Нельзя отрицать наличия в русском языке многих слов, пришедших к нам со времен ордынского ига. Они, как правило, относятся к понятиям бытовой, политической и общественной сфер жизни. Например, магазин, базар, чердак, чертог,

480

сундук, тара, тариф, калибр, лютня, зенит, ставка и т. д. Многие монгольские обычаи были заимствованы русской знатью, например, выбор невесты царя из самых красивых девушек высшего сословия, создание разветвленной дворцовой службы и т. п. У монгольской знати была заимствована русской аристократией соколиная охота, охота с гончими. Донским казачеством были заимствованы приемы ведения боя, тактические приемы монгольской армии: засадные полки, «лава», «куренная» форма организации армии и жизни в мирное время, «немая» форма подачи сигналов в бою, форма стоянок — «круг» — во время боевых походов, собраний и многие другие приемы ведения сражения.

Что же касается собственно позитивных культурных заимствований в сфере монгольской культуры, которые бы дали толчок или направление культурному процессу русского общества, то нам пока не удалось их отыскать. Многие восточные обычаи были известны на Руси и раньше, как и восточные мотивы в орнаментах, восточная архитектура, посуда шли к нам через Византию, через торговлю с Востоком.

Как было показано выше, культура этого кочевого этноса, как, впрочем, и других кочевников, не отличалась богатством, сами монголы многое заимствовали у соседних цивилизованных народов: в Китае, странах Азии и Кавказа. Вещи, хранящиеся в Эрмитаже, говорят о среднеазиатском и кавказском происхождении. Известно также и то, что ремесленники, мастера в Монголии в период расцвета Империи, в основном были выходцами из завоеванных стран. К тому же, как отмечал H. M. Карамзин, русский народ, несмотря на унижение и рабство, чувствовал свое культурное превосходство в отношении к народу кочующему.

История завоеванных стран свидетельствует о том, что воздействие культуры монгольского кочевого этноса, его идеал завоеваний и покорения с его хищническими, ничем не прикрытыми и не смягченными инстинктами стремления к добыче, — носило для всех культур разрушительный, регрессивный характер. Так, одни области жизни и культуры русского народа были задержаны в своем развитии (грамотность, взаимодействие с европейской культурой и нормальный, плавный процесс обогащения достижениями этой культуры), другие — получили уродливый характер (самодержавие, система наказаний), третьи — регрессировали (характер и ценности правящей элиты, нравственность и т. п.).

Такое проявление завоевательской доминанты монгольской культуры имеет общие черты с влиянием на цивилизованные

481

народы многих других кочевых этносов, презирающих оседлые, земледельческие, народы. Об этом свидетельствует история не только монгольского этноса.

Литература

1.Владимирцов Б. Я. Общественный строй монголов. Монгольский кочевой феодализм. Л., 1934.

2.Греков И. Б., Якубовский А. Ю. Золотая Орда и ее падение. М.—Л., 1950.

3.Гумилев Л. Н. Древняя Русь и Великая Степь. М., 1989.

4.Карамзин H. M. История государства Российского. Кн.II. М., 1989.

5.Козин С. А. Сокровенное сказание: монгольская хроника 1240 г. М., 1941.

6.Марков Г. Е. Кочевники Азии: структура хозяйства и общественной организации. М., 1976.

7.Татаро-монголы в Азии в Европе. Сб. ст. М., 1977.

8.Тизангаузен В. Г. Собрание материалов, относящихся к истории Золотой Орды. М.—Л., 1941. Т. I—III.

9.Тойнби А. Постижение истории. М., 1991.

10.Трачевский А. Русская история. Ч. 1. СПб., 1895.

11.Эренжен-Хара-Даван. Чингиз-хан как полководец и его наследие // Арабески истории. (Мир Льва Гумилева.) М., 1995.

12.Юрганрв А. Л. У истоков деспотизма // История Отечества: люди, идеи, решения. Очерки истории России IX—XX в. М., 1991.

5.5.5. Своеобразие российской культуры советской эпохи

Трагически опасно для судьбы нашей родины России завершается XX столетие, и уже можно подводить его главные итоги с точки зрения культурного и цивилизационного развития. Предательски разваленный и исчезнувший с географической карты СССР (1991), всегда именуемый в глазах Запада и Востока РОССИЕЙ, — уникальнейшее за вею человеческую историю государство, вклад которого в мировую цивилизацию исключителен.

482

Каждый этап в богатой многовековой отечественной культуре — от седой древности до наших непростых постсоветских времен — имеет неповторимое лицо, отмечен сложным и неоднозначным содержанием.

Во второй раз за XX век Россия находится на решающем историческом и культурном перекрестке, в небывалых муках и с колоссальными потерями пытается обновиться, стать по-настоящему благоденствующей демократической страной. Хотя «большое видится на расстоянии», уже сегодня российская (русская) культура нуждается в глубоком осмыслении ее иллюзорных надежд и разочарований,

труднейших исканий и несомненных достижений, невероятно крупных ошибок и тяжелых поражений.

В первых попытках понять социокультурное содержание советской эпохи — в разноголосице сегодняшних мнений отчетливее других вырисовываются две позиции. Одна, поспешная, близорукая и конъюнктурная, опирающаяся только на авторитетные суждения философа Н. Бердяева о «новом средневековье» и поэта О. Мандельштама о «веке-волкодаве», объявляет почти столетнюю советскую историю и культуру заведомо мрачной ямой тоталитаризма, не представляющими якобы никакого позитивного содержания. Другая — конкретно-историческая, аналитически объемная и граждански ответственная, учитывающая сложнейшие противоречия в развитии и тормозящие его явления, точка зрения, отбрасывающая в сторону метания в крайности, скоропалительную смену полюсов и ядовитое нигилистическое отрицание в угоду выгодной ситуации и амбиций. Именно такая позиция нам представляется исторически объективной и продуктивной. Безусловно, историю и культуру советской эпохи крайне важно рассмотреть в реальных противоречиях общественной жизни, социальной психологии народа, в сопоставлении всей дооктябрьской русской культуры серебряного века и культуры русского зарубежья — неотъемлемой составной части всей отечественной культуры текущего столетия. Иначе её анализ может превратиться в безосновательный и безответственный, жестокий суд над ней и родным народом-страдальцем, у которого небывало трагическая и вместе с тем творчески самобытная судьба. К величайшему сожалению, наши опасения сегодня стали реальностью. Нужно прежде всего не отмахиваться необдуманно от сложностей эпохи, не «отменять» произвольно то, что было в недавнем прошлом, а суметь «подняться над схваткой» и отдать должное всем духовным, социальным и материальным явлениям, движениям, течениям и школам в российской культуре нынешнего столетия.

483

Ныне нами осознано основное: советская культура и культура советской эпохи — явно не одно и то же. Многозначную и многослойную культуру советской эпохи нельзя сводить в прокрустово ложе воспевания отвлеченно-идеального «светлого будущего» — коммунизма или безоглядному восхвалению вождизма. В этом случае проявилась бы грубая примитивизация сложнейшего явления, где исключительно наивная утопическая вера или надежда, определявшая смысл жизни миллионов одних людей, уживалась рядом с драматизмом личных судеб миллионов других. Нельзя не вспомнить без внутреннего потрясения многих и многих из духовного пантеона России: А. Блока, С. Есенина, Н. Гумилева, Н. Клюева, О. Мандельштама, В. Маяковского, А. Платонова, М. Цветаеву, М. Булгакова, А. Лосева, А. Солженицына, М. Бахтина...

Поистине им . несть числа!

Социокультурная панорама советской эпохи — пестрая, мучительно сложная диалектическая целостность мозаики. Кричащая противоречивость, свойственная как всей системе, так и составляющим ее неоднозначным элементам. Духовное, человечески живое и заветное в ней всегда самым странным образом сочеталось с мертвящей своей бездуховностью административно-командной системой власти, тоталитаризмом, а кровная связь с многовековой историей народа — с официозным прославлением все той же системы: горы фальшивых произведений в самых разных жанрах, дифирамбов в честь вождей и в различном исполнении... Так что сегодня глубоко закономерно то, что далеко не все сделанное в советской культуре выдержало строгую проверку Временем, своеобразным испытанием «на разрыв».

В советской культуре нельзя было не заметить официально признанную и находящуюся в «тени» культуру инакомыслия и оппозиции, культуру «подполья» и «выдворенную» за рубеж. Сходство и несходство их неоднозначных судеб в том, что они должны были стать послушным придатком тоталитарного государства. Истинная духовность, трепетное обращение к национальным истокам, общечеловеческие ценности — вот что служило мерой и критериями названных структур, которые с кровью и потом, трагедийно и сложно прорывались через канонизированную классовость, безудержную политизацию, временные непонимание и забвение, тиранию. В советском прошлом присутствует качественно иной духовный стержень, иная линия: не только «применительно к подлости», но действительно связующая начало нашего пути с сегодняшним и завтрашним днем. В этом труднопереоценимом качестве культура

484

советской эпохи продолжает российский менталитет столетий. В эти грозовые десятилетия отчетливо проявляются и невероятно настойчивое стремление к идеалу, и безоглядно неистовая вера в «рай на земле»,

инапористая нацеленность на «мировую революцию», на «светлое и радостное будущее».;. При этом нередко сочетается поиск общественной организации жизни, во многом философски звучащий, пытливый и многоплановый у разных творческих индивидуальностей, и жертвенность во имя будущего на страдных путях создания казарменного социализма, многотрудные думы о мучительной деле советского крестьянства

имногомиллионном вкладе граждан бывшего СССР в Победу (несомненно, цифра людских потерь будет постоянно расти), в спасение от фашизма мировой цивилизации (Евплова Т.Е.).

Вместе с тем культура советской эпохи есть особое явление социокультурного мышления, массовой психологии, связанной с российским (русским) менталитетом, с традицией беспримерной политизации и игнорирования запросов и прав отдельной личности, с одержимым стремлением масс веровать даже на официально атеистической почве, с постоянной ориентацией на культ Государства, Отечества и недалекого лидера-пророка... Как верно отмечают многие современные исследователи, для рассматриваемой эпохи, в частности для ее рядового «колесика и винтика», типично извечное российское состояние «зажатости» между прошлым и будущим, абсолютной концентрации на «двоичности» (революция — контрреволюция,

белые — красные, мы — они, наши — не наши и т. п.), при заявленной одержимой устремленности вперед соседствует полное равнодушие к сиюминутному настоящему, к его важной роли в жизни современного конкретного человека. Думается, аморальной и ненаучной выглядит позиция тех скоропалительных критиков, кто видит в культуре советской эпохи только мифологизированную утопию, игнорируя при этом ее многозначность и определенные связи с духовными поисками в ближайшей русской истории. Суждения Н. Бердяева, Г. Федотова, И. Ильина и других известных философов культуры убеждают нас в том. Первый из названных утверждал, давая нам серьезную информацию к размышлению: «Большевизм гораздо более традиционен, чем это принято думать, он согласен со своеобразием русского исторического процесса»...

Ретроспективно обозревая сложную и драматичную историю советской эпохи, следует выделить несколько социокультурных десятилетий, отличающихся друг от друга принципиальным содержанием. Обоснованно назовем двадцатые, шестидесятые

485

ивосьмидесятые годы как основные этапы развития культуры некоторого плюрализма и инакомыслия по отношению к партийно-государственной идеологии, как стойкую опору пробуждающегося нового социокультурного мышления и сопротивления тоталитаризму («О, как я все угадал!» у М. Булгакова, исповедально-потрясенная мысль А. Н. Радищева как нельзя лучше выражала гражданское и эстетическое кредо А. Платонова, «жить не по лжи!» — как завет в этике А. Солженицына, «что с нами происходит?» — тревожный нравственный вопрос В. Шукшина современникам и потомкам), как активное воспитание общественного самосознания и деятельности, как мощные прорывы к общечеловеческим ценностям.

Двадцатые годы были, пожалуй, самыми многообещающими в истории советской культуры. Хронологически почти целое десятилетие оказалось такой стадией развития общества, которая существенно отличалась как от предыдущей, (серебряный век), так и последующей (усиление партийно-государственной деспотии). Специфика двадцатых состояла прежде всего в возможности творческого плюрализма, в многообразии форм социально-экономического развития, в известной динамичности и еще открытости политической жизни, в небывалом для последующих времен духовном богатстве. Они выделяются активной деятельностью блестящей плеяды исторических личностей, выдающихся ученых и художников слова, поразному воспринимавших мир, но активно участвовавших в его преобразований (И. Павлов, Н. Вавилов, К. Циолковский, А. Чаянов, М. Булгаков, А. Платонов, М. Шолохов и др.). Поэтому не случайно те памятные годы при всей своей противоречивости явились временем альтернатив, возможностей диалога культур и инакомыслия, временем борьбы за то или иное будущее нашей страны. Выделение рождавших надежды двадцатых в особый этап советского общества связано еще и с нэпом (новой экономической политикой). Он дает пока уникальный случай из истории послеоктябрьского периода, позволяющий осмыслить целостный процесс в его многообразных проявлениях.

Прежде всего нельзя забывать, что на содержательность и глубину исканий двадцатых в культуре падал благотворный отсвет блистательного серебряного века (многие деятели его продолжали творить в разных сферах духовного — К. Станиславский, В. Немирович-Данченко, А. Ахматова, О. Мандельштам, И. Павлов

идр.), который «закончился», надо полагать, в 1921—1922 гг.: расстрел Н. Гумилева, смерть А. Блока, забытого властью, высылка ведущих русских философов, историков,

486

профессоров, социологов на пресловутом «философском пароходе», активная эмиграция творческой

интеллигенции. Ощущения последней хорошо передает писатель М. Осоргин в книге воспоминаний «Времена»: «От революции пострадав, революций не проклинали и о ней не жалели; мало было людей, которые мечтали бы о возврате прежнего. Вызывали ненависть новые властители, но не дело, которому они взялись служить и которое оказалось им не по плечу, — дело обновления России. В них видели перерядившихся старых деспотов, врагов свободы, способных только искажать и тормозить огромную работу, которая могла бы быть — так нам казалось — дружной, плодотворной и радостной. Смотря вперед, верили или хотели верить, что все это выправится, и потому так мечтали о прекращении гражданской бойни, мешавшей успокоению и питавшей террор»...

Совсем недаром тонкий знаток отечественной культуры академик Д. Лихачев не без горечи однажды заметил: «Мы подарили Западу начало нашего века». И как оказалось, не только начало. В стихотворении «Век» (1922) О. Мандельштам передал трагическое ощущение времени, характерное для части интеллигенции:

Век мой, зверь мой, кто сумеет Заглянуть в твои зрачки И своею кровью склеит Двух столетий позвонки?..

Все же бросается в глаза общий тонус духовных поисков, прослеживается многообразие литературных группировок и художественных объединений, богатство стилевых и жанровых исканий в искусстве (А. Платонов, В. Кандинский, Е. Замятин, П. Филонов, М. Булгаков, М. Шолохов, К. Петров-Водкин и др.). Рождающийся новый метод, еще не названный социалистическим реализмом и не загруженный партийными догмами, резко увеличил для художника «зону контакта с изображаемым миром», требовал от него постоянно «соприкасаться «со стихией незавершенного настоящего» (М. Бахтин). Живая душа нового метода, вызвавшего сильнейший резонанс в художественном мире планеты, — в движении познающей

мысли, в превращениях, изменениях форм и стиля... Если современные писатели Запада и Востока имеют сегодня горькое право на вакуум, на свою ненужность, на нереализованность, на «свободу и одиночество», то М. Шолохов в «Тихом Доне», этом «эпическом самопознании истории и самого себя, оказался в счастливом

487

теснейшем отношении с изображаемым миром, с соавтором-историей» (В. Чалмаев). Не случайно первым немецким откликом на роман века была необычайно содержательная рецензия писателя Ф. Вайскопфа: «Тихий Дон» кажется мне исполнением того обещания, которое молодая советская литература дала начавшему внимать ей Западу «Разгромом» Фадеева, «Брусками» Панферова, новеллами и романами Бабеля и Иванова; идет новая литература, сильная своей самобытностью... То, что в известных уже произведениях молодых русских прозаиков часто только намечалось, было еще зародышем — новый угол зрения, подход к проблеме с совершенно неожиданной, новой стороны, сила художественного отображения, — все это в романе Шолохова получило уже свое полное развитие. Величием своего замысла, многообразием жизни и проникновенностью воплощения этот роман напоминает «Войну и мир» Льва Толстого» (1929). Певец Тихого Дона смог, как и А. Платонов в романе-предупреждении «Чевенгур» (1929), как М. Булгаков в «Белой гвардии» (1925) и «Мастере и Маргарите», «с тревогой и мукой сказать всему миру: путь революции сложен, противоречив, это буря, которая выбрасывает на верх, к вершинам власти не только идеалистов, бескорыстных романтиков, подвижников, но и людей социального дна, люмпенов, ограниченных доктринеров, фанатиков казарменного «рая» (В. Чалмаев). В сатирических повестях «Собачье сердце» (1925), «Дьяволиада» (1924), «Роковые яйца» (1934) М. Булгакова, в пьесе А. Платонова «Шарманка» (1928), в стихах С. Есенина, О. Мандельштама и других во весь голос звучал сигнал тревоги в связи с абсолютизацией насилия, которое начинало искать жертвы везде...

Тревога рождалась от разрушительного воздействия административно-командных методов руководства экономикой и культурой, от усиливающегося духовного диктата партии-государства над творческой интеллигенцией, отмены нэпа, разрушительной деятельности пролеткульта, РАППа и других объединений, от отделения школы и граждан от церкви как отторжении народа от своей богатой национальной истории, культуры и нравственности, трагически преступной тайной распродажи за бесценок художественных сокровищ Эрмитажа, Русского музея, русской православной церкви и дома Романовых, принявшей в тридцатые годы еще больший размах, — вот далеко не полный перечень серьезных духовных утрат в жизни общества, настоящий «культурный террор»...

Нельзя не сказать о том, что в советскую эпоху шла постоянная борьба русского начала с космополитическими силами.

488

раскрестьянивание России, подавление русского национального сознания, православия подготавливали «перестройку» постсоветского периода, перешедшую в затяжной болезненный кризис. Одновременно с известными экономическими пятилетками была объявлена и «безбожная пятилетка», выразительно запланировано, в каком году будет закрыта последняя церковь в стране, а в каком — имя Бога больше не будет произноситься. И. Сталин заложил мину замедленного действия, когда определил культуру Отечества «национальной по форме, социалистической по содержанию»... Не зря в письме Л. Брежневу в марте 1978 г. великий русский писатель М. Шолохов писал о «протаскивании через кино, телевидение и печать антирусских идей, позорящих нашу историю и культуру». Такой подход сохранился до сегодняшних дней.

В лучших произведениях «деревенской прозы» 60—70-х гг. (Ф. Абрамов, В. Астафьев, В. Белов, В. Шукшин, В. Распутин и др.) убедительно показано тотальное уничтожение именно форм национальной русской жизни. Полноценная народная жизнь, богатейшая культура народа, изображенная с писательской болью в «Канунах» В. Белова, «Прощании с Матерой», во многих рассказах В. Шукшина и др., так как над ней занесен топор...

Русская цивилизация обладает спасительной внутренней силой, позволяющей ей выжить, даже если растаптывались жизни ее творцов от 20-х до 90-х гг. Основная линия ее развития — это противостояние силам, разрушающим русскую традицию, русскую идею. Более того, вся советская история была борьбой этих двух сил.

Вместе с тем двадцатые все-таки не отказались от культурной полифонии, сохраняя определенные намерения к диалогу культур и эпох, когда не были еще полностью заангажированы политикой (публиковались произведения мировой литературы, мемуары и воспоминания белых генералов, проводились выставки художников-передвижников и авангардистов и т. д.), давали себя знать традиции христианской философии и культуры (П. Флоренский, М. Булгаков и др.)...

Разрушительная деятельность сталинского тоталитаризма начала усиливаться во второй половине двадцатых, особенно с развертыванием коллективизации (проводимой под лозунгом «раскулачивания», как в годы гражданской войны — «расказачивания») — великого преступления системы перед своим народом, получившего глубокое художественное воплощение в «Котловане» А. Платонова и «Поднятой целине» М. Шолохова. Последствия этого эксперимента над людьми и землей

489

постоянно отзывались на судьбах российской деревни вплоть до наших дней.

Тридцатые — сороковые — время еще большего упрочения административно-командной,