Раздел 2. Литература XVI века

Центральной и Северной Европы, в которых в XV в. на-

блюдались сходные с Русью политические и культурные процессы. Расхождение между судьбой русской культуры и культуры ряда европейских (в частности – западнославянских) стран объяснялось прежде всего своеобразием развития русских земель в средние века. По известному замечанию Ф. Энгельса, «вся эпоха Возрождения… была в сущности плодом развития городов».[419] Между тем в России уже монгольское завоевание XIII в. нанесло серьезный удар именно городам и на несколько веков задержало их развитие. В XV в., как мы знаем, городские и рыночные отношения на Руси переживали значительный подъем; особенно интенсивно развивались предбуржуазные отношения на русском севере – в Новгороде и Пскове, на приморских территориях Новгородской земли (Поморье, Подвинье). Здесь шире всего было распространено «черное» (свободное) крестьянское землевладение и развивалась колонизация новых областей (в которой

– вслед за крестьянами и в борьбе с ними – принимали участие и новые монастыри). Присоединение Новгородской земли (а потом и Пскова) имело для развития русского севера двоякое значение. С одной стороны, эти области, издавна связанные с морем и заморской торговлей, получили связь с «Низовской» (Вла-

419 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 21, с. 312.

димиро-Суздальской, Московской) Русью и через нее

– с Волгой и южными рынками; кроме того, конфискация московскими великими князьями ряда боярских и монастырских вотчин облегчала положение «черных» крестьян и выраставших из их среды купцов – предпринимателей. Но, с другой стороны, чем далее, тем больше эти земли начинали ощущать на себе тяжелую руку московской администрации и ее главной социальной опоры – дворян-помещиков. Если в первой половине XVI в. можно говорить о становлении на Руси сослов- но-представительных учреждений (отражавших в ка- кой-то степени политический компромисс между боярством, дворянством и нарождающимся купечеством), аналогичных сходным учреждениям Западной Европы, то со второй половины XVI в., и особенно со времени опричнины, их вытесняют деятели централизованного бюрократического аппарата, независимые от каких бы то ни было представительных органов и всецело послушные воле царя.[420] Процесс этот происходил параллельно с общим ростом крепостнических отношений в стране – все большим ограничением крестьянского перехода, завершившимся его полной отменой в конце XVI в. («заповедные годы»). Противоречивое значение имело укрепление централизованного государства и для развития русской культуры. Присо-

420 Ср.: Носов Н. Е. Становление сословно-представительных учрежде-

ний в России. Л., 1969, с. 3–4, 240–244, 365–366, 384–385, 528–537.

реформационно-гуманистических движений. Еретики

конца XV – начала XVI в. не были противниками великокняжеской власти – напротив, многие из них были очень близки к Ивану III, но ересь в целом, как движение, покушавшееся на основы религиозно-фео- дальной идеологии, должна была вызвать в конце концов отпор со стороны феодального государства. После разгрома новгородско-московской ереси в 1504 г. великокняжеская власть начинает строго преследовать любые формы свободомыслия. Уже с конца XV в. воинствующие церковники (Иосиф Волоцкий и другие) не раз выступали против распространения светской литературы – «неполезных повестей». Особенно строгим стало преследование подобной литературы с середины XVI в., после раскрытия новых еретических учений.

Всякая литература, идущая с Запада, где наряду с «латынством» появилось еще более опасное, с точки зрения московских властей, «люторство», вызывала серьезные подозрения. Светская литература, лишенная черт «полезности», которые могли бы оправдать ее появление на Руси, попадала под запрет в первую очередь. «Царство Руское» было, по выражению Курбского, затворено «аки во аде твердыни».[422]

Это не означает, что никакие веяния Возрождения не проникали в Россию XVI в. В первой половине XVI

422 Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. Л., 1979 (серия «Лит. памятники»), с. 110.

в. на Руси жил к развивал активную литературную де-

ятельность человек, глубоко и близко знакомый с Италией времен Возрождения, – Михаил-Максим Триволис, прозванный в Москве Максимом Греком. В настоящее время нам довольно хорошо известна биография этого ученого монаха. Связанный с греком-гума- нистом Иоанном Ласкарисом, Михаил Триволис начиная с 1492 г. жил в Италии и провел там 13 лет. Он работал у венецианского типографа Альда Мануция, был приближенным и сотрудником известного гуманиста Джованни Пико делла Мирандола. Но вскоре, после 1500 г., Триволис расстался со своими гуманистическими увлечениями и, обратившись под непосредственным влиянием Джироламо Савонаролы в католицизм, постригся в монахи в доминиканском монастыре. А спустя еще несколько лет, Триволис вернулся в лоно православной церкви, стал монахом на Афоне под именем Максима и в 1516–1518 гг. по приглашению Василия III отправился в Москву.[423]

423 Идентичность Максима Грека с Михаилом-Максимом Триволисом убедительно доказана И. Денисовым в работе: Denisoff É. Maxime le Grec et L’Occident. Contribution à l’histoire de la pensée religieuse et philosophique de Michel Trivolis. Paris – Louvain, 1943. Факт обращения Максима в ка-

толицизм подтверждается найденной И. Денисовым записью на рукописи монастыря св. Марка во Флоренции (см.: Denisoff E. L’influence de Savonarole sur l’église russe expliquée par un MS inconnu du couvent de S. Marc à Florence. – Scriptorium. Bruxelles, 1948, t. 11, f. 2, p. 252–256;

ср.: Иванов А. И. Литературное наследие Максима Грека. Характеристики, атрибуции, библиография. Л., 1969, с. 163). Из новой литературы о

Гуманистическое прошлое Максима Грека в какой-то

степени отразилось в его сочинениях, написанных на русской почве. Максим рассказывал в этих сочинениях об Альде Мануции и других гуманистах, о европейском книгопечатании, о парижском университете; он первый сообщил на Руси о великих географических открытиях конца XV в.[424] Широко образованный полиглот, Максим Грек оставил ряд языковедческих сочинений, оказавших на развитие русского языкознания более значительное влияние, чем аналогичные труды еретиков («Лаодикийское послание» и др.).[425] Но носителем идей Возрождения в России Максим не стал,[426] напротив, весь пафос его русских сочинений заключался как

Максиме Греке см.: Судные списки Максима Грека и Исака Собаки. Изд. подгот. Н. Н. Покровский. Под ред. С. О. Шмидта. М., 1971; Синицына Н. В. Ранние рукописные сборники сочинений Максима Грека (кодикологическое исследование). – В кн.: Археографический ежегодник за 1971 год.

М., 1972, с. 130–140; Haney J. V. From Italy to Muscovy. The life and works of Maxim the Greek. München, 1973; Синицына Н. В. Максим Грек в Рос-

сии. М., 1977; Буланин Д. М. Максим Грек и византийская литературная традиция. Автореф. канд. дис. Л., 1978.

424Соч. Максима Грека, ч. 3. Казань, 1862, с. 44–45, 179–180.

425Ковтун Л. С. Лексикография Московской Руси XVI – нач. XVIII веков.

Л., 1974, с. 8–205.

426Ср.: Гудзий Н. К. Максим Грек и его отношение к эпохе итальянского Возрождения. – Университетские известия, Киев, 1911, № 7, с. 11–18. Характеристика Максима Грека как «христианского гуманиста», предложенная И. Денисовым, была убедительно отвергнута А. И. Клибановым (см.: Клибанов А. И. К изучению биографии и литературного наследия Максима Грека. – Византийский временник, т. 14. М., 1958, с. 148–174).

раздвоения, борьбы старого идеала с новым».[428]

Гуманистические и реформационные движения в XVI в. имели меньший размах и распространение, чем движения конца XV в., однако такие движения все же обнаруживались. В Москве встречались не только любители «внешней философии», вроде Федора Карпова, цитировавшего Овидия и читавшего (вероятно, в извлечениях) Гомера и Аристотеля,[429] но и более опасные мыслители. В середине XVI в., в период государственных реформ начала царствования Ивана IV и оживления общественной мысли, в Москве вновь обнаруживаются еретические движения. Как и их предшественники в XV в., еретики XVI в. критиковали с рационалистических позиций церковное «предание» – догмат о троице, иконопочитание, церковные институты. Осужденный в середине XVI в. за ересь сын боярский Матфей Башкин сделал из евангельской идеи о «любви к ближнему» смелый вывод о недопустимости владения «христовыми рабами». Еретик-холоп Феодосий Косой пошел еще дальше, заявив о равенстве

428Ср.: Тихонравов Н. С. Соч., т. 1. М., 1898, с. 89–96.

429Никольский Н. К. Материалы для истории древнерусской письменности. – Христианское чтение, 1909, № 8–9, с. 1123–1124; Дружинин В. Г. Несколько неизвестных литературных памятников из сборника XVI века. – ЛЗАК, вып. 21. СПб., 1909, с. 106–113. Ср.: Зимин А. А. Обществен- но-политические взгляды Федора Карпова. – ТОДРЛ, т. 12. М. – Л., 1956, с. 160–173; Синицына Н. В. Федор Иванович Карпов – дипломат, публицист XVI века. Автореф. канд. дис. М., 1966.

людей независимо от народности и вероисповедания:

«… вси люди едино суть у бога, и татарове и немци и прочие языци». Дальше своих предшественников шли еретики XVI в. и в философских построениях: у них, по-видимому, появилась даже идея «несотворенности» и «самобытия» мира, как-то связанная с гиппократовой теорией «четырех стихий». Свой спор с Феодосием Косым «обличитель ереси» Зиновий Отенский осмыслял прежде всего как спор философский – о первопричине создания мира. Материалистической концепции Гиппократа Зиновий противопоставлял классический аргумент схоластов: яйцо не могло бы возникнуть без птицы, но и птица не возникла бы без яйца; следовательно, они восходят к общей первопричине

–богу.[430] Русская философская мысль подошла, таким образом, к постановке того вопроса, который играл важнейшую роль в средневековой схоластике и «вопреки церкви принял более острую форму: создан ли мир богом или он существует от века?».[431]

Еретические движения середины XVI в. были бы-

стро и жестоко подавлены церковью и государством. Это обстоятельство не могло не сказаться на русской культуре.

430Зиновий Отенский. Истины показание к вопросившим о новом учении. Казань, 1863, с. 52–70. Ср.: Клибанов А. И. Реформационные движения в России в XIV – первой половине XVI в., с. 352–374.

431Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 21, с. 283.

Н. С. Тихонравов, говоря о «борьбе старого идеала

с новым» во время прихода Максима Грека на Русь, отметил связь между этой борьбой и рядом идеологических мероприятий XVI в. «Стоглав, Четии-Минеи, особая литературная школа в русской агиографии XVI века, „Домострой“, появления подлинника и азбуковника, обличительные писания Максима Грека говорят нам о возбуждении охранительных начал в умственном движении Московской Руси XVI века», – писал он.[432] Эта «охранительная» сторона культурной политики Русского государства в XVI в. совершенно недостаточно исследована в научной литературе. Говоря о реформах Стоглавого собора, исследователи обычно рассматривали их, по остроумному замечанию Н. С. Тихонравова, с чисто «дисциплинарной» точки зрения

– как меры по пресечению злоупотреблений некоторой части духовенства. А между тем уже во вступительном послании «отцам» Стоглавого собора Иван Грозный призвал их защищать христианскую веру «от душегубительных волк и от всяких козней вражиих».[433] Как царские вопросы, так и соборные ответы в значительной степени были направлены против чтения и распространения «богомерзких», «еретических отреченных» и даже просто «неисправленных» книг, против «ско-

432Тихонравов Н. С. Соч., т. 1, с. 92–93.

433Стоглав, с. 27.

мрахов», «глумотворцев и арганников и гусельников и

смехотворцев» и против иконников, которые пишут не «с древних образцов», а «самосмышлением».[434] Особенно заслуживают внимания выступления Стоглава против художников-профессионалов, оправдывавших свой труд требованиями заказчиков: «Мы де тем питаемся». Категорически запрещая всякое внецерковное искусство, отцы собора поучали: «Не всем человеком иконником быти, много бо различная рукоделия дарованна от бога, ими же питатися человеком и живым быти, и кроме иконнаго письма».[435]

Очень важен для понимания культурной политики XVI в. спор, возникший в результате выступления дьяка Ивана Висковатого против новых икон Благовещенского собора и росписей царской Золотой палаты. Висковатый «вопил», осуждая новые для русского иконописания тенденции изображения «бесплотных» и аб- страктно-символических понятий: собор, возглавляемый Макарием, взял под защиту эти новшества. Спор этот в какой-то степени был связан с полемикой между еретиками и их «обличителями» в конце XV в. о допустимости иконного изображения Троицы. Однако в деле, поднятом Висковатым, характерна «охранительная» позиция обеих сторон: Висковатый обвинял сво-

434Там же, с. 96, 135–137, 139–140, 311.

435Там же, с. 152–153.

их противников в связи с еретиком Башкиным; Мака-

рий вообще отвергал право светского лица «мудрьствовать» по церковным вопросам.[436]

Еще яснее обнаруживаются «охранительные» тенденции в «Великих Минеях Четиих», составленных в середине XVI в. под руководством митрополита Макария. Прямо провозглашенное Макарием намерение собрать в грандиозном кодексе «все книги четьи» (т. е. предназначенные для чтения), «все святыя книги, собраны и написаны, которые в Русской земле обретаются»,[437] определяло, как справедливо заметил Н. С. Тихонравов, «кругозор тех умственных интересов, которые не должен был переступать русский человек».[438] Литературное значение «Великих Миней Четиих», до сих пор полностью не изданных,[439] совершенно недостаточно исследовано литературоведами.

«Великие Минеи Четии» свели воедино основную массу житий святых, известных в русской письменности, как переводных, так и оригинальных. Но этим не ограничивается их состав. Говоря в предисловии к уже

436Ср.: Розыск о богохульных строках и о сомнениях святых честных икон, диака Ивана Михайлова, сына Висковатого. С предисл. О. Бодян-

ского. – ЧОИДР, 1858, кн. 2, отд. 3, с. 1–42.

437ВМЧ, сентябрь, дни 1–13. СПб., 1868, с. 1.

438Тихонравов Н. С. Соч., т. 1, с. 90.

439Изданы «Великие Минеи Четьи» за сентябрь, октябрь, ноябрь (1– 25), декабрь (1–24 и 30), январь (1–11) и апрель месяцы.

завершенному своду, что в него включены все имею-

щиеся на Руси «святыя книги», Макарий понимал этот термин довольно широко – речь шла именно о всех «книгах четиих», включавших наряду с агиографией

икниги священного писания, и патристику, и церков- но-полемическую литературу (в частности, «Просветитель» Иосифа Волоцкого), и церковные уставы, и даже такую «душеполезную» литературу светского (или полусветского) содержания, как книга Иосифа Флавия «О пленении Иерусалимском», «Космография» Космы Индикоплова, «Варлаам и Иоасаф» и т. п. В состав «Великих Миней» входили все виды книг, существовавшие в монастырских библиотеках: помещенные здесь тексты могли служить и для богослужения, и для чтения вслух в церкви, и для индивидуального чтения. Именно в такой универсальности и заключался, очевидно, смысл грандиозной работы, предпринятой Макарием и его помощниками. В составе «Великих Миней Четиих» находились, конечно, не все книги, которые обретались в Русской земле, но все, которые, по мнению составителей, должны были в ней обретаться.

Связь этого предприятия с выступлениями церков-

ных деятелей конца XV в. против «неполезных повестей» и «небожественных писаний» становится особенно ясной, если сопоставить ее с рукописной традицией XVI в. Среди рукописей XVI в. не только не обнаруживается новых памятников светской литерату-

ры того типа, который уже хорошо был известен XVI

в. Среди этих рукописей не оказывается памятников, уже бытовавших в рукописной традиции предыдущего столетия: «Повести о Дракуле», «Сказания об Индийском царстве», «Повести об Акире Премудром», «Стефанита и Ихнилата», сербской «Александрии» и других памятников; из текста ряда списков XVI в. «Толковой Палеи» были вырезаны тексты сказаний о Соломоне и Китоврасе; из текста «Троянской истории» в Лицевом своде были выпущены наиболее «соблазнительные», любовные сцены. Существенно изменился и состав четьих сборников: светских статей в них стало меньше, чем было в XV в., и самые статьи стали иными по содержанию.[440] Если мы учтем еще, что большинство этих памятников (как и некоторые, не сохранившиеся в более ранних списках, такие, как «Повесть о Басарге») было потом широко распространено в рукописях XVII в., а некоторые из них стали даже чрезвычайно популярными, то поймем, что перед нами

440 Ср.: Истоки русской беллетристики, с. 388–390. Удаление из списков «Толковой Палеи» рассказов о Соломоне и Китоврасе обнаружено молодой исследовательницей Л. Ярошенко: Ярошенко-Титова Л. В. «Повесть об увозе Соломоновой жены» в русской рукописной традиции XVII–XVIII веков. – ТОДРЛ, т. 29. Л., 1974, с. 260–261. О пропусках в тексте «Троянской истории» в Лицевом своде см.: Творогов О. В. Троянские сказания в рукописной традиции. – В кн.: Троянские сказания, с. 168–169. Нерусское (молдавское) происхождение единственного списка сербской «Александрии» XVI в. доказано в работе: Ванеева Е. И. О Киевском списке серб-

ской «Александрии». – ТОДРЛ, т. 33. Л., 1978, с. 288–292.

не случайный пробел, а именно результат временного

подавления «богомерзкой» и «неполезной» литературы, обращавшейся вне строго установленных четьих кодексов.

Последствия изменений, происшедших в русской культуре в XVI в., далеко не полностью выяснены в науке. Мы можем назвать ряд памятников, известных в XV в. и «исчезнувших» в XVI в., но рукописная традиция XV в. известна нам совершенно недостаточно; некоторые из памятников, сохранившихся только в списках XVII в., наверняка созданы задолго до XVII в. (напр., «Девгениево деяние», «Повесть о Басарге») и тоже, очевидно, исчезли в XVI в. Мы уже упоминали мнение иностранных исследователей, пришедших к выводу, что раннесредневековый эпос был сохранен на Западе благодаря записи на бумагу в конце средних веков и в эпоху Возрождения. Осуждение «неполезных повестей» и прекращение деятельности таких любителей светской литературы, каким был в XV в. Ефросин, помешало, по-видимому, подобной фиксации древнего эпоса на Руси.

Расхождение в путях экономического и политического развития между Россией XVI в. и странами Западной Европы предопределило и существенные расхождения в культурном развитии Руси и Запада. Это обстоятельство бросается в глаза уже при сопоставлении русской культуры XVI в. с культурой западных славян.

Хотя гуманистическое движение в Чехии и Польше не

достигало такого развития, как, например, в Италии или во Франции, XVI век был временем значительного расцвета культуры в западнославянских странах, «золотым веком» польского Возрождения (совпадавшего со временем укрепления, хотя и недолгого и непрочного, сословно-представительной монархии в Польше).

Но изменение в направлении развития русской культуры в XVI в. не означало застоя и прекращения этого развития. XVI век был неблагоприятным временем для развития «неполезных повестей», т. е. художественной литературы в современном смысле. Однако другие виды письменности и культуры продолжали весьма интенсивно развиваться в XVI в. Росла и приводилась в единую систему обширная агиографическая литература; некоторые из житий имели характер житийных повестей. Летописание с начала XVI в. было унифицировано и не достигало в этом столетии такого расцвета, как в XV в., но оно продолжало развиваться и даже приобретало новые формы (летописи, посвященные одному периоду – Иоасафовская летопись, «Летописец начала царства»); возник новый жанр исторического повествования – «Степенная книга». Наконец, широкое развитие получило совершенно новое явление русской письменности – светская публицистика.

Говоря об этом явлении общественной мысли, следует иметь в виду одно обстоятельство. При всем сво-

чивых периодов в истории русской культуры и литера-

туры. Сложность эта предопределила целый ряд загадок и «белых пятен», обнаруживающихся при изучении этого периода. Совершенно неясна, например, судьба библиотеки Ивана Грозного, слухи о которой распространялись за рубежом. В ливонской хронике начала XVI в. рассказывалось о находившейся в кремлевских подвалах библиотеке, с множеством редких книг, которую замуровали и не открывали более ста лет; библиотеку эту во время Ливонской войны в 1570 г. смог увидеть (но именно только увидеть, не читая книг) протестантский пастор Веттерман.[443] Происхождение и состав этой библиотеки неизвестны,[444] но самый факт такого сугубо секретного хранения весьма знаменателен для XVI в.

Расцвет публицистики, развивавшейся в новых жанрах (включавших новые типы исторического повествования, эпистолярный жанр и др.), и почти полное исчезновение беллетристики, «затворенность» государства от культурных влияний западного Ренессанса XVI в. и развитие светской общественной мысли, во многом порвавшей с традициями средневековья, нако-

443Monumenta Livoniae antiquae, Bd 2. Riga – Leipzig, 1839, S. 67–68; Прибалтийский сборник. Сб. материалов и статей по истории Прибалтийского края, т. 4. Рига, 1888, с. 36–38.

444Ср.: Зимин А. А. К поискам библиотеки московских государей. – РЛ, 1963, № 4, с. 124–132.