pol_partii

соединить национальные и демократические ценности. Российская политическая элита также избежала инфицирования вирусом национализма.

Однако приблизительно с конца 1993 г. ситуация стала меняться. На парламентских и президентских выборах националисты получили ощутимую поддержку общества. В официальной пропаганде все чаще стали появляться обороты, заимствованные из лексики национализма. Хотя национализм не определяет содержание отечественной политики, тем не менее он превратился в значимый фактор, который уже невозможно игнорировать.

Каково же идейное и программное наполнение национал-радикализма? Какое место он занимает в российском политическом спектре? Как он развивался в течение последнего десятилетия? Ответы на эти вопросы помогут составить портрет русского национализма, определить степень его влиятельности и оценить перспективы.

Прежде всего, необходимо сказать несколько слов о самом понятии “национализм”. Современная наука воспринимает его без оценки, негативной или позитивной, оно носит ценностно-нейтральный характер и служит для обозначения феномена, характер и направленность которого могут быть различными. Под национализмом [c.594] понимается политическое движение, стремящееся к завоеванию или удержанию политической власти и оправдывающее эти действия с помощью идеологической доктрины, ставящей во главу угла “нацию” как высшую ценность. При этом “нация” трактуется по-разному; как культурно-историческая и языковая общность, то есть общность исторической судьбы, языка и культуры; как кровное родство (эта точка зрения носит расистский характер); наконец, в современном мире, особенно на Западе, все шире распространяется понимание нации как единого согражданства вне зависимости от этнического происхождения (это так называемая “политическая нация”).

Исходя из многообразия интерпретаций базовой категории национализма понятно, что нет недостатка в его вариантах и версиях, в том числе шовинистических и реакционных. Тем не менее не стоит забывать, что исторически национализм сыграл значительную прогрессивную роль в процессе формирования национальных государств, а также в борьбе за их независимость. Вместе с тем грань между “позитивным” и “негативным” национализмом столь условна и расплывчата, что защитный национализм легко и незаметно перерождается в агрессивный и реакционный. [c.595]

Русский национализм в СССР

По вполне понятным причинам о национализме как политическом течении до начала “перестройки” не могло быть и речи. Коммунисты не допускали даже намека на существование политической и идейной альтернативы своей доктрине. Однако со временем их отношение к русскому национализму эволюционировало и приобрело заметную двойственность.

В 20-е годы и первой половине 30-х любое указание на специфические русские интересы квалифицировалось как проявление “великодержавного русского шовинизма” с соответствующими политическими выводами, а на русских – “бывшую угнетающую нацию” – возлагалась коллективная ответственность за мнимые или реальные прегрешения царизма. Но уже с середины 30-х годов наметилось постепенное включение элементов русского национализма (преимущественно на уровне символов и лозунгов) в официальную советскую идеологию. В годы войны эта тенденция усилилась, и Сталин признал русских “руководящей силой в великом Советском Союзе”. Под покровительством властей оказалась и жестоко гонимая ранее Русская православная

церковь. С конца 40-х годов страна боролась с космополитизмом и вовсю пропагандировалась идея “русского первенства”, содержавшая в себе солидный шовинистический заряд.

Именно в сталинскую эпоху были сформированы и апробированы два подхода советского режима к русскому национализму: с одной стороны, его нейтрализация и подавление, с другой – функциональное использование. За каждым из этих подходов стояли весомые аргументы.

В пользу первого говорило то, что русский национализм кардинально противоречил вненациональной идеологии пролетарского [c.595] интернационализма и марксистскому учению, являвшимся важнейшим источником легитимации режима. Он никоим образом не укладывался в русло идеи “единого человечьего общежитья”, впоследствии, в 70-е годы, трансформировавшейся в советский вариант концепции “плавильного котла” – “новой исторической общности людей”. Нарастание русского национализма угрожало отторжением от Москвы других народов СССР и подрывом единства полиэтничной советской элиты. В рамках советской системы любой национализм представлял опасность для политической стабильности, но русский – национализм структурообразующего этноса

– был опасен вдвойне: выпусти его на волю, и он взорвет Советский Союз изнутри.

Вместе с тем русский национализм обладал рядом черт и свойств, игнорирование которых было опасно и которые можно было использовать для укрепления режима. Во-первых, это колоссальный мобилизационный потенциал национализма, в полной мере задействованный во время Великой Отечественной войны. Во-вторых, абсолютное пренебрежение интересами ключевого (с точки зрения численности и социальнопрофессиональной структуры) народа советской империи могло привести лишь к превращению русских в такую же потенциальную угрозу политической стабильности, как и поощрение русского национализма. В-третьих, появлялся соблазн использовать имперскую форму русского национализма в качестве дополнительного фактора легитимации – вторичного по отношению к официальному учению, но тем не менее достаточно значимого.

Русский национализм использовался властью именно с целью упрочения собственных основ. Пределы его функционирования объективно ограничивались базовыми принципами советского коммунистического режима: нельзя было покушаться на марксистскую идеологию и октябрьскую революцию – “сакральный” источник новой власти; нельзя было требовать не только преимуществ, но даже фактического равноправия России с другими советскими республиками – лишь жертвенность со стороны русских могла сохранить монолитность и обеспечить успешное функционирование советской империи. Преимущественно русский состав советской политической элиты мало что значил, тем более что по своему самосознанию она была скорее советской, чем национальной.

Со второй половины 50-х годов политика режима, как уже говорилось, все более заметно приобретала двойственный характер. Власть пыталась соблюсти неустойчивый баланс между недопущением русского национализма как массового движения, блокированием его проникновения в политическую элиту и истеблишментарные группы и необходимостью каких-то шагов навстречу требованиям русских, частичным удовлетворением интересов России. Иными словами, то была политика “кнута и пряника”.

Эта двойственность стала особенно рельефно проявляться в 70-е – первой половине 80-х годов. Хотя любые попытки русских националистов выдвинуть политические требования

жестко пресекались, в сфере культуры, литературы и искусства национализм развивался относительно беспрепятственно (именно на 60–70-е годы пришелся расцвет так называемой “деревенской прозы”); здесь он [c.596] порой даже пользовался покровительством некоторых представителей политической элиты. Возникла сеть отделений Всероссийского обществ охраны памятников истории и культуры (ВООПИК) и связанных с ними культурно-просветительских клубов и неформальных групп, выступавших прибежищем русского национализма.

К началу “перестройки” русские националисты представляли собой совокупность людей, объединенных нарастающей тревогой за положение России и русских: предметом их беспокойства служили деградация русского Нечерноземья, проблемы экологии и русской национальной культуры, разрушение исторических памятников, нарастающая алкоголизация населения и т.д. Никакой оформленной политической программы у них не было, а идеология носила зачаточный характер, представляя собой пеструю смесь национал-большевизма (попытка соединить русские национальные и коммунистические ценности), элементов язычества, православного монархизма и так называемого “антисионизма”. Последний занимал важное место в официальной советской пропаганде 60–70-х гг. и номинально представлял собой обличение “реакционно-буржуазной идеологии агрессивного государства Израиль и монополистических кругов еврейской буржуазии”. Для части русских националистов “антисионизм” служил прикрытием их собственной юдофобии, элементарного антисемитизма, которому тем самым придавалось “идеологически выдержанное” официозное обоснование. Именно в сионизме (читай: евреях) некоторые националисты были склонны видеть первопричину всех бед, обрушившихся на Россию. (Идея, как известно, не новая, уходящая корнями к “черной сотне” начала XX века.) [c.597]

“Память” и другие

Начало “перестройки” не привело к заметным изменениям в состоянии русского национализма. Как его организационные формы, так и поле деятельности оставались прежними: это были разрозненные кружки и клубы, участвующие в культурнопросветительской и реставрационной работе. Однако постепенно давали о себе знать первые плоды политики гласности, пробудившей от многолетней спячки советское общество, а также инициативы горбачевского руководства. По крайней мере некоторые из них (отказ от фантасмагорического проекта поворота северных российских рек в Среднюю Азию и широкомасштабная антиалкогольная кампания) вполне соответствовали требованиям русских националистов и позволяли им думать, что исполняется, наконец, самое заветное их желание – к власти в СССР пришла национально ориентированная сила.

С началом горбачевской “весны” в стране стали появляться первые ростки политической самодеятельности. Русские националисты оказались в авангарде этого процесса, чему в немалой степени способствовало наличие у них легальной клубной структуры под эгидой ВООПИК. В 1985–1987 гг. бурно политизировалась “Память” (во главе ее стоял Дмитрий Васильев). Будучи формально культурно-просветительским клубом, она настойчиво выдвигала слегка завуалированные политические требования, причем ее агитация была проникнута [c.597] нарастающим “антисионистским” пафосом и приобретала все более развязный характер. Хотя круг сторонников этой организации был ограничен, само название “Память” все более устойчиво ассоциировалось с русским национализмом вообще, становясь нарицательным; группы с таким названием начали появляться и в других городах России.

Поистине широкая известность пришла к “Памяти” после организованной ею в Москве 6 мая 1987 г. манифестации – фактически первой массовой политической акции эпохи “перестройки”. С участниками митинга встретился тогдашний глава московской городской организации КПСС Борис Ельцин, а “Память” (более широко – проблема русского национализма) стала предметом оживленного обсуждения среди членов самого политбюро.

Реакцией власти на открытое выступление русского национализма стала мощная пропагандистская кампания: страницы газет запестрели сенсационными заголовками об опасности возрождения “реакционного мелкобуржуазного национализма” (на Западе даже писали об угрозе “русского фашизма”). И хотя в лозунгах и требованиях “Памяти”, других руссконационалистических групп было немало дельного и разделявшегося общественностью (требования прекратить войну в Афганистане, усилить борьбу с бюрократизмом, восстановить памятники русской истории и старины и др.), пусть и подававшегося в популистской форме, внимание средств массовой информации привлекла в первую очередь “антисионистская” и “антимасонская” риторика части русских националистов.

Пропагандистский удар наносился отнюдь не только по “Памяти”. Вскоре под огнем ожесточенной критики оказался практически весь националистически ориентированный литературный истеблишмент (Василий Белов, Вадим Кожинов, Валентин Распутин и многие другие), а также журналы “Наш современник”, “Молодая гвардия” и, отчасти, “Москва”. Всех скопом их стали относить к скрытым или явным сторонникам “Памяти”, обвиняя в антисемитизме, покровительстве агрессивному национализму и приверженности сталинизму.

В это время в центре внимания оказалась дискуссия между “толстыми” литературными журналами: “Нашим современником” и “Молодой гвардией”, осторожно поддерживаемыми “Москвой”, с одной стороны, и “Дружбой народов”, “Знаменем”, “Невой”, “Октябрем”, а также “Огоньком” – с другой. Хотя поводом к ней служили те или иные литературные события (например, публикация романов Анатолия Рыбакова “Дети Арбата” и Василия Гроссмана “Жизнь и судьба”), фактически в эпицентре диспутов оказалась проблема оценки советской истории и выбора стратегии развития. Эти формально литературные дискуссии имели отчетливое политическое измерение.

По сути в конце 80-х возродился старый спор славянофилов и западников, спор о том, куда двигаться России. На сей раз “патриотам-реакционерам” противостояли “прогрессивные демократы-западники”. Отсюда и тот крайний накал страстей в ходе литературной дискуссии, и ярость в “обличении” русского национализма, сопровождавшаяся явными передержками. В результате этого пропагандистского наступления формировался крайне негативный образ [c.598] русского национализма – синонима антисемитизма и политической реакции.

Но и саму разоблачительную антинационалистическую кампанию “перестроечные” массмедиа представляли как проекцию серьезных внутренних разногласий в высшем советском руководстве относительно стратегии реформирования СССР. В их интерпретации, группа “консерваторов-неосталинистов” во главе со вторым человеком партии Егором Лигачевым (в нее включались члены политбюро Виктор Чебриков (шеф КГБ), Михаил Соломенцев и некоторые другие), пыталась ослабить, а то и свергнуть “реформаторов”, во главе которых номинально стоял генсек Михаил Горбачев, а в роли фактического вдохновителя этой фракции якобы выступал Александр Яковлев. И вот эти

консерваторы, прозрачно намекала пресса, и оказывают всяческую поддержку русским националистам.

Такие события, как появление знаменитого письма Нины Андреевой “Не могу поступаться принципами” (“Советская Россия”. 1989. 13 марта), хлестко названного “манифестом антиперестроечных сил”, работали на подтверждение конспирологической схемы “заговора консерваторов” против “реформаторов”. Поскольку именно Лигачеву принадлежала решающая роль в публикации этого письма, которое подавалось как альтернатива горбачевской линии, сомнений у “демократической общественности” не оставалось: под руководством “злого гения”, Лигачева, формируется “правый блок” – коалиция неосталинистов, русских националистов и консервативной номенклатуры, намеревающаяся растоптать хрупкие ростки гласности, свободы и демократии и ввергнуть страну во мрак тоталитарного прошлого.

В действительности Лигачев никогда не был покровителем русского национализма. Хотя “деревенская проза” задевала эмоциональные струны его души и он разделял ее тревожный пафос и обеспокоенность судьбой “коренной” России, Лигачев был “твердокаменным” марксистом. Его видение реформ конца 80-х не выходило за рамки курса, намеченного Юрием Андроповым: жесткая дисциплина, контроль в идеологической сфере, монополия партии в политике, осторожная экономическая реформа.

Несмотря на существование в высшем руководстве страны разногласий,, естественных при принятии критически важных для судеб страны решений, глухое раздражение части политбюро политикой Горбачева не переросло в открытую оппозицию. Сам Горбачев воспринимал русский национализм с опаской, справедливо полагая, что его усиление может составить серьезную угрозу единству и целостности СССР. Что же до националистов, то они первоначально отнеслись к генсеку толерантно и даже одобрительно, чему немало способствовали шаги советского лидера по нормализации отношений с Русской православной церковью.

Одновременно развернулся процесс разоблачений в адрес партийных “консерваторовсталинистов” и их союзников “националистов-антисемитов”. Это была попытка нейтрализации всех реальных и потенциальных противников начатой Горбачевым в 1987 г. “революции сверху”, целью которой была быстрая модернизация СССР, предполагавшая активное освоение и использование западного опыта, в том [c.599] числе в политической сфере. Это была именно нейтрализация, а не брутальное подавление: гласность не могла носить выборочного характера и распространяться лишь на идеи, близкие реформаторам (например, Валентин Чикин, главный редактор национал-большевистской газеты “Советская Россия”, не был снят со своего поста после публикации письма Андреевой); благодаря этому националистам удалось сохранить за собой плацдарм в виде ряда газет и журналов.

Вцелом антинационалистическая кампания выглядела эффективной. Русский национализм, вызывавший устойчивые ассоциации с чем-то ретроградным и агрессивным (явный или скрытый антисемитизм части националистов подпитывал эти представления) был скомпрометирован в глазах общества; как политическое течение он оказался маргинализован. Но помимо этого результата, вскоре проявились и некоторые другие последствия кампании.

Входе ее не только национализм, но даже понятие “патриотизм” было жестко противопоставлено демократии и свободе (по страницам прессы кочевало: “Патриотизм – последнее прибежище негодяев”). Эти два понятийных и ценностных ряда оказались

намеренно разведены, чего не было ни в одной из бывших социалистических стран Восточной и Центральной Европы, ни в бывших советских республиках, где именно сочетание национальных и демократических ценностей составило идейную основу массовых народных движений конца 80-х годов. Противопоставление идеи “демократии” идеям “патриотизма”, “национального интереса” стало одной из ключевых идеологических дихотомий в России конца 80-х – начала 90-х годов, что нашло свое воплощение в жесткой политической оппозиции демократов и националистов.

Политический характер инвектив против русских националистов втягивал их в политическую дискуссию и способствовал политизации русского национализма в целом.

[c.600]

Русские и “русскость”

Превентивный удар по русскому национализму приторомозил, но не остановил его развитие. Удачный опыт национальных фронтов в советских прибалтийских республиках, общее нарастание националистической волны на периферии СССР, неспособность Центра противостоять ей, значительное повышение политической температуры в самой России, где сформировалась влиятельная демократическая оппозиция КПСС и союзному Центру, конфронтация Горбачева и Ельцина – все это давало мощные стимулы русскому национализму.

Вконце 80-х происходило его заметное оживление, что проявилось прежде всего в росте числа руссконационалистических организаций, расширении их географии и поля деятельности. Наряду с открыто политическими организациями возникали многочисленные культурно-просветительские, духовно-религиозные, экологические группы и клубы националистической ориентации. В политизированной среде активно шел процесс идейно-политической дифференциации, то есть из прежнего аморфного национализма с синкретической [c.600] идеологией стали выделяться формирования, придерживавшиеся более или менее четких идеологем.

Видейном спектре русского национализма в то время оформляется такое весьма экзотическое течение, как православный монархизм, ратовавшее за реставрацию монархии в России и сохранение единства страны (Советский Союз рассматривался как продолжение и модификация Российской империи). Свое организационное воплощение эти идеи нашли в части групп расколовшейся “Памяти”, Христианско-патриотическом союзе, Союзе “Христианское возрождение” и в ряде других мелких и маловлиятельных формирований. Идеология православного монархизма носила т.н. “ретроспективный” характер, она была продолжением линии “черной сотни” начала XX в. с ее экзальтированной поддержкой “незыблемости основ самодержавия”, акцентированным антисемитизмом, антилиберализмом и антивестернизмом; порою в качестве своей платформы монархические организации текстуально воспроизводили программу Союза русского народа.

Рядом с монархистами существовали организации, считавшие республику наиболее подходящей для России моделью политического устройства. Однако республиканизм не тождественен демократизму: подавляющее большинство русских националистов крайне отрицательно относилось к ценностям открытого общества и выступало за установление сильной авторитарной власти, хотя далеко не все из них поддерживали идею сохранения империи любой ценой. Скажем, Национально-республиканская партия России Николая Лысенко, Русский общенациональный союз Игоря Артемова и некоторые другие ратовали за постепенную дезинтеграцию СССР, из которого должно было выделиться

восточнославянское ядро – Россия, Украина, Белоруссия, присовокупившее “исторически русские территории” (Северный Казахстан, Приднестровье, часть Эстонии и т.д.). Русское освободительное движение вообще выступало за образование в составе РСФСР “Республики Русь”, сформированной из территорий России, населенных этническими русскими.

В массе своей националисты были едины в понимании русского народа как “триединого”, то есть включающего, помимо великороссов, также малороссов и белорусов, что отнюдь не мешало им серьезно расходиться в трактовке “русскости”, в понимании того, что значит быть “русским”. Одни (в первую очередь православные монархисты) вслед за Федором Достоевским провозглашали главным признаком русскости принадлежность к православию, однако в действительности сужали православие до узкоэтнических рамок “русской религии”. Другие трактовали русскость расширительно, считая ее критериями признание русского языка родным, вписанность в русскую культуру и традиции, любовь к России. Таким образом, если в первом случае речь шла об этноконфессиональной трактовке русскости, то во втором – о ее понимании как прежде всего культурнопсихологической и культурно-исторической общности. Вместе с тем в среде русского национализма изначально существовала тенденция оценивать русскость в первую очередь по “объективным” критериям, то есть по крови, что не могло не вести к расизму. [c.601]

Присущая части русских националистов юдофобия нашла свое законченное и наиболее полное выражение в идеологии так называемых “антисионистских” организаций наподобие Союза за национально-пропорциональное представительство “Память” (его лидер Константин Смирнов-Осташвили получил широкую известность после скандала, устроенного им в начале 1990 г. в Центральном доме литераторов на заседании писательского объединения демократической ориентации “Апрель”; за этим последовало судебное разбирательство) и Всемирного (!) антисионистского и антимасонского фронта “Память”. Эти группы считали своей главной и исключительной целью борьбу с “сионизмом”, полностью игнорируя проблему национального возрождения, которая, по крайней мере номинально, является центральной для национализма.

Несмотря на все идеологические различия для подавляющего большинства русских националистических организаций был характерен ряд общих черт. Прежде всего, это бесспорное тяготение к авторитарной модели власти и буквально обожествление государства и таких его институтов, как армия и госбезопасность, которым придавалось чуть ли не сакральное значение. Затем – антивестернизм и обусловленные им антилиберализм и антидемократизм. Для русских националистов “Запад” был не столько географическим или геополитическим понятием, сколько метафизической категорией, олицетворением всего враждебного и имманентно чуждого русской цивилизации.

В области экономики программы националистов были не разработаны и страдали крайней декларативностью: на первый план выдвигалась идея “третьего пути”, альтернативного как советскому социализму, так и западному капитализму. Конкретно это предполагало смешанную экономику при ведущей роли государственного сектора и монополии государства на стратегически важные отрасли промышленности и внешнюю торговлю, протекционизм по отношению к отечественным товаропроизводителям, приоритет производственного сектора по отношению к финансовому, где, по уверениям националистов, господствует космополитичная буржуазия.

Важное место во всех программных документах русского национализма занимал комплекс вопросов, связанных с развитием русской национальной культуры и преодолением демографического кризиса. Несмотря на существование различных точек зрения в вопросе

о конфигурации будущей национальной России (тождественна ли она СССР или нет), националисты сходились на признании необходимости перехода от федеративного устройства РСФСР к унитарной системе (де-факто таковая и существовала почти до начала 90-х): вместо автономных республик – губернии, а уж если автономии – то только национально-культурные. Политика по отношению к нерусским народам России в целом должна была носить этнопатерналистский характер, хотя против евреев и представителей кавказских этносов ряд националистических организаций планировал применение запретительных и дискриминационных мер.

Краеугольным камнем в программах русского национализма 80-х годов был лозунг полноценного суверенитета России, ее полного [c.602] равноправия с другими союзными республиками СССР. Националисты требовали создания таких институтов, отсутствовавших (или почти отсутствовавших) в РСФСР, как российские средства массовой информации, российская академия наук и даже российская компартия, а также настаивали на отказе от дотирования союзных республик за счет России и повышении политического статуса последней в составе СССР. Они рассчитывали, что осуществление всех этих требований создаст условия для возрождения русского народа, не понимая или не желая признавать, что полноценная реализация российского суверенитета стала бы мощным стимулом дезинтеграции СССР (как это в действительности и произошло).

Достаточно расплывчатыми и во многом мистифицированными были взгляды националистов на внешнюю политику. В большинстве своем они не выступали сторонниками экспансионистского курса – сберечь бы то, что есть, но камнем преткновения для них оставался вопрос о стратегических союзниках. Насчет главных врагов сомнений не было – США и Израиль, но вот касательно возможных соратников по борьбе с “империей зла” ясности не существовало. Кто-то видел их в Германии, сохранившей-де свой национальный дух, кто-то искал на Востоке – Ближнем и Среднем – среди мусульман или Дальнем – в Китае и Японии, кто-то параноидально утверждал о тотальной враждебности всего мира к России, у которой поэтому не может быть союзников.

Наконец, в русской националистической среде сформировалась собственная политическая субкультура, для которой характерно оперирование мифологическими образами, а не рациональными понятиями и основу которой составила жесткая дуальность “мы – они” (иными словами, кто не с нами, тот против нас).

В обобщенном виде идеологию русского национализма конца 80-х годов можно классифицировать как правоконсервативную, хотя и с поправкой на существенную российскую специфику; в 90-е же годы стала усиливаться праворадикальная тенденция. Традиционно национализм занимает место на правом политическом фланге и в правом центре, однако в позднесоветском контексте номинально правым – консервативным националистам были гораздо ближе номинально левые – консервативные коммунисты (отсюда и их общее название “правые”, “консерваторы”); в то же время националисты находились в оппозиции к вестернизированным правым – либералам и демократам, которых в конце 80-х называли “левыми”.

Это был вопрос политического самоопределения в борьбе, развернувшейся в России конца 80-х годов. При всем более чем сдержанном отношении националистов к коммунистическому режиму, который ими обвинялся в разрушении традиционной России, значительная часть националистических организаций все же предпочла поддержать коммунистов в их противостоянии с демократами. Мотивация была очевидной: с одной стороны, коммунистическая власть расценивалась как безусловно меньшее зло по

сравнению с демократами, с другой – националисты лелеяли надежду на русификацию власти, окончательную победу в рядах компартии автохтонного, почвенного начала над интернационалистско-космополитическим. Демонстрируя [c.603] свою лояльность по отношению к режиму и поддерживая его, они рассчитывали взамен получить статус младшего партнера власти, следуя по пути, проторенному еще “черной сотней”.

Некоторая часть националистов (например, Национально-республиканская партия России) заявила о своем намерении бороться на два фронта – и с демократами, и с коммунистами. Но были среди националистических организаций и такие (они находились в явном меньшинстве), которые вошли в демократическое движение, пытаясь внести в него национальную струю, соединить национальные и демократические ценности, подобно тому как это было в Прибалтике. Речь идет о Российском христианском демократическом движении (РХДЦ) Виктора Аксючица и Конституционно-демократической партии – Партии народной свободы (КДП–ПНС) Михаила Астафьева.

Поскольку участников демократического движения в России конца 80-х объединяло прежде всего наличие общего врага в лице коммунистов и союзного руководства, а также аморфная совокупность абстрактных либеральных ценностей, то это сосуществование умеренного, “цивилизованного” национализма и вненационального (если не антинационального) демократизма оказалось на тот момент вполне возможным. [c.604]

Русский национализм на закате СССР

Одной из главных линий политического процесса с конца 80-х годов стала борьба за доминирование в Российской Федерации, что было неизбежным следствием прогрессирующей дезинтеграции Советского Союза, ослабления федерального Центра и превращения союзных республик в самостоятельные центры силы. Основными участниками грандиозной политической драмы выступили, условно говоря, коммунисты и демократы, в то время как националистам досталась незавидная роль младшего партнера, в силу своей слабости не участвовавшего в этой схватке в качестве самостоятельной политической силы.

Ослабление КПСС, ее фактическое самоустранение от рычагов государственного руководства, отмена пресловутой 6 статьи союзной Конституции, законодательно закреплявшей ведущее положение компартии в политической системе страны, попытка перехода к парламентаризму в советской форме – все это вело к смещению эпицентра политической борьбы в парламент. Победа на выборах народных депутатов РСФСР, которые должны были состояться весной 1990 г., в перспективе означала бы контроль над властными структурами, территорией и ресурсами республики, являвшейся ядром и номинальной метрополией советской империи. Победа демократов в России автоматически лишала союзное руководство собственной ресурсной и политической базы, оставляя его хозяином лишь в Кремле.

В ходе избирательной кампании 1990 г. в России впервые отрабатывалась модель организационного взаимодействия русских националистов с организациями неокоммунистического толка и оппозиционной Горбачеву коммунистической номенклатурой, преимущественно второго и третьего эшелонов. На исходе 1989 г. был сформирован [c.604] противостоявший демократическому движению электоральный блок общественно-патриотических движений России – коалиция националистических, национал-большевистских и необольшевистских формирований, где тон задавали прежде всего национал-большевики в лице Объединенного фронта трудящихся (ОФТ).

Программа блока базировалась на двух основных принципах: сохранение единого Советского Союза и реализация в полном объеме государственного суверенитета России, обеспечение ее экономического равноправия с другими союзными республиками (эти идеи, как уже указывалось, носили взаимоисключающий характер). Сочетание имперских, союзных мотивов с руссконационалистическими явилось ярким воплощением идеологии имперского национализма, где национализму отводилась вспомогательная, подчиненная роль: он был призван служить мобилизации имперского инстинкта этнических русских для решения главной задачи – сохранения Советского Союза. (Наиболее известным носителем собственно имперской идеологии, было довольно влиятельное в 1990–1991 гг. движение “Союз” во главе с Виктором Алкснисом, Евгением Коганом, Николаем Петрушенко и др.; в отличие от “патриотического блока” оно не имело ярко выраженного национального или идеологического окраса.)

В российской провинции родственные блоку организации пользовались поддержкой части партийного аппарата, а непосредственно в Москве он находился под негласным покровительством МГК КПСС. К созданию национал-коммунистического фронта приложили руку также московский горком комсомола и официальные профсоюзы. Мотивы, побудившие партийных аппаратчиков, в особенности московских, участвовать в формировании подобной предвыборной коалиции были достаточно очевидны: преобладание демократических настроений в мегаполисах, особенно в Москве и Ленинграде, не оставляло шансов на успех сугубо коммунистическим кандидатам (“ставленникам номенклатуры”, по модному тогда определению), поэтому имело смысл воспользоваться чужой идеологической “крышей”. Националистов и часть номенклатуры сближали также ярко выраженные государственнические настроения и подчеркнуто критическое отношение к политике Горбачева.

Однако первый опыт такого союза оказался весьма неудачным: в Москве и Ленинграде национал-коммунистический блок потерпел сокрушительное поражение от своего основного конкурента – “Демократической России”. Против патриотической коалиции сработали серьезные организационные промахи, негативный (“памятный”) имидж, отрицательное отношение столичных СМИ. Однако были и более серьезные причины поражения. Во-первых, на фоне нарастающей антикоммунистической истерии и подчеркнуто критического в целом отношения общества к федеральной власти и КПСС отчетливая самоидентификация националистов с компартией явно работала против них. Националисты поддержали коммунистическую власть в тот крайне неудачный момент, когда доминантой массовых настроений стала оппозиционность; тем самым они нисколько не помогли власти, зато лишний раз нанесли ущерб своей и без того не блестящей репутации. [c.605]

Во-вторых, естественная для националистов апелляция к национальным чувствам русских была заведомо обречена на провал, поскольку по сравнению с другими крупными народами СССР этническое самосознание русских выглядело не просто ослабленым – разрушенным, а потому взывать к этническому началу в русских, которые в подавляющем большинстве не ощущали себя таковыми, попросту не имело смысла. Вместе с тем, ощущая себя скорее “советскими”, нежели русскими и выступая за сохранение союзного государства (на референдуме 17 марта 1991 г. 71,3 % населения РСФСР, имевшего право голоса, высказалось за сохранение СССР), “русские россияне” не желали более ничем жертвовать ради целостности империи.

Более того, в ходе избирательной кампании демократы успешно перехватили у националистов их “фирменную” находку – идею российского суверенитета, сделав ее своим политическим знаменем. Здесь стоит отметить, что политическая карьера Бориса