2. Летописание XII – первой трети XIII века

«Повесть временных лет», излагавшая русскую историю от времени Кия, Щека и Хорива до начала XII в., нашла свое продолжение в летописных сводах, составлявшихся в Киеве, Переяславле-Русском,[104] Новгороде, а начиная с середины XII в. – в Галицко-Во- лынской Руси, в Чернигове, Ростове и Владимире Суздальском.

Южнорусское летописание XII в. дошло до нас по преимуществу в составе так называемой Киевской летописи – великокняжеского летописного свода, доведенного до 1199 г. и отредактированного, как полагают, выдубицким игуменом Моисеем.[105] Состав Киевской летописи довольно сложен: в ее основе лежат собственно киевские великокняжеские своды, дополнен-

104На Руси существовало два Переяславля – Переяславль Южный, или Русский, расположенный юго-восточнее Киева, центр одноименного княжества, и Переяславль-Залесский в Ростовской земле.

105Киевской летописью исследователи условно называют часть Ипатьевской летописи (статьи 1118–1199 гг.). См.: Ипатьевская летопись. – ПСРЛ, т. 2. М., 1962, стб. 285–715. Об источниках Киевской летописи и ее создателях см.: Приселков М. Д. История русского летописания XI–XV вв. Л., 1940; Насонов А. Н. История русского летописания XI – начала XVIII века. М., 1969; Рыбаков Б. А. Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве». М., 1972.

ные извлечениями из летописи, ведшейся в Переясла-

вле-Русском, из летописца черниговского князя Игоря Святославича (героя «Слова о полку Игореве»), семейной хроники Ростиславичей (потомков князя Ростислава Мстиславича – внука Владимира Мономаха), состоявшей по преимуществу из некрологических характеристик представителей этой княжеской ветви, и других источников.

Киевское летописание в значительной мере утратило широкий, общерусский взгляд на события современности, присущий «Повести временных лет»: эта летопись – скорее хроника деяний киевских князей и их политических партнеров или противников. Повествуя о событиях современности, Киевская летопись утратила и другую привлекательную черту «Повести временных лет» – связь с историческим эпосом и, соответственно, черты эпического стиля. По большей части мы находим в Киевской летописи погодные записи

– то краткие, лаконичные, то подробные, скрупулезно излагающие перипетии военной или дипломатической жизни, но при этом остающиеся лишь информацией, не перерастающей в подлинно сюжетное повествование. Сюжетных рассказов в Киевской летописи немного: это так называемые «повести о княжеских преступлениях» (рассказ об убийстве Игоря Ольговича под 1147 г., рассказ о клятвопреступлении Владимирки Галицкого под 1140–1150 гг., повесть о убиении Андрея

Боголюбского)[106] и повесть о походе Игоря Святосла-

вича на половцев в 1185 г.

Киевская летопись, особенно в своей второй части (начиная со статей 40-х гг. XII в.), – наглядный пример торжества стиля монументального историзма, зарождение которого мы наблюдали еще в «Повести временных лет» (см. ранее, с. 43). И киевский, и черниговский летописцы, и составитель хроники Ростиславичей часто приводят пространные некрологические характеристики, постоянно употребляют традиционные речевые клише при описании битв или каких-либо значительных моментов в жизни князя.[107]

Начиная с середины XII в. все более заметной становится роль в общерусских делах Владимиро-Суз- дальского княжества. Юрий Долгорукий дважды (1149– 1150, 1155–1157) добивается киевского стола, в 1169 г. Киев был взят и разгромлен войсками Андрея Боголюбского – сына и преемника Юрия. Военно-полити- ческая активность не могла не отразиться на идеологической жизни Владимиро-Суздальского княжества, и на смену кратким записям, ведшимся, как полагают,

106Группа этих «повестей» была выделена и рассмотрена Д. С. Лихачевым в его книге «Русские летописи и их культурно-историческое зна-

чение» (М. – Л., 1947, с. 219–247).

107См.: Еремин И. П. Киевская летопись как памятник литературы. – В кн.: Еремин И. П. Литература древней Руси. (Этюды и характеристики). М. – Л., 1966, с. 98–131; Лихачев Д. С. Человек в литературе древней Руси. Изд. 2-е. М., 1970, гл. 2.

уже с начала XII в. в Ростове и Владимире и фиксиро-

вавшим наиболее значительные исторические события, приходят летописные своды. Исследователи реконструируют Владимирские своды 1175 г., 1189–1193 гг. и созданный на их основе княжеский свод начала XIII в. (1212).[108] Своды конца XII в. сохранились в составе Лаврентьевской летописи, а свод 1212 г. – в Радзивиловской и Московско-Академической летописях,[109] а также в «Летописце Переяславля-Суздальского».[110] Владимирское летописание преследовало цель утвердить авторитет своего княжества и обосновать его претензии на политическую и церковную гегемонию во всей Руси. Именно поэтому владимирские своды не ограничивались описанием местных событий, а представляли широкую картину истории всей Русской земли; южнорусские события излагались в основном по летописям Переяславля-Южного, с которым у владимирских князей были прочные политические связи.

108О владимирском летописании XII в. см.: Приселков М. Д. История русского летописания XI–XV вв., с. 57–96; Лихачев Д. С. Русские летописи…, с. 268–280; Насонов А. Н. История русского летописания, с. 112– 167.

109Радзивиловская и Московско-Академическая летописи изданы как варианты к Лаврентьевской летописи в первом томе ПСРЛ (Л., 1926– 1928; переиздание: М., 1962).

110См.: Летописец Переяславля-Суздальского, составленный в начале XIII века (между 1214 и 1219 гг.). Изд. М. Оболенским. М., 1851. «Перея- славлем-Суздальским» издатель называет Переяславль-Залесский.

Для владимирских летописных сводов конца XII

в. характерна стилистическая манера, отвечающая идеологической направленности владимиро-суздаль- ского летописания: летописцы постоянно украшают свое повествование нравоучительными и благочестивыми рассуждениями, подчеркивая этим, что их княжество находится под покровительством патрональной иконы – Владимирской божьей матери и что именно «владимирцы» «прославлены богом по всей земли за их правду». Владимирские князья в изображении летописцев исполнены мудрости, справедливости и благочестия; некрологические характеристики их торжественно помпезны, пересыпаны цитатами из священного писания.

Несколько иной характер имеет свод 1212 г.: его составитель, как отметил Д. С. Лихачев, «систематически исправлял стиль предшествующего летописания, стремясь избавиться от излишних архаизмов и церковнославянизмов в лексике». Свод 1212 г. был иллюстрирован многочисленными миниатюрами. Все это, по мнению Д. С. Лихачева, свидетельствует о стремлении великого князя владимирского (инициатора создания свода) «придать своему летописанию торжественность, парадность и вместе с тем доступность для понимания людей, не искушенных в церковной книжно-

сти».[111]

Совершенно иной характер имеет новгородское летописание. Как полагают исследователи, новгородское летописание, ведшееся еще с XI в., после антикняжеского переворота 1136 г. претерпело существенное изменение. По поручению новгородского епископа Нифонта из летописи была изъята начальная часть «Повести временных лет» третьей редакции (до статьи 1074 г.) и заменена текстом «Начального свода», а оставшаяся часть Повести существенно сокращена. Причина этой замены, как полагает Д. С. Лихачев, была в том, что именно «Начальный свод» открывался предисловием, содержавшим осуждение князей, разоряющих Русскую землю поборами, упрекавшим их в «несытстве» и алчности. Этот тон предисловия как нельзя более подходил к политической ситуации тех лет, когда князь Всеволод Мстиславич был изгнан и Новгород стал городской республикой (князья отныне приглашались вечем и роль их в управлении городом была существенно ограничена).[112] Новгородское летописание – особенно летописание XII в. – отличается от южнорусского стилистической безыскусственностью (здесь мы совершенно не встретим черт сти-

111Лихачев Д. С. Русские летописи…, с. 279.

112См.: Лихачев Д. С. 1) Новгородские летописные своды XII века. – ИОЛЯ, т. 3, 1944, вып. 2–3, с. 98–106; 2) Софийский временник и новгородский политический переворот 1136 г. – ИЗ, 1948, т. 25, с. 240–265.

ля монументального историзма), естественно сочета-

ющейся с простотой и «демократичностью» содержания. Летописцы по преимуществу говорят о местных, новгородских событиях, редко упоминая о событиях в других русских княжествах. Даже о небесных знамениях, стихийных бедствиях, голоде – событиях и явлениях, как правило дававших средневековым хронистам повод к мистическим рассуждениям, – новгородская летопись пишет по-деловому, суховато, избегая рассуждений и толкований.[113]

В новгородской летописи XII – начала XIII в. почти нет подробных рассказов: обстоятельно повествуется лишь о знаменательных событиях 1136–1137 гг., когда был изгнан князь Всеволод. В статью 1204 г. вставлена пространная повесть о взятии Константинополя крестоносцами. В остальной своей части новгородская летопись состоит из кратких погодных записей.

Новгородское летописание остается в течение долгого времени обособленным от летописания общерусского, и лишь в XV в. новгородские летописи использу-

113 Например, о страшном урагане 1125 г. летопись пишет: «В то же лето бяше буря велика с громомь и градомь, и хоромы раздьра, и с божниць [церквей] вълны [покрытия сводов] раздьра, стада скотины истопи в Волхове, а другыя одва переимаша живы», о голоде два года спустя: «А на осень уби мороз вьрьшь [здесь: яровой хлеб] всю и озимице; и бы голод и церес зиму, ръжи осминка по полугривне» и т. д. См.: Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. Под. ред. и с предисл. А. Н.

Насонова. М. – Л., 1950, с. 21.

ются при составлении общерусского летописного сво-

да (см. далее, с. 194).

* * *

Рассмотрим теперь несколько повестей, вошедших в летописные своды XII – начала XIII в.

«Повесть о убийстве Андрея Боголюбского» известна в двух версиях – пространной (в составе Ипатьевской летописи) и краткой (в Лаврентьевской летописи).[114] Пространная версия Повести открывается похвалой Андрею – «благоверному и христолюбивому» князю и описанием созданного им храма Богородицы в Боголюбове.[115] Затем летописец вновь возвращается к характеристике князя, который, по его словам, «не помрачи ума своего пьяньствомь, и кормитель бяшеть черньцемь и черницам», и «всяк обычаи добронравен имеяшеть», и «всею добродетелью бе украшен» (стб. 583). Этот восторженный панегирик помогает резче от-

114Ипатьевская летопись, стб. 580–595; Лаврентьевская летопись. – ПСРЛ, т. 1. М., 1962, стб. 367–371. Вопрос о взаимоотношении версий дискуссионен. В последнее время утверждается точка зрения, согласно которой первична пространная версия (см.: Воронин Н. Н. Повесть об убийстве Андрея Боголюбского и ее автор. – История СССР, 1963, № 3, с. 80–97; Рыбаков Б. А. Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве», с. 79–83).

115Повесть излагается по Ипатьевской летописи. (Далее ссылки на это изд. в тексте).

тенить всю кощунственность злодеяния убийц. И не

случайно заканчивается он весьма показательной параллелью – Андрей сравнивается с Борисом и Глебом, «братома благоумныма, святыма страстотерпцема вьследовал еси», – восклицает летописец (стб. 584). Как

икнязья-мученики, Андрей «вражное убийство слышав напереде», но, как и они, лишь «духом разгореся божественным» и не пытается предотвратить покушение. Однако перейдя к рассказу о самом убийстве, автор Повести вносит в повествование несколько живых черт, и из иконописных контуров злодеев и их жертвы начинает проступать живая плоть человеческих характеров; заговорщик Яким, оказывается, решился на преступление после того, как Андрей казнил его брата: Яким боится теперь за собственную жизнь,

иименно это, а не наущение дьявола, толкает его в ряды заговорщиков. Убийц, проникших в княжеский дворец, охватывает страх; по пути к княжеской опочивальне они заходят в «медушу» (кладовую), пьют там, надеясь, что хмель придаст им больше смелости и подавит угрызения совести. Андрей Боголюбский в отличие от Бориса и Глеба, безропотно принявших смерть, яростно сопротивляется, и заговорщикам удается одолеть его только потому, что князь безоружен – его меч был заранее украден. Дальнейшие события развертываются так же, как и «Житии Бориса и Глеба» (возможно, рассказчик подражал этому классическому образ-

цу): хотя князю нанесены «копийные язвы», он остает-

ся жив, «в оторопе» выскакивает из ложницы и прячется в сенях. Узнав об этом, заговорщики возвращаются и снова нападают на князя. Однако он успевает произнести в предсмертные минуты пространную молитву. Эта ситуация напоминает нам рассказ о смерти Бориса и Глеба. Бориса также убивают в три приема (см. выше, с. 55), Борис и Глеб точно так же на глазах своих убийц успевают обратиться к богу с пространными молитвами.

Далее в «Повести об Андрее Боголюбском» обращает на себя внимание совершенно «реалистический» эпизод: один из приближенных князя – Кузьмище – упрекает заговорщика Амбала: «Помнишь ли, жидовине, вь которых порътех пришел бяшеть, ты ныне в оксамите стоиши, а князь наг лежить», – подчеркивая тем самым черную неблагодарность княжеского фаворита (стб. 590). Этот диалог сопровождается, между прочим, интересной деталью, Кузьмище просит: «Молю ти ся, сверьзи ми что любо!». Амбал сбрасывает ковер и корзно (накидку, плащ). Из предыдущего рассказа мы знаем, что тело князя было брошено «в огород», где его и нашел Кузьмище. То, что Амбал в ответ на слова Кузьмищи «сверг» ковер и корзно, позволяет допустить, что диалог происходил между Амбалом, стоявшим на возвышении (быть может, на крыльце), и Кузьмищем, стоявшим внизу, на земле. Если эта догад-

ка верна и в диалоге отразилось живое припоминание,

как именно стояли в тот момент его участники, то перед нами надежное свидетельство в пользу гипотезы, согласно которой рассказ Кузьмищи Киянина был использован автором «Повести о убийстве Андрея Боголюбского». Сочетание двух версий, – собственно летописной (отразившейся в Лаврентьевской летописи) и рассказа со слов очевидца и породило сочетание агиографических трафаретов и живых, «реалистических» деталей, присущее версии Ипатьевской летописи.

Особым психологизмом, довольно редким в летописании XII в., отмечен и рассказ Ипатьевской летописи о походе Игоря Святославича на половцев, особенно то место его, где повествуется о колебаниях Игоря: принять или отвергнуть предложение о побеге из пле-

на.[116]

Из летописных повестей рассматриваемого периода заслуживает упоминания также «Повесть о взятии Царьграда крестоносцами в 1204 г.».[117] Она была на-

116Ипатьевская летопись, стб. 637–651. См. о нем: Рыбаков Б. А. Киевская летописная повесть о походе Игоря в 1185 г. – ТОДРЛ, т. 24. Л., 1969, с. 58–63. Ср. также наблюдения Л. И. Сазоновой над переработкой этого рассказа в «Истории Российской» В. Н. Татищева (см.: Сазонова Л. И. Летописный рассказ о походе Игоря Святославича на половцев в 1185 г. в обработке В. Н. Татищева. – ТОДРЛ, т. 25. М. – Л., 1970, с. 29–46).

117Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов, с. 46–49. См. о повести: Мещерский Н. А. Древнерусская повесть о взятии Царьграда фрягами в 1204 г. – ТОДРЛ, т. 10. М. – Л., 1954, с. 120–135.