по своему положению промежуточно. Способность фантазии состоит в удержании и комбинировании образов. Это — наивысшая часть средней души, «разум животных». Воображение соседствует с разумом и в то же время связано с низшей, гуморальной органикой. Когда разум бодрствует — мир воспринимается правильно, когда спит — образы начинают громоздиться и превращаться в сновидения. Но можно грезить и наяву — это когда разум отвлечен фантазией. Слабость разума грозит потерей правильных отношений между душами.

Разум, к сожалению, не единодержавен. Его отношения с нижестоящими способностями и телесными аппетитами запутаны и нечетки. Низшие вожделения, как тупая чернь, склонны к мятежу. «Если сердце не отбросит прочь эти вредоносные движения, и фантазия — эти возникшие воображения — мы получим другую форму правления...»***. Что же следует из замешательства в микрокосме? Гуморы переполняют сердце и поднимаются выше. Мозг перестает управлять, потому что воображение, окутанное черной желчью, «вооружает духи, которые восхитительной лигой природы принуждают нервы к повиновению, а они — наши конечности; мы открываем слишком широкий путь нашим страстям»****.

*Цит соч. С. 134.

**Там же.

***Там же. С. 475.

****Там же.

551

от естественных причин, но «натуральный меланхолик» — легкая добыча для дьявола. Поэтому следует укреплять телесное и душевное здоровье, знать строение человеческого организма.

В. Царство тела и души: картина человека на пороге нового времени

Ренессансная антропология получила от античности учение о гуморах Гиппократа, аристотелевскую доктрину души-энтелехии — целевой причины живого тела, анатомию и физиологию человека по Клавдию Галену. Новое время уже на пороге: через семь лет после «Анатомии меланхолии» выйдет труд У. Гарвея,

где органом кровообращения будет определено сердце. Младший современник Бёртона Р. Декарт

радикально дуализирует картину человека: тело является физической машиной для рефлексов, душа непротяженна, бестелесна и сводится к мышлению. Это даст возможность заняться психофизиологией, не теряя проблематику души (которая тем временем превратится в сознание).

Антропология «Анатомии меланхолии» — додекартовская и догарвеевская. Душа определяется по Аристотелю, как первый акт живого тела, организация соматических процессов и цель организма.

Собственно, душ три: растительная, животная (чувственная) и разумная. Каждая представляет био-

психическое образование, одно из царств микрокосма. Как души объединяются — тайна, но все-таки коечто об этом можно сказать.

Внижнем царстве правит печень. Следуя за К. Галеном, Бёртон считает этот орган центром кровообращения. Кровь — горячий, влажный гумор, вырабатывается в печени из пищи. Там же производятся другие гуморы: холодная и влажная флегма, горячая и сухая желтая желчь и (из самых грубых частей пищи) холодная и сухая черная желчь. Печень заведует питанием, выделением, размножением и, таким образом, низшими, «растительными аппетитами».

Всредней части организма властвует сердце, «солнце тела». Это — гнездо страстей (аффектов).

Сердце, получая из печени кровь, выделяет из нее тонкие и подвижные части, подобные пару или ветру — витальные духи.

Заведует сердце и другими гуморами. Посредством аффектов оно их ускоряет и замедляет. Это —

«часть», богатая

550

восхищением, которое может приносить такое множество аффектов, посредством коих замедляется или

стопорится движение, чтобы поторапливать и понуждать гуморы в теле: как в печали, меланхолии, в гневе, в ярости, в радости посылается кровь наружу; в печали, чтоб призвать ее к движению, гуморы, как кони, влекут колесницу»*.

Строение нервов во времена Бёртона не было открыто. Нервы представлялись полыми трубочками для животных духов — особо тонкого воздуха, производимого головным мозгом из витальных духов. Мозг — «наиболее благородный орган под небесами... обиталище мудрости, памяти, суждения, разума, и коими человек наиболее подобен Богу»**.

Но мозг обиталище не только разумной души (собственно разума и воли). В нем представительствуют некоторые способности средней (животной) души: память, «общее чувство», воображение. Воображение по своему положению промежуточно. Способность фантазии состоит в удержании и комбинировании образов. Это — наивысшая часть средней души, «разум животных». Воображение соседствует с разумом и в то же время связано с низшей, гуморальной органикой. Когда разум бодрствует — мир воспринимается правильно, когда спит — образы начинают громоздиться и превращаться в сновидения. Но можно грезить и наяву — это когда разум отвлечен фантазией. Слабость разума грозит потерей правильных отношений между душами.

Разум, к сожалению, не единодержавен. Его отношения с нижестоящими способностями и телесными

аппетитами запутаны и нечетки. Низшие вожделения, как тупая чернь, склонны к мятежу. «Если сердце не отбросит прочь эти вредоносные движения, и фантазия — эти возникшие воображения — мы получим другую форму правления...»***. Что же следует из замешательства в микрокосме? Гуморы переполняют сердце и поднимаются выше. Мозг перестает управлять, потому что воображение, окутанное черной желчью, «вооружает духи, которые восхитительной лигой природы принуждают нервы к повиновению, а они — наши конечности; мы открываем слишком широкий путь нашим страстям»****.

*Цит соч. С, 134.

**Там же.

***Там же. С. 475.

****Там же.

551

Эта живописная картина отражает не столько знание телесной и психической жизни, сколько определенный социальный опыт. Микрокосм конфликтен, неустойчив, грозит катастрофическими потрясениями. Надо прилагать неустанные усилия, чтобы удержать то, что имеется, и спастись от худшего.

Г. Характерология в «Анатомии меланхолии»

Временами автор отчаивается разобраться в переплетении симптомов, причин, следствий, разнобое авторитетных суждений и должен подбадривать себя для продолжения своего трудного дела. «Вавилонская башня не произвела такого смешения языков, как сей хаос меланхолии мастерит такую превеликостъ симптомов. Здесь, во всей меланхолии, как в человеческих лицах, разносвидетельствующе уже сходство; и, как в реке мы плывем в одном месте, но не в одной воде, как один инструмент выполняет некоторые уроки

— так одна болезнь приносит разнообразие симптомов, каковые сколь бы ни были разнообразны, сложны и тяжелы для продолжения — все же я буду дерзать в столь обширной конфузии и привычно приводить их в некоторый порядок и так сводить к частному»*.

Частное выливается у Бёртона в ряд характерологических описаний и социально-психологических картин, имеющих самостоятельное познавательное значение и художественную ценность (недаром они оставили след в английской литературе). Когда автор оставляет изыскания в гуморах, экскрементах, температуре, диетах, возникают такие вот портреты меланхолической личности:

«Крайне страстные, и то, что они желают, они склонны наиболее яростно искать; тревожные, даже и очень беспокойные, недоверчивые и робкие, завистливые, злобные, временами расточительные, временами запасливые, но по большей части жадные, ворчливые, изнеженные, неудовлетворенные и всегда жалующиеся, недовольные, капризные, мстительные, легко тревожные и галопирующие в своих фантазиях, нелюбезные к речам или склонные к грубой речи, но строгие, скучные, печальные, суровые, себе на уме, очень настойчивые и, как изобразил Альбрехт Дюрер меланхолию в виде печальной

* Цит. соч. С. 475.

552

женщины, опирающейся рукой на раскрытые книги, пренебрегают обычаем и одержимы поэтому гордыней, мягкие, пьющие, как абдериты определили Демокрита; и еще — глубокого постижения, превосходного понимания, мудрости и остроумия; я-то тоже такого благородного ума. Меланхолия продвигает человеческие придумки пуще всякого там гумора, дает ход размышлениям получше сильной выпивки или сорванного куша»*.

Едва ли какая-либо симптомология способна вместить подобный набор качеств. Но литература издавна знала, как противоречив человеческий характер. Бёртон был современником Шекспира и хорошо владел искусством драматической типизации. Портрет меланхолика — художественно-психологическое обобщение эпохи. Ее героем был не только Гамлет, но и Дон-Кихот. Фантазия — сквозная фигура

бёртоновского трактата и главнейшая черта меланхолика:

«Он — великан, карлик, силен, как сотня людей, лорд, принц, герцог; и если ему сказать, что у него зловонное дыхание, громадный нос, что он болен, склонен к такому-то и такому-то расстройству, он поверит в это к вечеру и несчастной силой воображения представит это наяву.

...Неугомонные в мыслях и делах, постоянно обитающие скорее во сне, чем наяву... они бодрствуют, как другие спят, и таковы по большей части их фантазии и придумки — абсурдные, дурацкие, пустые игрушки, которыми они постоянно озабочены и заинтересованы... столь серьезные в этих безделках, как в наиболее необходимом деле, и столь неотступно думая об этом, они изнуряют себя»**.

Как и Монтень, Бёртон осуждает людей, которые «никогда не бывают у себя дома». Но навязчивое фантазирование — это еще и диагноз эпохи, которая не развела реальное и вымышленное. Даже серьезная наука, порицающая выдумки, фантазирует вовсю. Не исключение и автор, скрупулезно перечисляющий иерархии сверхъестественных сил. Вымысел еще не вполне отошел к литературе, мечтание — не вполне интериоризовалось. Утверждение, что люди в той или иной степени меланхолики, близко другой формуле эпохи: жизнь есть сон.

То, что люди в разной степени подвержены меланхолическому наваждению, объясняется и образом жизни. Некоторые сословия и общественные состояния особенно склонны к болезни черной желчи. Таковы школяры, для которых меланхолия — «один из пяти бичей», люди ученых занятий, сохнувшие без

* Цит. соч. G. 334. ** Там же. С. 335.

553

движения, а потому с застойными гуморами. Художники и лицедеи, распаляющие свою фантазию. Бёртон не упускает случая сделать ряд характерологических и социально-психологических зарисовок. Меланхолией страдают девицы и вдовы. Они часто плачут и считают, что одержимы бесами. Им лучше выйти замуж, взяв за пример Деву Марию с ее праведной жизнью. Отношение Бёртона к прекрасной половине человечества очень сочувственное, передовое и медицински обоснованное. Держать женщин взаперти, лишать семейной жизни, заточать в монастыри противоестественно и опасно. Из женщины может получиться фурия не только в переносном, но и в прямом значении слова.

Меланхолия возникает также от бедности и бесправия, поэтому людей не следует обрекать на нищету и лишать свободы. Существует любовная меланхолия. И для этого расстройства Бёртон дает профилактические и лечебные советы.

Д. Меланхолия и вера

Закончить рассказ об «Анатомии меланхолии» уместно тем же, чем сам Бёртон заканчивает свое безбрежное произведение. Рассмотрев разные виды меланхолии, он подходит к самой опасной: религиозной меланхолии. Это — расстройство любви небесной, т.е. любви к Богу. Вот уже где целый океан заблуждений и безумия!

Бог вечен, всемогущ, неизменен, мудр, совершенен. Но совершенство Творца человек должен постигать своим несовершенным разумением. Любовь к Богу испорчена аффектами и соблазнами. Часть души, предназначенной ему, уносит земная любовь. Перечислив и обличив главные религиозные заблуждения — идолопоклонство, ереси, сектантство, — Бёртон приходит к редкому для своего времени выводу: людям надо позволить верить, как они могут и как хотят. Веротерпимость обоснована бесконечностью Бога и мироздания, а также бесконечностью пандемонизма. «Из-за того, что есть бесконечные планетарные и небесные миры, так же должны быть бесконечные гении и духи, принадлежащие к каждому из них; и посему (так как все они будут обожествлены) — бесконечные религии»*. Своеобразие этой позднеренессансной

* Цит. соч. С. 923.

554

веротерпимости в том, что она возникает от соединения коперниканско-галилеевской космологии и ученого демоноведения. Примитивные же религии и ереси Бёртон считает обожествлением духов. Отчасти это проистекает из-за помутнения разума черной желчью, что мешает видеть настоящего Бога.

Лжепророков и религиозных мечтателей, продолжает Бёртон, следует посылать не на костер, а в Бедлам, ибо они — сумасшедшие. Еретиков, сектантов, атеистов лечить диетой и правильным образом жизни.

Религиозная меланхолия — тоже болезнь отравления гуморами ума, но случай этот особый, так как касается веры и проистекает при повышенном внимании и участии дьявола.

Самое опасное для страдающего религиозной меланхолией — впасть в отчаяние, т.е. усомниться в Боге и отречься от него. Такое бывает, когда ядовитые пары окутывают сознание. Это — всегда дело Сатаны, орудующего гуморами. Пусть одержимый проклинает Бога и призывает дьявола — он будет прощен, если поступил так в умопомрачении, а затем раскаялся. Хуже, если отречение совершено по собственной воле грешника. Но и тогда надо надеяться на бесконечную милость Творца, так как прощены в конце концов будут все, в том числе и дьявол.

Этот теологический оптимизм, выведенный из суровой религии предопределения, позволяет Бёртону завершить свою книгу призывом к надежде, которая одна позволяет выстоять в превратностях человеческого существования.