верно и для Дарвина. Рорти пишет, что он не видит никаких эпистемологически интересных различий между тем, чем занимались Галилей и Дарвин, и тем, чем заняты библейские экзегеты, литературные критики или историки культуры. Таким образом, я не усматриваю никакой опасности в принятии термина «герменевтическая» для той охоты наудачу, которая должна вести к изобретению новой терминологии и неизбежно характеризует ранние стадии становления любого исследовательского направления.

Этот термин не может причинить никакого вреда, но и особой пользы в нем тоже нет. В том, чтобы мыслить о людях либо окаменелостях, следуя «модели текста», ничуть не больше толку, чем в том, чтобы мыслить о текстах, держа в уме модель человека или модель окаменелости. Это кажется полезным только в том случае, если мы подразумеваем нечто особенное, говоря о текстах, например, что они «интенциональны» или могут быть осмыслены только «холистски».

Теперь, по его мнению, следует, исходя из описанной установки, предложить объяснение тому факту, что некоторые люди действительно думают, что тексты принципиально отличаются от окаменелостей. Рорти полагает, что люди исходят из ошибочной посылки, будто бы чей-то собственный словарь всегда является наилучшим словарем для понимания того, что этот ктото делает, что его собственное объяснение происходящего — это именно то, в чем мы нуждаемся. Эта ошибка кажется ему

318

частным случаем неверной идеи, будто бы наука пытается изучить тот словарь, с помощью которого вселенная объясняет себя себе же самой. В обоих случаях мы предполагаем, что экспланандум (т.е. то, что мы пытаемся объяснить) обладает неким зпистемическим равенством, или даже превосходством по отношению к тем, кто дает объяснение. Но это не всегда верно даже по отношению к нашим собратьям-людям, а в случае природы это попросту реликт догалилеевского антропоморфизма. В конце концов, бывают случаи, когда предлагаемые другой личностью или другой культурой объяснения того, что там происходит, носят столь примитивный характер, что мы от них с полным основанием отмахиваемся. Единственное универсальное правило герменевтики состоит в следующем: прежде чем формулировать наши собственные гипотезы, всегда имеет смысл спросить, что думают о происходящем те, кого мы исследуем. Но это правило, по его мнению, — всего лишь попытка сэкономить время, а не поиск какого-то «истинного смысла» поведения. Если обнаружится, что «экспланандум» располагает хорошим словарем для объяснения своего поведения, нам не понадобится изыскивать собственный. С этой точки зрения, единственное различие между окаменелостью и надписью заключается в том, что мы легко представляем себе возможность наткнуться на другую надпись, дающую толкование первой. В противоположность этому, мы будем описывать отношение между первой окаменелостью и окаменелостью, найденной позднее — отношение, возможно, проливающее даже больший свет на значение обеих,

—в неинтенциональном словаре.

Вдополнение к ошибочному представлению о том, что собственный словарь субъекта всегда релевантен для описания его поведения, философы, абсолютизирующие различие между человеческим и природным, подобно позитивистам находятся под чарами представления о том, что якобы нередуцируемость одного словаря к другому имеет некий онтологический смысл. И все же обнаружение того обстоятельства, что мы можем или мы не можем редуцировать язык, изобилующий терминами типа «относится к» или «истинно для», «указывает на» и т.п., либо другой язык, содержащий термины «убежден» или «намеревается», к языку, являющемуся экстенсиональным и «эмпирицистским», не скажет нам абсолютно ничего относительно того, как нам предсказывать или менять поведение носителей данного языка (или интенциональных субъектов).

319

8.25. Экстенсиональные и интенсиональные языки

Экстенсиональные языки — языки, все контексты которых экстенсиональны, т.е. допускают заменяемость равных («синонимичных») высказываний. Если правила тождества и замены полностью определены внутри языка, являются его внутренней характеристикой (грубо говоря, не зависят от того, кто и при каких обстоятельствах пользуется языком), то никаких ограничений на замену в любых контекстах употребления возникнуть не может. Противоположное свойство формальных и естественных языков — интенсиональность — подразумевает, что правила замены зависят от модели референции, т.е., упрощая, от знаний, убеждений и т.п. свойств субъекта, использующего язык. Понятие «интенсиональности», для целей нашего изложения, можно считать почти совпадающим с неоднократно обсуждавшимся нами ранее понятием «интенциональности» — в положении элементарных физических частиц, из которых субъект состоит.

По мнению Рорти, подлинная причина того, почему невозможность редукции приобретает всю свою иллюзорную значимость, заключается в том, что эта невозможность представляет собой действительно важное условие для проведения морального различения между бесчувственными тварями и нами. Так, в поисках релевантных этому различению поведенческих особенностей, мы традиционно выделяли нашу способность знать. В предшествующие века мы совершали ошибку, гипостазируя когнитивное поведение как свидетельство обладания «разумом», или «сознанием», или «идеями» и настаивая далее на нередуцируемости внутренних репрезентаций к их физиологическим коррелятам. Мы перешли от Разума к Языку как обозначению той квази-субстанции или квази-способности, которая делает нас морально отличными от других живых существ. И вслед за этим, пишет Рорти, современные нам защитники человеческого достоинства стали упорно доказывать нередуцируемость семантического вместо нередуцируемости психического.

До тех пор, считает автор концепции, пока мы будем размышлять о знании как репрезентации действительности, а не о средстве совладать с последней, до тех пор сознание и язык будут по-прежнему казаться «божественными». «Материализм» или «бихевиоризм», как и вся галилеевская традиция, будут по-пре- жнему восприниматься как нечто морально сомнительное. Мы будем вновь и вновь натыкаться на эту идею «репрезентации» или «соответствия действительности», пока мы исходим из убеждения, что существует некая аналогия между называнием вещей

320