- •Информация об издании
- •От редакции
- •Русская литература X – первой четверти XVIII века
- •1. Введение
- •2. Переводная литература XI–XII веков
- •3. Древнейшее летописание. Повесть временных лет
- •4. «Слово о законе и благодати» Илариона
- •5. Древнейшие русские жития («Житие Феодосия Печерского», жития Бориса и Глеба)
- •6. Сочинения Владимира Мономаха
- •1. Общая характеристика
- •2. Летописание XII – первой трети XIII века
- •3. Торжественное красноречие XII века. Климент Смолятич и Кирилл Туровский
- •4. «Слово о полку Игореве»
- •5. Киево-Печерский патерик
- •1. Общая характеристика
- •2. Летописание
- •3. Моление Даниила Заточника
- •4. Слово о погибели Русской земли
- •5. Агиография
- •6. Серапион Владимирский
- •7. Повесть о разорении Рязани Батыем
- •Литература эпохи русского Предвозрождения.
- •Раздел 1. Литература XIV века до Куликовской битвы
- •1. Общая характеристика
- •2. Летописание
- •3. Агиография
- •4. Повесть о Шевкале
- •5. Переводные повести
- •6. «Послание архиепископа новгородского Василия ко владыце тферскому Феодору о рае»
- •1. Общая характеристика
- •2. Летописание
- •3. Хронограф
- •4. Агиография
- •5. Легендарные сказания
- •6. Памятники Куликовского цикла
- •7. Повесть о нашествии Тохтамыша на Москву
- •8. Повесть о Темир-Аксаке
- •Раздел 1. Литература середины XV – первой четверти XVI века
- •1. Общая характеристика
- •2. Летописи. «Хожение за три моря» Афанасия Никитина
- •3. Агиография
- •4. Повести
- •Раздел 2. Литература XVI века
- •1. Общая характеристика
- •2. Жития
- •3. Историческое повествование
- •4. Повести
- •5. Публицистика
- •Литература «переходного века»
- •Раздел 1. Литература первой половины XVII столетия
- •1. Общая характеристика
- •2. Агитационная письменность Смутного времени. «Открытие характера»
- •3. Открытие «частного человека»
- •4. Первые опыты книжного стихотворства
- •5. Литературные школы Сибири и Дона
- •Раздел 2. Литература второй половины XVII столетия
- •1. Общая характеристика
- •2. История и вымысел. «Сказочная» повесть об Азове, повести о начале Москвы, повесть о Тверском Отроче монастыре
- •3. Первый опыт романа
- •4. Рыцарский роман и оригинальная авантюрная повесть
- •5. Демократическая сатира. «Древнерусский смех»
- •6. Переводная и оригинальная новелла. Повесть о Фроле Скобееве
- •8. Протопоп Аввакум
- •9. Московское барокко
- •Новые идеологические и художественные явления литературной жизни первой четверти XVIII века
- •1. Общая характеристика
- •2. На пути к новой русской литературе
- •Заключение
- •Русская литература XVIII века
- •Введение. Пути становления русской литературы XVIII века и формирование ее национального своеобразия
- •Литературно-общественное движение 1730-х – начала 1760-х годов. Становление классицизма
- •1. Введение
- •2. Кантемир
- •3. Тредиаковский
- •4. Своеобразие русского классицизма
- •Ломоносов
- •Сумароков
- •1. Введение
- •3. Демократическая проза 1760-х годов
- •Державин
- •Фонвизин
- •Литературно-общественное движение 1780–1790-х годов
- •1. Введение
- •2. Русская комическая опера
- •4. Крылов (1790-е годы)
- •Радищев
- •Сентиментализм. Карамзин
- •1. Общая характеристика
- •2. Карамзин
- •Заключение. Литературные традиции XVIII столетия и русская литература XIX века
3.Первый опыт романа
ВXVII в. впервые была осознана самодовлеющая ценность художественного освоения мира. Освобождаясь от деловых функций, от связи с церковным обрядом, проза XVII в. превращалась в свободное повествование. Она не только разрушала или переосмысливала средневековый канон, не только ориентировалась на западные образцы, – она также создавала сложные, качественно новые композиции, основанные на контаминации нескольких традиционных жанров. Такова «Повесть о Савве Грудцыне»,[608] которая
визвестном смысле может быть названа первым русским опытом романа.
Эта повесть, отразившая, по-видимому, какие-то ре-
альные беды богатой купеческой семьи Грудцыных – Усовых,[609] была написана в 60-е гг. как эпизод из недавнего прошлого. Действие ее приурочено к первой трети века – оно начинается «в лето от сотворения миру 7114-е», т. е. в 1606 г., когда пал Лжедмитрий, и охватывает осаду русскими войсками Смоленска в 1632–
608Изд. текста см.: Скрипиль М. О. Повесть о Савве Грудцыне. (Тек-
сты). – ТОДРЛ, т. 5, 1947. М. – Л., с. 225–308; «Изборник», с. 609–625 (ци-
таты даются по «Изборнику»).
609История этого рода прослежена по документам М. О. Скрипилем, см.: Скрипиль М. О. Повесть о Савве Грудцыне. – ТОДРЛ, т. 2. М. – Л., 1935, с. 181–214; т. 3, 1936, с. 99–152.
1634 гг. Основные события сгруппированы вокруг этой
осады.
У повести есть два жанровых прототипа. Первый – «чудо», религиозная легенда о юноше, который продал душу дьяволу, потом покаялся и был прощен. В средние века жанр «чуда» был одним из самых распространенных. Обильно представлен он и в письменности XVII в. – и оригинальными образцами, и переводными сборниками типа «Звезды Пресветлой» и «Великого Зерцала». Каждая легенда решает определенную дидактическую задачу, иллюстрируя наперед заданный тезис, некую христианскую аксиому, и строится обычно по трехчастной схеме: прегрешение (несчастье, болезнь) – покаяние – отпущение греха. Сохраняя основные композиционные узлы, писатель мог «оживлять» жесткую схему, вводя произвольное число персонажей и разнообразный событийный материал.
Этот принцип положен в основу тех легенд, в которых можно видеть сюжетный источник «Саввы Грудцына».[610] Первая из них – это «Чудо о прельщенном отроке», известное в двух славянских версиях (восходит к Житию Василия Великого Каппадокийского).[611] Здесь рассказывается, как безнадежно влюбленный отрок берет у чародея письмо к дьяволу и идет ночью
610Истоки русской беллетристики, с. 525–536 (раздел о «Савве Грудцыне» написан Д. С. Лихачевым).
611Легенда излагается по пересказу Д. С. Лихачева.
к языческому капищу, где кидает письмо в воздух, при-
зывая дьявола. «Духи лукавства» ведут его к сатане. Тот, сомневаясь в твердости обетов, которые христиане дают дьяволу, отбирает у отрока особое «напи- сание»-обязательство. Затем герой женится на своей возлюбленной. Жене сообщают, что ее муж не ходит в церковь и не принимает причастия. Отрок открывается жене, та обращается за помощью к святому Василию. Святой затворяет отрока «внутрь священных оград» и молится за него. После долгой борьбы с бесами и сатаной Василий побеждает; на глазах у присутствующих
вцеркви «рукописание» проносится по воздуху прямо
вего руки.
Вдругой легенде, в «Слове и сказании о некоем купце»,[612] действие перенесено в русскую среду. Вместо Василия Каппадокийского на сцене является Антоний Великий Новгородский, отрок становится купеческим сыном, а силы ада персонифицируются в образе бе- са-слуги героя. Эти изменения чрезвычайно важны: автор «Слова и сказания» наметил некоторые сюжетные линии, которые стали определяющими в конструкции «Саввы Грудцына».
Дело в том, что повести о купцах – особая жанро-
вая разновидность древнерусской литературы; они гораздо свободнее от этикета, нежели произведения об
612 Изд. текста см.: Перетц В. Н. Из истории старинной русской повести. – Университетские известия, Киев, 1907, № 8, с. 33–36.
«официальных» героях, о подвижниках, князьях и во-
еводах. В этих повестях нередки романические элементы: дальние путешествия с бурями и кораблекрушениями, похищения детей, испытания верности жены во время отлучки мужа.[613] Заглавный персонаж «Повести о Савве Грудцыне» – также купеческий сын. Вместе с бесом он совершает путешествие из Усолья в Козьмодемьянск, Павлов Перевоз и Шую. В повести эти поездки не мотивированы и на первый взгляд бессмысленны: они не имеют никаких сюжетных последствий. Однако путешествие лишается загадочности, если учесть, что маршрут Саввы повторяет один из русских торговых путей. Это – инерция жанра повестей о купцах, остаток сюжета-прототипа.
Бес в роли слуги – также продуктивный повествовательный мотив (именно поэтому он так широко использован в мировой литературе). Русская проза обыкновенно разрабатывала комический его вариант – например, в Житии Иоанна Новгородского. О комической обработке мотива напомнило «Великое Зерцало», которое, возможно, знал автор «Саввы Грудцына». В главе 244-й[614] этого дидактического по общему настроению сборника рассказано о том, «как у некоего пустынника бес репы стрежаше». Как-то в огород пустынника за-
613Истоки русской беллетристики, с. 527.
614Изд. текста см.: Державина О. А. «Великое Зерцало» и его судьба на русской почве. М., 1965, с. 408.
брался вор, бес-сторож окликнул его и пригрозил по-
жаловаться хозяину. Вор продолжал свое дело, но уйти с добычей не смог: бесовская сила приковала его к месту. Появился пустынник, и вор попросил прощения: «Прости мя, святче божий, бес научи мя сие сотворити». Тут бес возопил: «О неправедне, не трижды ли оглашах тебя – не рви репы, скажу старцу?». Душеспасительный колорит 244-й главы – лишь поверхностное наслоение. На деле это – типичная новелла, использующая игру слов, построенная на столкновении фразеологизма («бес попутал») и буквального значения слова «бес», обозначающего действующее лицо.
В «Савве Грудцыне» этот мотив переведен в другой план – в план трагической темы двойничества. Бес
– это названный брат героя, его «второе я». В православных представлениях каждому человеку сопутствует ангел-хранитель – также своего рода двойник, но двойник идеальный. Автор «Саввы Грудцына» дал обращенное, «теневое» решение этой темы.
Религиозной легенде не чужды и сказочные ситуации – змееборчество, премудрая дева, загадывающая загадки, остров-кит, проглатывающий корабли. В «чудесах» сказочные элементы могут видоизменяться. Иным сообщается религиозный колорит (кит оживает после того, как на нем отслужена пасхальная литургия), другие переводятся в план христианской аллегории (премудрая дева – это дьявол). Образ слуги-бе-
са также можно считать трансформацией сказочного
мотива: это – ложный помощник героя в христианской трактовке. Именно «сказочность» религиозной легенды позволила автору «Саввы Грудцына» использовать сюжетную конструкцию волшебной сказки.[615]
Волшебная сказка – второй жанровый прототип повести. Помимо образа чудесного помощника, к сказке явно восходят такие сцены, как добывание богатырского коня и оружия, как поединок с тремя вражескими богатырями (троичная символика) и др. Многие сюжетные звенья «Саввы Грудцына» сопоставимы со структурой волшебной сказки: отъезд Саввы из отчего дома
–со сказочной отлучкой, встреча с бесом в чистом поле, на перекрестке дорог – с предварительным испытанием героя, и т. д. Только сказка объясняет некоторые «темные места» повести – это лучшее доказательство связи со сказочным жанром.
Один из рудиментов сказочной структуры – «царская
тема». В повести не раз говорится о том, что царь знает героя и покровительствует ему. В финальных сценах, где идет речь о болезни Саввы, царь приставил к нему стражу и «посылаше к болящему повседневную пищу». Царю тотчас докладывают о видении Саввы, он повелевает перенести страждущего в церковь, расспрашивает исцеленного героя о его приключени-
615 См.: ТОДРЛ, т. 27. Л., 1972, с. 290–304.
ях. Все это происходит после ратной службы Саввы
под Смоленском. Читатель может вообразить, что царь осведомлен о его подвигах, и тогда благосклонное внимание монарха к купеческому сыну понятно: милость оказана храбрецу, воину.
Однако загадочная связь героя с царем устанавливается гораздо раньше, еще до смоленского похода. Когда боярин Семен Лукьянович Стрешнев оказал Савве покровительство, «бес же с яростию рече ему: „Почто убо хощеши презрети царскую милость и служити холопу его? Ты убо ныне и сам в том же порядке устроен, уже бо и самому царю знатен учинился еси“». Ярость беса ставит читателя в тупик. Почему нельзя принять покровительство Стрешнева, который, ксати сказать, доводился царю Михаилу шурином, о чем сказано и в повести? Что за странная обмолвка «ты убо ныне и сам в том же порядке устроен», т. е. как бы равен царскому свойственнику?
Ответ дает только волшебная сказка. Сказочный сценарий непременно предусматривает счастливый финал – женитьбу на царской дочери и последующее воцарение героя. В повести этого не случается, но подготовка к сказочному апофеозу проведена, связь героя с царем установлена. Нет сомнения, что это инерция жанра-прототипа. Однако сознательна ли в данном случае ориентация на сказку, и если да, то какова сюжетная функция «царской темы»?
В древнерусской культуре господствовал этикет. Че-
ловек, который читал житие или слушал сказку, знал привычный ход событий и ожидал его. Он не интересовался новизной и не ценил ее в той мере, как человек нового времени. Не неожиданное, а ожидаемое было эстетически притягательным. Знакомая сюжетная ситуация влекла за собою ожидание другой, столь же знакомой.
Для автора и каждого читателя «Саввы Грудцына» волшебная сказка была с детства близким, хорошо затверженным «вечным спутником». Опознав сказочную «царскую тему», читатель ждал ее этикетного, триумфального разрешения. Но автор обманул его – именно обманул, потому что рассчитывал, видимо, на художественный эффект обманутого ожидания. Вместо того чтобы породниться с царем, как пристало сказочному герою, Савва «абие разболеся…, и бе болезнь его тяжка зело, яко быти ему близ смерти». Здесь автор обрывает сказочное течение событий и снова повторяет трехчленную схему «чуда»: болезнь (следствие прегрешения) – покаяние – исцеление. Скрещивая жанры сказки и «чуда», переключаясь с одного жанрового стереотипа на другой, повесть держала читателя в постоянном напряжении, «обманывала» его ожидания. Использование этого эффекта сближает «Савву Грудцына» с прозой нового времени, которая культивирует динамизм и новизну.
Особый слой повести составляют описательные, из-
быточные, лишние с точки зрения сюжетного монтажа звенья. Об одном из них уже упоминалось (немотивированное путешествие Саввы и беса – рудимент повестей о купцах). Такой же характер носит и рассказ о волхве, предваряющий встречу Саввы с бесом. Когда Савва страдал от неутоленной и преступной страсти, его хозяин («гостинник») прибег к услугам городского колдуна. «Волхв же оный, посмотрив волшебныя своя книги, сказуеть истинну, яко никоторыя скорби юноша не имать в себе, токмо тужит по жене Бажена Втораго, яко в блудное смешение падеся…, и, по ней стужая, сокрушается». Среди персонажей «Чуда о прельщенном отроке» также был чародей. Там его роль значительна и ясна читателю: он сочинил письмо к сатане. Но в «Савве Грудцыне» эпизод с волхвом лишен сюжетной нагрузки: «Гостинник же и жена его, слушавши таковая от волхва, не яша веры, зане Бажен муж благочестив бяше и бояйся бога, и ни во что же сие дело вмениша». К колдуну обратились за помощью, он все разъяснил, а ему не поверили и оставили дело без последствий.
Конечно, и в этом случае мы встречаемся с инерцией, заданной источником. Но достаточно ли такое сопоставительное объяснение? Сто́ит ли весь избыточ ный слой относить на счет «генетической памяти» повести? Нет ли в этих «наивных» авторских просчетах
умысла, художественного задания?
Очевидно, что избыточный слой выполняет функцию сюжетного торможения, разрывает цепочку причин и следствий. Значит, «лишние» эпизоды создают иллюзию жизнеподобия. Их хаотичность и немотивированность сродни пестроте и бессмыслице жизни, которая не часто подчиняется логике причинно-след- ственных отношений. Такой прием обычен для нового романа, по крайней мере для некоторых его классов. Слабо мотивированные и условно связанные друг
сдругом сцены характерны, например, для семейной хроники, а «Савва Грудцын» – это именно глава из хроники русского купеческого рода XVII в.
Иллюзии жизнеподобия служат также однотемные и
однотипные эпизоды. Это не повторы, а вариации одного мотива. Ситуации постоянно обновляются, а персонажи как бы раздваиваются. В Усолье о Савве пеклась жена «гостинника», в Москве за ним ухаживает жена сотника. Усольский волхв снова возникает в селе Павлов Перевоз, на рынке, в облике нищего старика. «Веси ли, чадо, – говорит он плача, – с кем ныне ходиши и его же братом себе нарицаеши? Но сей не человек…, но бес, ходяй с тобою, доводит тя до пропасти адския». И как «гостинник» не верит волхву, так и Савва не слушает одетого в рубище прозорливца. Мать, узнав о сыновних непотребствах, шлет Савве письма, зовет домой, уговаривает и угрожает, «ово молением
молит, ово же и клятвами заклинает». Вскоре за перо
берется и отец. Цель его та же, но тон письма другой, почти нежный («да вижу, рече, чядо, красоту лица твоего»). Эта вариация психологически очень достоверна.
Жизнь одновременно и монотонна, и разнообразна. Молодого человека очаровывает ее изменчивость
ипестрота. Но совершенный христианин должен противиться этому наваждению, ибо для него земное существование – тлен, сон, суета сует. В культуре XVII в. и в России, и на Западе эта мысль была одной из фундаментальных. Ее превосходно выразил Франсиско Кеведо: «Мир, прекрасно понимающий, чем можно польстить нашему желанию, предстает перед нами изменчивым и многоликим, ибо новизна и разнообразие суть те черты, кои более всего нас привлекают».[616]
Автора «Повести о Савве Грудцыне» эта мысль за-
нимала так сильно, что он допустил непоследовательность в развитии сюжета. Савва заключил договор с дьяволом для того, чтобы утолить греховную страсть к жене Бажена Второго. Дьявол со своей стороны выполнил обязательство: «Савва же паки прииде в дом Баженов и пребываше в прежнем своем скаредном деле». Но вот получается письмо, из которого видно, что отец хочет приехать за сыном. И Савва вдруг забывает о своей демонической, всепоглощающей страсти, на-
616 Кеведо. Избранное. Л., 1971, с. 320.